Ольга Птицева
Брат болотного края
Мертвая стояла перед ними, как хилый побег на пути великой бури, вытянув руки перед собой. Лежка слышал, как тихо и утробно рычит она, знал, как скалит зубы, бесстрашная в вере, что дважды умереть не умрешь. Но саван, укрывающий ее холодное тело, дрожал в такт ознобу, сотрясающему его. И был этот саван белым, как знамя всех ее поражений.
Лежка прижался к шершавому стволу сосны и закрыл глаза. Под толщей рыхлой земли за его спиной тихонько дышала укрытая от смерти Леся. Укрытая, да не спасенная.
Олеся
Только в детских сказках лес спокоен, а идущий по нему бесстрашно шагает сквозь чащу, не печалясь ни о чем, кроме главной своей цели. Кажется, такие сказки шептала Лесе мама, покачивая на коленях, мерно и размашисто, в такт сонной дреме. И отважные мальчики отправлялись в лес, гонимые удалью. И бесстрашные девочки спешили по тропкам, чтобы принести лесорубам пирогов и повстречать на опушке свою судьбу. И деревья шумели над ними, и звери склоняли мохнатые головы, и под каждым деревом можно было спрятаться от непогоды.
На деле все оказалось не так. Стоило задремать, спрятав озябшие плечи в шаль, как воздух наполнился жужжанием ночной мошкары, злющей и кусачей, сырой мох промочил одежду, в бока закололо ветками. Лесе снился лес, тот самый, из сказок – вешний, подернутый зеленоватой дымкой первой листвы, полный чудес и таинственных радостей, и мамины руки вели сквозь него, нежные-нежные, пахнущие детским кремом. Но из оврага тянуло стылостью, от голода крутило живот, сводило пальцы на правой ноге, и Леся вырвалась из сна, оставляя в нем маму и сладкую дрему.
Хотелось есть, согреться и выпить горячего, лучше сладкого, совсем хорошо, если хмельного. Хмель вспомнился вяжущей горечью на языке, от которой становилось тепло и спокойно. От которой все становилось проще. Что скрывалось за этим «всем», вспомнить не получилось, да и не хотелось. Зато хотелось пи´сать. И это желание быстро подавило все остальные.
Леся поднялась с земли, влажная шаль соскользнула под ноги и осталась лежать, как сброшенная шкура. Такая же темная, всколоченная мокрая шерсть, еще чуть – и заскулит, жалуясь на звериную свою судьбу. Леся наклонилась, погладила колючие складки, шаль осталась шалью, но на душе полегчало. Под ногами хлюпала раскисшая земля, ботинки скользили, а ступни в них то и дело проваливались вперед, в разношенные пустоты, помнящие чужое тепло. Леся стянула шаровары, присела в орешнике, ухватилась за ветку, чтобы не упасть. Позади шумела на ночном ветру лещина, за ней тонул во тьме покинутый всеми дом, впереди начинался овраг, наполненный ночью до самых краев. И не было вокруг ни единой весточки нормального мира – большого, шумного, того, в котором Леся жила. Да и жила ли? Почему тогда в памяти он остался чередой осколков, рваных образов, маминых рук и бабушкиных встревоженных взглядов? И что же тогда происходит сейчас, в этом лесу, через который вести ее вызвалась лихая тварь, то ли мертвая, то ли застывшая в миге умирания?
– Леся!.. – разорвал тишину знакомый голос. – Ау!
Даже ей, чужачке, не помнящей ничего путного, было ясно: кричать в ночи на самом краю оврага – как звать на ужин голодного волка. Собою отужинать звать. Леся подхватила спадающий пояс шаровар, одернула задравшуюся рубаху и поспешила на зов, пока на него не пришли другие.
И пока они пробирались сквозь ночь к убежищу, и пока препирались устало и привычно, Леся не могла перестать думать, почему же мальчик этот, родившийся в лесу, выросший среди теток в самой сердцевине их сумасшествия, не знает, не чует ничего из открывшегося ей. Как может он поддаваться той, что пахнет смертью, если она бессильна перед ним? Как может пройти мимо трех рябинок, стоящих на краю оврага, если они зовут, тянутся резными веточками, звенят гроздьями.
– Я сейчас… сейчас, – отмахнулась Леся от Лежки, требующего от нее укрыться в земле, а сама поспешила к деревцам, как к сестрам. – Здравствуйте, милые…
Гладкая кора их стволов скользила под пальцами, мерцали во тьме переплетения тонких рук, покачивались ягоды. Еще не в полную силу налились они, но багрянец уже тронул бока, затеплился в мякоти. Гроздь сама упала на ладонь, стоило Лесе потянуться к ветке.
– Леся! Леся!.. – звали ее.
А она все не могла надышаться спокойствием, разливающимся вокруг. Нужно было идти, в овраге ворочалась злая воля, готовилась выбраться наверх, поживиться, насытиться. Все это Леся чуяла, всего этого боялась, потому что знали и боялись того рябинки.
– Пойдем, – согласилась она, выпуская тонкие стволы из объятий. – Вот теперь пойдем.
Земля посыпалась на нее крупными комьями, стоило только опуститься на дно убежища. Мокрая шаль снова укрывала плечи. Большим зверем, уставшим от дождя и голода, она кололась через рубаху, но грела, заботливо и безропотно. Леся натянула края на лицо, сразу запылали щеки, но стало тише и спокойнее.
Снаружи происходило что-то большое и темное. Что-то могучее подбиралось все ближе, все четче слышался рокот, он разносился землей в самые недра. Опасность – скрипели корни, опасность – вторила им сухая сосновая лапа, опасность – шептали хвоинки и опадали на дно убежища.
Леся дышала сквозь влажную шерсть, слушала рокот, зная, что за присыпанной стеной земли решается судьба. Нужно было выбраться, встать рядом с теми, кто пытался спрятать и спасти ее, драться, визжать, бежать, наконец. Но Леся не двигалась. Если затихнуть, как мышь в норе, если сжаться в крохотный комочек шерсти и страха, то беда может обойти стороной. Смахнуть, разодрать в клочья тех, кто окажется на ее пути. А Лесю не тронуть. И она осталась на месте – бояться, не дышать, не думать, не существовать, лишь бы остаться невредимой.
Но снаружи зашумело, раздались приглушенные крики, потом звук удара, и что-то рухнуло, стена вздрогнула и обсыпалась, оголяя убежище, а вместе с ним и Лесю. Шаль окончательно промокла от сырости и холодного пота.
Леся из последних сил зажмурила глаза: если у нее и оставалась надежда, так на слепоту, ведь если чего не видишь, то, может, того и нет. Только оно было. Было на самом деле. Что-то заглянуло в убежище, шумно задышало, принюхиваясь. Леся и сама чувствовала, как от нее пахнет гнилью и телом, скованным страхом. Живой запах слабости. Дух жертвы. Нужно было открыть глаза, посмотреть на хищника как на равного, показать, что тоже чего-то стоишь. Но Леся не стоила, ничему не была она в цену – скрюченная в грязи, прячущаяся в растянутой шерсти незнакомого зверя.
Тот, что пролез в убежище, гортанно взвыл, протянул лапу и схватил Лесю за плечо. Ее обожгло раскаленной плотью. Чудище было живым, цепким, когтистым. Его кожа, мозолистая, но без чешуи и шерсти, и ток крови под ней – все это вмиг успокоило Лесю. Человек – не зверь, не тварь болотная, не мертвячка, не злой дух. Человек.
Леся распахнула глаза, готовая встретиться взглядом с тем, кто тащил ее прочь из убежища, волок по грязи, больно сдавливая. Но вместо лица – любого, мужского или женского, юного или старого, бородатого, лысого, изувеченного шрамами – она увидела искаженный злобой оскал волка. Его черные глаза смотрели равнодушно, как две блестящие пуговицы. Так смотрят на лежалую тушку зайца, на поломанное дерево, на врага, испустившего дух в моче и рвоте. На приговоренного к смерти, что ведут к ней на поклон. Так смотрят на добычу, поймать которую вышло слишком просто. Так смотрят на того, кто недостоин злобы или сочувствия. Так смотрят на пустое место.
Так смотрел на Лесю тот, кто вытащил ее из-под корней старой сосны. И никогда еще ей не становилось так страшно под чьим-то взглядом.
…Ее тащили через орешник. Волокли по земле, дергали, царапали, больно впивались грубыми пальцами. Мир смешался в клубок из темноты, острых веток, скользкой грязи и камней, что норовили выскочить и попасть под ноги. Земля пошла под откос, и Леся поняла, что они спускаются по скату оврага. Зябкий воздух загустел, стал молочным и плотным. Туман поднимался от дна наверх, клубился хищными щупальцами, тянулся к Лесе, забивался в нос и рот. Поодаль трещали ветки, кто-то недовольный рычал, послышался удар и задушенный стон. Позади раздалось гневное шипение. Значит, схватили не ее одну.
Их всех тащили по склону, подгоняли тычками и скалились. Но шеи оставались не сломаны. Для этого хватило бы одного движения. Раздался бы хруст, кровь бы потянулась струйкой из распахнутого рта. Путь бы закончился на краю оврага, будь на то воля чудища с мордой зверя и натруженными человечьими руками. Но они спускались все ниже, скользили по грязи и мху, обходя поваленные деревья и рыхлые водомоины, пока не достигли дна.
Там пахло затхлостью, но Леся, привыкшая к духу болота, что тянулся за ней, почуяла лишь, как холодно стало кругом. Чудище ослабило хватку и толкнуло ее на землю. Леся послушно опустилась в грязь, поджала ноги, обхватила себя за плечи. В темноте было не разглядеть ни похитителя, ни тех, кто тащил в овраг Лежку с мертвой теткой. Но чужаки были рядом – дышали тяжело, скользили во тьме лоскутами тьмы еще большей, пахли влажным мехом и злобой, пока усмиренной, но способной вспыхнуть в любой момент.
– Сиди!.. – Рык, глухой и утробный, родился в глубине оскаленной волчьей пасти, но принадлежал он человеку.
Леся замерла, она и не думала шевелиться, но темнота всколыхнулась там, откуда доносилось сиплое дыхание Лежки.
– Мы лесного рода, – слабо начал он. – Ни с кем здесь не в ссоре, ни с кем не в брани, отпусти.
– Сиди!.. – повторил волк, шагнул от Леси в темноту, послышалась возня. – Разорву! – пригрозил он с ледяной яростью.
Лежка затих. Туман оседал мокрой взвесью, серебрился на шерсти сотнями капелек, выдавал прячущихся в ночи. Тот, что скрывался за волчьей мордой, стоял у кряжистой осины, весь укутанный в шкуру, только запястья да ладони голые. Второй, высокий, узкий в плечах, с раскидистыми рогами на маленькой голове, подошел к нему и положил руку на плечо. Леся поспешила отвести глаза – в их тревожном молчании было скрыто куда больше, чем в самом яростном рыке. Третий же прятался поодаль, среди сухого бурелома. От него шел дух горячего тела, жесткой шерсти и опасности. Он злился, но не смел нарушить тишины. Леся решила, что от него стоит держаться дальше всего.
Но Лежка того не понял, зашевелился в попытках встать.
– Я же свой, я Батюшкиного рода! – просяще бормотал он. – Хозяина вашего…
Третий рванул к нему через ветки и грязь. Миг – и оказался рядом. Леся увидела, как в распахнутой кабаньей пасти вспыхнули два уголька. Чудище схватило Лежку за грудки, потянуло к себе и швырнуло на камни. Тот слабо всхлипнул и затих.
Леся подскочила на ноги, разорвали молчание двое у осины, шагнули к бурелому, встали между кабаном и его жертвой, зарычали, предупреждая. И только мертвая осталась застывшей фигурой у большого камня, поросшего мхом.
– Разорву! – лютовал кабан, нависая над Лежкой. – Лесная падаль! Разорву!
Он говорил человечьими словами, яростными и злыми, но человечьими. Леся шагнула ближе, сама не зная еще, что будет делать.
– Послушайте, – пробормотала она, но никто не обернулся. – Эй вы!
Откуда только взялся голос этот, властный и звучный, если внутри колотился страх, разливался волною слабости? Леся будто увидела себя со стороны – все эти складки старой ткани, висящие на костях, лохмы, полные сухой листвы и грязи, расцарапанные щеки в лиловых разводах синяков, все свои углы и сколы, многоугольники страха и отчаяния. И грязное пятно на штанине, под которой налилась гнилью рана. Не было во всей этой жалобности ни силы, ни звука. Но был голос. И его услышали.
Первым обернулся тот, кто носил на себе рога оленя. Ломкая шея склонилась, голова была слишком тяжелой для нее, и Леся поняла, что перед ней девушка, высокая и хрупкая, замученная бесконечной ночью и холодом оврага.
– Мы вам не враги, – выпалила Леся, разглядывая темное пятно перед собой в поисках девичьих глаз. – Мы просто шли мимо. Нам нужно. Пропустите…
Голова покачнулась, во тьме блеснуло влажно, но без сочувствия.
– Наша земля, – ответила олениха. – Ни Хозяина, ни рода – наша.
– Мы заплатим. – За спиной Леси зашевелилась мертвая, поднялась на ноги, медленно и опасливо.
Из пасти волка вырвался скрипучий смешок. Человечий. Нет никаких чудовищ, нет перевертышей. Люди. Сумасшедшие люди. Леся даже плечи расправила. С чужим безумием справиться легче, чем со своим. С ним можно сжиться, если играть по правилам. Нелегко, но возможно. Уж она-то сумеет, не важно помнить почему, главное – верить, что ей это под силу.
– Ничего вашего нам не нужно, – прорычал волк.
Третий всхрапнул и повернулся к ней. Кабанья морда смотрела яростно и тупо, но в глубине пасти мерцали злобные угольки глаз. Человек, скрытый под маской, пылал ненавистью. Леся чуяла жар, исходящий от него, ослепляющий каждого, кто смел приблизиться. Не приказывать ему нужно было, а просить. Но мертвая потеряла нюх от страха.
– А коль не нужно, так дай пройти, зверь!.. – процедила она, оттолкнулась от камня и сделала первый шаг.
На второй времени не хватило. Кабан уже схватил ее за шею, притянул к себе, задышал хрипло, давясь злостью.
– Сдохнешь первой, лесная девка, первой-первой сдохнешь!
– Пусти! – Мертвая забилась, как выброшенная на берег рыбина. – Ослеп, что ли? Не чуешь, кто я?
Кабан шумно втянул воздух, но руку разжал. Мертвая повалилась на землю, закашлялась.
– Падаль, – бросил кабан, повернулся к своим, обтер лапищу о холщовую штанину. – Совсем дохлая… Принесло болотом нам в наказание.
И тут же будто уменьшился, сжался в плечах, остыли угольки ярости, припорошило пламя злобы.
– Мы уйдем, прямо сейчас уйдем, – тихо, но уверенно сказала Леся. – Поднимемся с вашей земли, выберемся наверх и никогда больше…
– Никогда, – оборвал ее волк и потянулся к поясу. – Потому что мертвые здесь не ходят. И вы не станете.
В темноте его кинжал вспыхнул ледяным разрядом. Холодная сталь разорвала полотно ночи, и та зашлась в страхе и предвкушении.
– Мы заплатим-заплатим. – Леся заслонилась руками, попятилась. – Не надо, пожалуйста, мы заплатим…
– Что ты можешь дать нам, девочка? – мягко спросила олениха. – Что за ценность несешь ты через нашу землю?
Денег у Леси не было. Да и зачем они тем, кто живет на дне оврага, пряча лица под звериными мордами? Не было ничего. Только рубаха с шароварами, шаль, старые ботинки. Под грубой тканью отчаянно билось сердце, даже тесемка, висящая на шее, вздрагивала в такт. Леся хлопнула себя по груди, нащупала острый край оберега. Медуница! Сладкая, тягучая, бесстрашная. Медуница. Слава Матушке, собравшей ее, слава глупому мальчику, подарившему чужачке оберег.
– Вот! – Леся готова была рассмеяться от облегчения.
Она потянула тесемку и вдруг поняла, что все это время сжимала в кулаке гроздь рябины. Ягоды помялись, окрасили ладонь алым соком, будто кровь застыла в переплетении линий жизни. Леся встряхнула рукой, багряная россыпь упала на землю. И в тот же миг ахнула, отпрянула олениха, опустил кинжал волк, даже кабан закряхтел, завозился, отступая в сторону.
– Зови сову, – бросил волк, не спуская с Леси цепкого взгляда.
Олениха сорвалась с места и скрылась в темноте, будто и не было. Мертвая проводила ее насмешливым фырканьем.
– Что, ягодок испугались, дети леса? Коли ваша земля, чего бояться?
– Откуда?.. – спросил волк.
Мертвая зашлась каркающим смехом.
– С болота, вестимо.
– Не с тобой говорю, – рыкнул на нее волк, шагнул к Лесе, но притронуться не решился. – Где взяла?
– Ягоды?
Она все не могла понять, какое из правил нарушила, чем удивила так, что сделала. Отчего ветер вдруг поменялся, ярость затихла, отступил страх. Даже темнота поредела. Даже туман рассеялся.
– Ягоды.
Из-под волчьей маски на Лесю смотрели голубые глаза в рамке пушистых ресниц. Глубокие, водяные, женские. Не волк – волчица осторожно подбиралась к ней, пробуя землю перед собой, будто та могла обернуться топью.
– Так рябинки на краю оврага… – Леся сбилась, прочистила горло. – На краю оврага растут.
– Не растут. – Косматая голова покачнулась. – Как болото пришло, так и не растут…
Сердце пропустило удар и тут же забилось. Все быстрее и быстрее. От внезапного страха перехватило горло. Леся заметалась, до боли всматриваясь в темноту. Края оврага нависали над ними – скользкие, блестящие мокрой глиной, поросшие жесткими ветками волчьего лыка, их лысая верхушка ровнялась с ночным небом, далекая и безжизненная. Только верхушка сосны, чьи корни прятали, да не уберегли Лесю, виднелась поверх. И никаких тебе переплетений рук и резных листьев, никаких тебе тонких стволов и гроздей спелых ягод. Но Леся помнила, как скользила молодая кора под ее пальцами, как пахло жизнью, как грело спокойствием.
– Были… Они были… – шептала она.
– Вижу, что были, – ответила ей волчиха, поднимая с земли красную ягоду. – Не верю, но вижу.
…Ждали они в молчании. Только чуть слышно постанывал Лежка, так и не поднявшийся с земли. Под цепким взглядом волчицы Леся присела рядом, устроила его голову на коленях, прикрыла от насмешливых взглядов шалью. В ответ шевельнулись веки, задрожали ресницы, но глаз Лежка не открыл. Его бил крупный озноб, Леся дотронулась до лба – горячий и влажный: от удара ли, от пережитого ужаса или от леса, в который не нужно было уходить ему, Лежка вспыхнул лихорадочным жаром.
– Ничего… – зашептала Леся, перебирая его выпачканные во влажной грязи волосы. – Заживет и это, все заживает, весна наступает, капель сойдет… И все пройдет, слышишь?
Лежка сонно вздохнул и открыл глаза. Шаль надежно спрятала его пробуждение.
– Спи, – попросила Леся одними губами, Лежка опустил веки, замер, покорный.
Волчица подошла ближе, наклонилась, втянула влажный воздух, распробовала его. Под ее ногами в грубо сшитых кожаных ботинках без твердой подошвы земля почти не приминалась, будто на ней и не стояло чудище в звериной маске.
– Жить будет, – сказала она, обращаясь к Лесе, но взгляд на нее не подняла. – Только хилый он, не лесной. Зачем такой в пути?
У камня насмешливо фыркнула мертвая, но голос подать не решилась. Рядом с ней, пылая раскаленной злобой, топтался кабан, готовый в любой момент броситься и выдавить жизнь по медленной капле.
– А зачем тот, кто хочет тебя спасти? – спросила Леся, плотнее запахиваясь в шаль – от раскисшей земли тянуло могильным холодом.
– Чтобы он погиб за тебя при первом же удобном случае, – откликнулась мертвая.
Кабан хлопнул себя по колену и раскатисто захохотал. Эхо разнесло хохот по всему оврагу, затрещало по бурелому. В ответ коротко ухнуло, и кто-то выбрался к ним – низенький, округлый, весь в растрепанных перьях. В темноте сложно было разглядеть, пришиты ли те к куртке или на самом деле растут на существе, что двинулось к волчихе, гневно размахивая руками- крыльями.
– Сучий потрох!..
– Не кричи, – волчица подошла ближе, опустила руку на покатое плечо совы. – Ночь не кончена еще, не буди лихо.
– Так у вас еще и лихо припрятано?.. – начала было мертвая, но кабан двинулся к ней, утробно рыча, и та замолчала, сливаясь с камнем.
Леся осторожно убрала с колен голову Лежки, стянула шаль, устроила его поудобнее и только потом поднялась. Спешить ей было некуда, в плотной ночной хмари, среди сумасшедших, обряженных в дурацкие костюмы, она только и хотела дождаться утра, чтобы наконец увериться, что эти чудища – не чудища вовсе, а несчастные, потерявшие разум в чаще.
– Покажи ей ягоды, – мирно попросила волчица, что больше не скалилась, не грозилась разорвать их на части, и Леся почти успокоилась.
Она протянула раскрытую ладонь, рябина окончательно сморщилась, но продолжала алеть спелостью. Сова не пошевелилась, только задрожали кончики перьев, все-таки пришитых к тканой крутке, застегнутой на кожаные петельки.
– Видишь? Она принесла нам весточку… – Голос волчихи стал шепотом, робким, даже просящим. – Это рябинки, наши рябинки… Сестры наши по крови его.
– Молчи, – перебила ее сова. – Девка могла сорвать их где угодно.
– Да как же? Ты посмотри, свежие они, холодные с ночи, помялись только, пока тащили девку-то…
Сова покачала головой, от нее разносился прелый запах влажного пера и чего-то острого, опасного, дымного, как пепелище, оставленное огнем, что напился крови.
– Зря отвлекла только. – Посмотрела зло, сверкнула желтыми глазами, по лицу расходились волны то ли краски, то ли золы. – Принеси мне крови их. Как положено, так и принеси. Нечего тут гадать, нечего надеяться. Сами мы как-нибудь, без чужаков.
Нить ускользала. Что-то важное, почти случившееся, способное вывести Лесю прочь из чащи в мир, которому она принадлежит, пусть и не помнит его, вдруг задрожало и обернулось мороком. Сова уходила. Та, что была обряжена в дурацкие перья, приняла решение, и оно вдруг изменило все. Волчица зарычала, двинулся к мертвой кабан, даже олениха, спрятанная ветками бурелома, опасно наклонила голову, увенчанную рогами. Еще чуть, и они бросятся, истерзают, изорвут…
– Стой! – крикнула Леся, бросилась за совой. – Стой, говорю! Рябина! Попробуй ее!
Сова нехотя обернулась, круглые глаза смотрели с раздражением.
– Ты свою рябинку узнáешь на вкус. Ведь узнаешь же? Вы же родичи…
Сова наклонила голову, прищурилась, мол, говори, говори, пока слушаю.
– Я клянусь, что видела их. Три деревца на склоне. Юные совсем, тонкокожие, сплелись стволами, ветвями обнялись… Они?
– Были когда-то… Давно. А потом не стало. – Она скрипуче потянулась, из рукава показалась пухлая женская ладошка. – Дай посмотрю.
Ягоды скатились из Лесиных пальцев. Сова поднесла их к лицу, шумно вдохнула, задержала дыхание, выдохнула медленно, будто смакуя. Покачала головой, зашуршали перья. Потом осторожно взяла мятую ягодку губами, раздавила, даже не поморщилась от горечи – напротив, блаженно прикрыла глаза. Без их желтого сияния стало легче дышать. Леся позволила себе пошевелиться, прогоняя стылую ломоту. Сова все стояла, зажмурившись, и никто не решался прервать ее молчание. Наконец она подняла тяжелые веки, зыркнула на Лесю, во взгляде больше не было ни злости, ни презрения, нечто иное теперь влажно блестело в нем. Интерес? Сомнение? Жажда познания?
– Заберем чужаков к себе, пусть Бобур решает, наша ли ягода или морок какой… – наконец решила она.
Дорожка из леса, готовая было оборваться, вновь запетляла под Лесиными ногами. Она послушно кивнула, попятилась к Лежке.
– Вставай. – И тот вскочил, покачнулся, но устоял на ногах.
У камня завозилась мертвая, ей хватило ума не спорить, слишком уж выразительно рычал кабан, топчущийся рядом с ней. Так они и пошли: впереди сова, ни слова больше не проронившая, за ней волчица, следом Леся, поддерживая на ходу ослабевшего Лежку, мертвая не отставала, подгоняемая тяжелой поступью кабана. А за кустами, в переплетении валежника, скользя между корягами бурелома, неотступно следовала за ними та, что несла на себе корону рогов, ей не принадлежащих.
