Ольга Тарасевич
Последняя тайна Лермонтова
Наталии Шандлоренко, с признательностью и любовью.
Все события вымышлены автором. Все совпадения случайны и непреднамеренны.
Пролог
– Вы любили когда-нибудь? Любили? Тогда я вас прошу... Умоляю... Помогите! Помогите мне! Пожалуйста, пожалуйста, пожа...
Таня Комарова растерянно слушала взволнованный женский голос, доносящийся из динамика сотового телефона.
Не нравилось ей все это.
Очень не нравилось.
Страх и предчувствие чего-то страшного, непоправимого, стынуще-тревожного начинали наполнять душу.
Незнакомая, не представившаяся женщина пару раз всхлипнула, а потом с истеричными нотками повторила:
– Вы любили когда-нибудь?!
– Да, конечно, – машинально ответила Таня. – Любила, и теперь люблю. Успокойтесь, пожалуйста.
Она оглянулась, внимательно осматривая свою работу.
Стекло в огромном окне замка Щербатовых протерто идеально, до прозрачного блеска.
Такие стекла должны быть только чистыми.
Какой потрясающий вид открывается из окна! На ровно постриженных изумрудных газонах замерли белоснежные скульптуры античных богов и богинь. Чуть дальше – ровное зеркало пруда с двумя любующимися своими отражениями лебедями, да еще березы с первыми досадными прядями осенней седины.
А как эффектно выглядит сам замок! От выкрашенного в теплый песочно-желтый цвет особняка, части которого разделены высокой башней, вниз уходят террасы. Между ними устроены маленькие водопадики, прилежно роняющие ровные потоки хрустальной воды. По вечерам, когда включается разноцветная подсветка, кажется, что террасы соединены красными и синими стеклянными кольцами. Звучащая из динамиков легкая воздушная музыка Моцарта, старинные кареты, запряженные резвыми лоснящимися лошадьми, дамы в атласных платьях, кавалеры в напудренных париках... Стрелки часов мчатся назад в прошлое, и хочется обмахиваться веером и получать любовные записки, и расписывать танцы на ближайший бал в миниатюрной изящной книжечке с надушенными страничками...
Днем, конечно, двадцать первый век заполняет замок Щербатовых целиком и полностью. В нем звонят сотовые телефоны многочисленных сотрудников, работают телевизоры с жидкокристаллическими экранами, а окна, естественно, стеклопакеты, протираются разрекламированной жидкостью с содержанием спирта, не оставляющей разводов.
Какое счастье – работать здесь! Очень скоро замок наполнится туристами, желающими совершить экскурсию в прошлое. О, здесь они получат то, чего нет ни в Гатчине, ни в Царском Селе, ни Павловске. Туристы будут не просто восхищаться стариной и роскошью – они смогут жить здесь: пробовать приготовленные по рецептам вековой давности блюда, учиться танцевать мазурку, кататься верхом или в карете...
До сих пор не верится, что такая красота – это здание, этот парк – десятилетиями разрушалась, утрачивала свое величие, пока не нашелся бизнесмен, который быстро навел здесь идеальный порядок.
Все просто прекрасно.
Через открытое окно льется чуть прохладный чистый воздух с тонким горьковатым запахом опадающих листьев. После обеда солнечные лучи окончательно разогнали серые облака, грозившие пролить дождь. С солнцем, как известно, все проще: трудиться, мечтать о свидании с любимым... жить...
Забот и хлопот много, вечером все работники валятся с ног, но это радостная усталость. Вот-вот проект стартует! На днях приедут первые гости, кто-то из друзей нового хозяина замка, здесь будут отмечать свадьбу. Подготовка идет полным ходом, все оживленны и веселы, но...
Только этот странный звонок определенно пугает и портит настроение.
«Может, просто повесить трубку? – подумала Таня, отбрасывая с плеча тяжелую русую косу. – В конце концов, я не обязана все это выслушивать. Мне-то какое дело до горя этой особы, я ее в глаза не видела!»
– Я в таком отчаянии, – монотонно всхлипывал голос в трубке. – Я так люблю его. Мне надо что-то предпринять, иначе я сойду с ума. Помогите мне, прошу вас. Вы должны понять меня хотя бы потому, что вам тоже может понадобиться помощь, и вы тоже будете о ней просить, и...
Таня разозлилась.
Скоро вечер, вон, вдалеке уже вспыхнула тонкая алая лента заката – а еще немытых окон в этой комнате аж три штуки, и они огромные, а попробуй сделать такую работу качественно в сумерках! Надо бы поторопиться, но как продолжать свое дело, если рука занята телефоном?!
– Чего вы хотите? – нетерпеливо поинтересовалась девушка, вдруг увидев свое отражение в огромном окне. Смутно угадывалась тонкая высокая фигурка, большие темно-карие глаза, яркие чувственные губы. – Я не могу больше с вами разговаривать!
– Пожалуйста, встретьтесь со мной! И я вам все объясню. Мы можем увидеться прямо сейчас? Я в Озерске, всего в получасе езды от замка.
«Она знает, где я работаю, – испугалась Таня. И отражение в стекле тоже испугалось: вздрогнуло, нервно потерло подбородок. – А вдруг она больная? Тюкнет мне по голове, и все. Места-то тут какие – чуть от замка отойдешь, лес, сосны, глухомань. Да даже в нашем парке небезопасно, если что случится – на помощь не дозовешься никого, малолюдно».
– Я не встречаюсь с незнакомыми людьми. Откуда у вас мой номер? Что вам надо? Понимаю, возможно, у вас серьезные проблемы. Но вы поставьте себя на мое место. Звонит неизвестно кто. Предлагает встретиться, но не говорит ничего определенного... Нет, нет, что вы! Наша встреча – это невозможно, полностью исключено.
– Хорошо. Я попытаюсь все объяснить по телефону. Только обещайте мне, что поможете! Слышите? Дайте честное слово!
Таня хмыкнула. Вот еще, обещать. Она что, обязана?! И так уже полчаса убила на какой-то дурацкий разговор!
Тем временем незнакомка сбивчиво говорила:
– Я была замужем. Почти десять лет. Ну а потом... Знаете, так бывает... Стало казаться, что молодость проходит, осталось совсем немного, последний глоток, жалкие крохи, и этим надо пользоваться, потому что скоро не будет и их... Роман с другом мужа – не оригинально, да. И радости, конечно, никакой не было, да и не измены я искала, а счастья, влюбленности, бесшабашности. Молодости хотелось, напиться напоследок, перед унылой осенью, стылой зимой... Супруг, Андрей, все узнал, был скандал, пришлось развестись. Я живу с тем, другим мужчиной, с Володей. Но чем больше проходит времени, тем яснее мне становится: я была очень счастлива с Андреем. И вовсе не глупо, как оказалось, в выходные оставаться дома и смотреть телевизор. Хочется варить его любимый борщ. А еще, знаете, у Андрея был такой свитер – его сушить надо осторожно, может вытянуться. Он ему очень нравился. Часто думаю – как там его новая пассия, не испортила ли тот свитер? Я такая дура! Полная идиотка! Детей все на потом откладывала, думала, успеется. Как я теперь хочу ребенка от Андрея! Только от Андрея. Ценим, когда теряем. Потеряв, понимаешь: было счастье, было по-настоящему тепло вместе. Но ничего уже не изменить.... Алло, Татьяна! Вы слышите меня?
– Да...
Таня больше не смотрела ни на прозрачное стекло, ни на слабо освещенное алым умирающим солнцем темнеющее небо. Голос собеседницы, звенящий от боли и любви, напоминал ей о собственном счастье.
Даже голова закружилась от нахлынувших воспоминаний, нежных, сокровенных...
Как здорово мечтать, что скоро любимый сделает предложение. И тогда, тогда! Какая тогда фантастическая жизнь начнется! Готовить ему еду, засыпать, просыпаться, гулять, целоваться, держаться за руки, заниматься сексом – все вместе, всего много, все это не закончится никогда!
Женщина сказала про борщ и телевизор – в точности как в Таниных мечтах, и волны сочувствия затопили сердце девушки.
– Да, я вас слышу. Чем я могу помочь?
– Мой муж... То есть мой бывший муж, Андрей Соколов, скоро приедет в ваш замок вместе со своей новой пассией. Они уже поженились, у вас, вроде бы, собираются еще венчаться. Я хочу... Вы мне поможете?
Таня молчала.
Ничего не говорила.
Просто пауза перед отказом. Хоть и незнакомый человек – все равно тяжело.
Если честно, до слез жаль эту бедняжку. Да что может быть хуже, чем по своей же вине потерять любимого человека? Видеть его с другой и умирать от желания начать все сначала – ужасно, просто ужасно! Этой женщине не повезло, но... Или Андрей, или Марина – так зовут ту девушку, на которой женился Соколов, они уже приехали и их представили персоналу – приходятся родственниками новому владельцу замка, известному бизнесмену Михаилу Панину. И хотя в принципе эта свадьба – генеральная репетиция по приему гостей перед тем, как в замок съедутся настоящие туристы, – навлекать на себя гнев начальника не хочется. У Михаила, как уже выяснилось, разговор короткий, чуть что не по нему – спасибо, до свидания. А гости, конечно, в случае возникновения малейших проблем пожалуются непременно – это понятно как дважды два. Озерск же городок маленький, богатых семей, где требуются домработницы, – раз-два и обчелся. Так что за эту работу надо держаться руками и ногами, платят отлично, обязанности простые. Все девочки, работающие здесь, от горничной до поварихи, мечтают встретить в тенистых аллеях парка своих принцев. В замке ведь будут останавливаться туристы, и среди них, конечно же, окажутся одинокие мужчины. В родном Озерске женихов мало, а в Петербург на «охоту» не наездишься, почти двести километров.
Какая здесь атмосфера! Невольно начинаешь ждать любовь! И некоторым – Таня счастливо улыбнулась – уже повезло. Как знать, может, скоро появится возможность мыть окна в своем собственном доме...
– Вы мне поможете? Татьяна, алло, вы меня слышите?
Она так и не решилась произнести те слова, которые вертелись на языке.
– Что мне надо делать?
Женщина оживилась:
– Так вы согласны? Как хорошо! Я все придумала. Марина молоденькая и очень ревнивая. Вот если бы вы могли мне помочь оказаться в спальне Андрея... Я уверена, что Марина сразу закатит истерику и уйдет! У меня появился бы еще один шанс. И вот теперь, после всего того, что мне пришлось пережить, я бы его не упустила! Знаете, есть такая фразы: уходя – уходи. Теперь я понимаю, глупая это фраза. Потому что для каждой женщины предназначен один-единственный персональный мужчина. В нем – все ее счастье. И уйти от такого мужчины – мне так кажется – можно лишь в могилу, без него все не в радость, и только больно. Танечка, очень, очень больно без любимого человека. Дай бог вам никогда этого не узнать! Я понимаю, что произвожу впечатление сумасшедшей. Сколько раз я пыталась взять себя в руки и оставить Андрея в покое, раз все так вышло. Но я не могу, не могу...
«Встречусь с ней и все объясню, – решила Таня, опускаясь на пол. От долгого изматывающего разговора разболелась голова, да и ноги затекли. – Скажу, что не могу ничего сделать. Это вежливее, чем просто послать человека по телефону. Посоветую ей искать другие варианты, не в замке. Или, может, лучше мне поговорить с Андреем? Я его уже видела один раз, правда, мельком. Но он производит очень приятное впечатление. Хотя, если человек уже все для себя решил – какие уж тут советы от постороннего, и неудобно как-то вмешиваться...»
Увлеченная чужими сложностями девушка не знала главного.
У нее самой давно появились проблемы.
Смертельно опасные. И до встречи с ними оставалось все меньше и меньше времени...
ГЛАВА 1
1825 год, Тарханы, Михаил Лермонтов
В чернильных небесах не виднелось ни облачка. Поэтому представлять, что луна – заколдованная принцесса, а тучи – злые и добрые сражающиеся за нее рыцари – было весьма и весьма затруднительно.
Мишель поерзал на широком подоконнике, прижался лбом к ледяному, разрисованному морозными узорами стеклу и вздохнул.
Луна, серебристая, сияющая, походит на колодец. А что, ежели вообразить, будто принцесса находится в его серебряной глубине? И там же пребывают сражающиеся за честь прекрасной дамы войска?
Нет, не годится, потому что так нисколечко не занимательно. Только плывущие по ночному небу облака, разрываемые ветром, позволяют нарисовать в воображении настоящую битву. Но нет теперь ни темных, ни белых туч, небо выстужено дыханием мороза.
Ох, сколько же всего не достает зимой!
Давно исчез теплый прозрачный розовый летний воздух. И деревья окрест имения, сбросив листья, совершенно оголились. Замерзли ароматы трав, свежескошенного луга и кустов акации, у которых кружили свой бал пчелы. Коли не знать, что за парком раскинулся заросший осокой и камышом пруд, от которого поутру с ранней весны до самой осени поднимается бело-молочный пар, – ни за что не угадать его под толстой снежной шубой.
И еще одна досада. Бабушка подарила смешную маленькую лошадку, которая никогда не вырастет, всегда будет как игрушечная. Она зовется пони. Только зимой ведь ездить на чудном конике можно лишь по двору, расчищенному мужиками от снега. Но что за радость от такой прогулки, ни ветра в лицо, ни стремительной рыси.
Кататься на санях да лепить снежных баб – вот и все зимние забавы. Ну их, эти сани, невелика потеха. А лепить фигуры можно и из восков, даже интереснее из восков, так как их легко украсить цветной бумагой и раскрасить красками.
Но – Мишель опять вздохнул, достал из бонбоньерки лимонный цукат, засунул его за щеку – еще Рождество не праздновали, долго вьюжить и морозить зиме. А когда она все-таки закончится, когда двор обласкает жаркое солнышко и аллеи парка наполнятся нежным запахом клейкой листвы, тогда... Тогда, тогда, тогда... Ах, вот было бы славно, если бы и нынешним летом все устроилось, как в минувший год, и... Горы, Пушкин, ангельские голубые глаза...
От воспоминаний стало трудно дышать и сердце заколотилось быстро-быстро.
Мишель окинул взглядом занесенный снегом балкон, безоблачное небо, серебристый диск луны. И, немного успокоившись, прошептал:
– Je vais rкver de tout. J`ai envie de me rappeler de chaque instant de mon bonheur[1].
...Сначала ему казалось: счастье – это дорога. Как весело с утра до ночи ехать в карете! Не надо учить из французской грамматики, псалтыря и Евангелий. И бабушка, приложив ладонь ко лбу, не восклицает: «Michel, quelles sont ces maniиres! Je suis malade rien qu`en voyant cela!»[2] Ей некогда следить за проказами внука. Большущий обоз давно миновал Тарханы. Едут из имения медленно, основательно, со слугами, скарбом, припасами. Бабушка волнуется, хлопочет, следит, распоряжается. И – невероятная удача – вовсе не ворчит! Только за это можно полюбить дорогу. А какие виды окрест! Не умолкает, льется песня правящего лошадьми возницы. Полнится восторгом сердце. Ну, бабушка, милая, вот чудесный подарок, решилась ехать на воды! Конечно, напрасны все ее опасения. Смешно слушать вечное заботливое: «Michel, tu es si faible ! Il faut que tu manges plus, sinon tu vas attraper la phtisie!»[3] И все же пусть переживает: иначе не было бы этого долгого интересного пути к горам, солнцу, жаркому южному лету.
Потом доехали до Кавказа. В голове сразу громыхнуло: «Господи, Боже мой, благодарствую, и всегда в молитвах хвалу возносить буду!»
Горы – это же такое творение Всевышнего, невероятнейшее, наикрасивейшее! Они замечательно разные – белоснежные, укрытые снегами, зеленые, в пышных шапках лесов, а есть и песчаного колеру, голые, с морщинами темных и светлых пород.
Смотреть на них хотелось снова и снова, изумляться, радоваться.
Счастье, истинное, несомненное...
– Мишель, посмотри, казаки, – тормошила его молоденькая горничная бабушки. – Глянь, глянь, что выделывают!
Казаки следовали с их обозом от Ставрополя. Говорили, в горах опасно, и любому черкесу ничего не стоит перерезать горло русскому за пару медяков, а может, и вовсе без грабежа, без малейшего к тому основания просто чикнуть по шее кинжалом. Казаки, охранявшие всех, кто вздумал ехать на воды, были презабавные. Загорелые, в папахах и черкесках, с ружьями в нагалищах, выглядели они настоящими горцами. Когда им наскучил унылый путь, они устраивали джигитовку, дрались на саблях, пускали коней скакать наперегонки, а сами выскальзывали из седел, летели то справа, то слева.
– Мишель, смотри же! – не унималась горничная, тыкая пальцами в пришпоривших коней мужчин. – Танцуют словно настоящий бал на лошадях!
Казаки – да куда там, что за невидаль! Только горы, одни лишь горные хребты все не отпускали взгляд его, и весь их снежно-зеленый, подернутый дымом облаков вид вызывал лишь одну мысль.
Поселиться бы здесь. Не возвращаться в Тарханы. Всегда смотреть на израненное темными вершинами небо.
Имение бабушкиной сестры, Екатерины Алексеевной Хастатовой, бывшей замужем за кавказским генералом, оказалось очень просторным и уютным. Снаружи напоминало оно крепостицу – с пушками и насыпным валом. Однако едва лишь оставались за спиной ворота, глазам делалось больно от ярких вспышек диковинных цветов. Эдем, вылитый райский сад!
– Мы будем здесь проводить уроки рисования, – заявил гувернер Капэ. Долговязый, выпрыгивая из кареты, он ушиб затылок, но даже не поморщился, увлеченный созерцанием окрестностей. – Какие пейзажи! Восхитительные горы, изумительнейшие цветы!
Мишелю и самому не терпелось скорее кинуться к краскам, прямо со двора можно было писать поросшие лесом склоны Машука с притаившейся меж зеленых ветвей избушкой, где размещался дозор.
И он рисовал, упоенно, с утра до вечера, а еще возился с маленьким Акимом и другими кузенами и кузинами. Но пуще всего любил ходить с бабушкой на гору Горячую, отрог Машука.
Тяжело взбираться по высоким каменным ступеням, да под обжигающим жарким солнышком. Гора так и дымится от сбегающих по ней серных ручейков. Зато когда дойдешь до купален, снимешь платье и в одной сорочке погрузишься в теплую дымную ванну, то кажется: руки становятся крыльями, и можно улететь под небеса, парить, как орел, среди высоких облаков.
Красивее гор нет ничего на свете. В этом не было никаких сомнений до тех пор, пока Мария Акимовна, тетка, не решилась почитать после обеда всем детям из толстой книги...
Великолепные картины!
Престолы вечные снегов,
Очам казались их вершины
Недвижной цепью облаков,
И в их кругу орел двуглавый,
В венце блистая ледяном,
Эльбрус огромный, величавый,
Белел на небе роковом...
У Марии Акимовны черные глаза, и еще она смешно морщит носик, на сочно-красных губах ее то и дело расцветает ласковая улыбка.
Только вот теперь все это не важно, совершенно не важно.
Исчезает гостиная, и притихшие светловолосые кузины, только странные певучие слова рисуют горные пейзажи, притом прелестнее, чем самая искусная акварель.
– Что это? – прошептал Мишель, когда голос тетки умолк. И протянул дрожащие руки к книге: – О, позвольте мне взглянуть на нее!
– Стихи Пушкина, – отдав тяжелый том, Мария Акимовна взяла со стола веер и стала обмахивать разрумянившееся лицо. – Парит, быть дождю... А неужто гувернер не читал тебе этих стихов?
Любимый Капэ вмиг сделался ненавистным. Старый солдат, после войны он остался в России, однако был безмерно предан Наполеону. Гувернер знал тонкости сражений, и часами говорил о них. Но о стихах, Пушкине, досада какая – ни слова! Утаил такую красоту! Или не знал?! А, все одно – позор, преступление!
Спрятавшись в беседке, увитой виноградом, Мишель наслаждался каждой строкой и всяким словом «Кавказского пленника».
– Les poиmes, c`est mieux que la musique, c`est plus fort que les tableaux[4] – невольно срывалось с губ его.
И нельзя было даже подумать, что в один день наскучит читать эту книгу. Надоест смотреть на горы. И мечты – эх, хорошо было бы ухватиться за облака и прокатиться над грохочущим в долине Подкумком – станут совсем другими.
Только вот случилось все именно так. Мир сначала замер. А потом вдруг разлетелся, как осколки от разбившейся бабушкиной чашки...
Мишель не сразу заметил ее среди возившихся в гостиной кузин. Девочки репетировали танцы к детскому балу.
Кружатся яркие ситцевые платьица, летят локоны, звенит смех – рассыпался словно букет колокольчиков по комнате.
Что-то там, в той зале, было нужно отыскать – альбом с маменькиными стихами или акварельные краски, теперь уже не вспомнить. Исчезли разом все мысли, и кузины уже почти невидимы, только светят, сияют дивные голубые глаза. У нее светлые, до снеговой белизны, волосы, прелестный розовый ротик...
Прочь, скорее прочь!
Чтобы, укрывшись в саду, среди сладко пахнущих цветов, вспоминать ангельский взгляд, дивные локоны и губки, нежные, как лепестки роз...
Он не решался спросить имя чудесной гостьи. Да что там – не мог даже просто подойти к ней, ноги не двигались, и глаза отчего-то наполнялись слезами[5].
– Мишель влюбился, влюбился!
Ох уж эти кузины! Ничего от них не скроешь! И, конечно, он бы к ним даже не приближался – если бы не появлялась среди девочек она, с глазами, как у ангела. И не было горше тех дней, когда любимый ангелочек вдруг по какой-то неизвестной причине не приходил в гости к несносным сестрам.
За счастием отъезд подкрался незаметно, с ловкостью черкеса, с неизбежностью опускающегося ножа гильотины.
Разлука пугала глубокой стылой пропастью. И понятно становилось, что придется прощаться с самой сильной и красивой любовью. «Не свидимся с ней больше никогда», – тревожно кольнуло сердце.
Потом боль прошла, светлое нежное чувство, чуть приглушенное, осталось.
Полнится душа мечтами.
Повторить бы все в точности – путь на воды, горы, стихи. И – как апогей, как кульминация – сияние чистых голубых глаз милого ангела...
... Намечтавшись и опустошив бонбоньерку с цукатами, Мишель соскользнул с подоконника, покосился на свою кровать с высокими подушками и теплым одеялом.
Спать решительно не хотелось.
И почему взрослые люди всю ночь напролет храпят в постелях?
Вздор! Вздор и чушь! Право же, жалко тратить на сон так много времени!
Стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, Мишель выскользнул за дверь.
А хотя бы и пробраться в кладовку, взять засахаренных груш. Все лучше, чем вертеться с бока на бок.
Он спустился со второго этажа вниз, пошел по коридору, миновал гостиную, потом классную комнату. И взволнованно прошептал:
– Mon Dieu, non ! Tous mes projets sont réduits а néant![6]
Не показалось.
Нет, не показалось.
Дрожит у двери кладовой полоска света. Там горит свеча. И раздаются негромкие девичьи голоса:
– Еще окорока надо к завтраку подать, барыня сказывала. Да тише, тише, огонь задуешь. Окорок для маленького барина особенный имеется. Вон в том углу, бери, отрезай. И яиц тоже возьми.
– Балует мальчонку Елизавета Алексеевна.
«Катя с Дуняшей? Ах, что же они так долго не управятся! Босиком стоять весьма зябко, – с неудовольствием подумал Мишель, опускаясь на пол. – Сейчас девушки уйдут, и я тогда...»
– А кого ей еще баловать? Дочь в могиле давно, преставилась бедняжечка, доконал ее муж.
– Да уж, натерпелись мы от него. Ни одной юбки не пропустит...
Горький вздох невольно вырвался из груди Мишеля.
Мамочка... Воспоминания не сохранили ее черты. Только фигуру, тонкую, в белом полупрозрачном платье, за черным роялем. И в гробу маменькино лицо было спрятано за плотной вуалью. Кадил поп, читал из Евангелия, а отец, закрыв платком лоб, стоял, не шелохнувшись. Все происходящее тогда казалось вовсе не страшным. Просто мамочка уснула, и взрослые: родня, дворовые даже как-то торжественны. Страшно стало потом. И теперь тоже очень, очень жутко, все глубже прорастает в сердце боль. Портрет темноволосой женщины с грустными глазами на стене да табличка с именем маменьки в семейном склепе – все, что осталось, и это навсегда...
Так вот отчего, оказывается, бабушка так не любит отца. Он не был добр с мамой... Стало быть, поэтому отца на порог в Тарханы не пускают, а отпустить внука в папино имение бабушка все собирается и никак не соберется...
– А старый покойный-то барин, помнишь? Я тот день до смерти не забуду! У стола для господ я хлопотала. Барин уже оделся для маскерада, в маске, плаще черном. Посадил он барыню с доченькой на кресла, сам на диван примостился и говорит: «Ну что, будет Лизанька моя вдовушкой, Машенька – сироткой». А музыка играет, танцуют все, обе они и не поняли ничего. И я ничего не поняла, думаю, загадки одни али глупости, нечего и подслушивать. А барин пошел в свои комнаты, взял пузырек с ядом и отравился. «Собаке – собачья смерть», – сказала только барыня. И поминки не справляла.
– Попил он ей крови... Но у барина покойного какая-никакая, а любовь была. Он на маскерад барыню из соседнего поместья ждал, да Елизавета Алексеевна прознала и сказывала не принимать, вот он и... А зятек ее просто кутила, да к непотребствам склонность имеет.
Девушки говорили что-то еще, но Мишель уже не прислушивался к их разговору.
Стараясь осторожно ступать по скрипучим половицам, он заторопился к себе.
Маменьки больше нет, папа – распутник, дед, веселясь, душу загубил, руки на себя наложил. Ни словечка бабушка про это никогда не молвила.
И вот теперь все ужаснейшие новости и подробности упали, придавили, как тяжелая скала.
Света нет, дышать больно.
К чему все это?
– Ах, хоть бы мне и вовсе не жить, – прошептал Мишель, укрываясь с головой теплым пуховым одеялом. – Никого-то у меня нет. Никому я решительно не нужен. А что бабушка? Я ей забава, я ей утешение. Не меня она любить изволит, а себя во мне...
* * *
– Рыжая! Наконец-то! Все в порядке? О, не обольщайся... Да что я, с ума сошел – о тебе волноваться?! Ну что, Рыжая, ты попала. Сама понимаешь: штрафные санкции у нас такие же специфические, как и работа. Опоздала на раздачу – получай самого ароматного мужчину. Он тебя уже заждался. И давай быстрее, не возись там с ним. Дышать нечем.
Рыжая – это я. Но только для друзей, остальные пусть по имени-отчеству обращаются: Наталия Александровна. Почему Рыжая – объяснять, думаю, не надо, и так все ясно. Яркий тициановский пожар полыхает до плеч. Этот огненный колер – химического, если кто дотошен в деталях, происхождения. Мне нравится. Люблю теплые насыщенные краски.
А вот опаздывать – ненавижу! Лучше на час раньше приду, чем на десять минут задержусь. Однако же вот какому-то уроду на черном джипе было совершенно наплевать на мою пунктуальность. Подпер боком моего верного автомобильного друга Филечку, у которого под носом оказался высокий поребрик[7], не дернуться никуда. Пока лупила по громадным колесам, возбуждая сигнализацию, пока мой «Фольксваген» (он же Филя) мужественно объезжал вечные московские пробки... И вот итог! Безнадежно опоздала на утреннюю пятиминутку, где наш начотдела Валера обычно расписывает поступившие на вскрытие в морг трупы конкретным экспертам.
Это дело – распределение – на самотек пускать нельзя. Иначе будут доставаться, предположим, одному эксперту исключительно нашинкованные в капусту трупы, а работать со множественными ножевыми ранениями, их измерять, осматривать, описывать – тот еще геморрой. Кроме элементарного порядка (позволяющего узнать, кто из экспертов в какой секционной и с какими телами работает) мне в этом расписывании элемент справедливости видится, что ли...
Гнильем слегка тянуло еще у проходной, и молодые ребята-охранники, всегда такие улыбчивые, пропустили меня через вертушку без ехидных шуточек и ремарок.
В крыле, где находились кабинеты экспертов, запах чувствовался еще сильнее – и это было необычно, секционные располагаются в противоположной части здания этажом ниже. Как правило, пахнет в нашем коридоре исключительно цветами. Маринка (как эксперт руки из задницы, но цветы растут у нее, словно бешеные; думаю, если она веник в горшок воткнет, то он обязательно вырастет в какой-нибудь симпатичный бамбук) постаралась, оранжерею устроила. Любой ботанический сад нашим розам обзавидуется. Только вот если внизу находится уж очень «лежалый» труп – тогда, действительно, чуть попахивает. Как сегодня.
– Мужчина-то симпатичный? Ой, Валер, ну вот никогда бы не подумала, что ты такой нежный. Дышать нечем, надо же! Слушай, дай денег!
Я вру и издеваюсь. Конечно же, никакой мой начальник не нежный. Все в порядке у него с принципами восприятия. Вот честно – меня аж трясти начинает, когда к нам кто-нибудь из ментов или следаков забежит, а потом нос воротит. «Страшно, противно, пахнет плохо». Родные вы мои! Не обижайтесь, но вы в этой жизни ничего не соображаете! Это по улицам сегодня ходить страшно. Наркоман за пятьдесят рублей ножиком как пырнет – и плевать он хотел на детей ваших малолетних и прочие жизненные обстоятельства. В морге, я вас уверяю, намного безопаснее, приличнее и спокойнее. Только вот не пугайтесь, если встретите странного парня, гуляющего по коридорам с головой женского манекена. Это мой сосед по кабинету Витя. Когда от него ушла жена, он приволок к нам эту страшную пластмассовую бабу и сказал, что отныне она – его любовь навек. Спорить я не решилась: все-таки развод, как ни крути, серьезный стресс. В праздники, слегка подшофе, Витя выносит свою любимую на прогулку. В наших тускло освещенных коридорах вид шкафообразного парня, с умильной мордой лица прижимающего к груди блондинистую голову – зрелище, действительно, не для слабонервных. В общем не пугайтесь, если что, это Витя. И у него теперь такая любовь.
Но я вообще про Валеру начинала рассказывать. Он – уникум, таких больше нет. Когда особо упертый следователь захотел что-то уточнить по вскрытию бомжа, а эксперт, работавший с тем телом, по закону бутерброда ушел в отпуск, начальник сам в подвал полез, поковырялся в полуразложившемся гнилье. И ничего, корона с головы не упала. Кстати, ему с его высоким ростом в наших катакомбах было действительно очень неудобно, мог и послать кого-нибудь из подчиненных для выполнения столь «приятного» поручения.
Что-что? Почему в подвале морга гниют трупы? Понятия не имею. Холодильники не резиновые, к тому же «свежий урожай» каждый божий день подвозят. Не знаю, что за служба ведает захоронением за госсчет, но работу свою она выполняет хреново. В подвале скапливаются сотни тел, их просто не забирают из морга. Перед тем как спуститься вниз, мы заматываем обувь полиэтиленовыми пакетами. А что делать – весь пол залит вытекающей из трупов жидкостью, при прямом соприкосновении с которой туфли можно выбрасывать, запах смерти сильнее любых моющих средств. Валерка как-то построил этих козлов из службы захоронения – они увезли часть трупов, теперь тела лежат по крайней мере в один слой. Наверное, надо постоянно теребить эту контору на предмет похорон – бомжей осталось все равно много, у них часто случается туберкулез, а от этой инфекции маска не защищает. Ну что за дела, а?! Никому ни до чего нет дела! Убила бы – если бы только знала кого. Единственный плюс всего этого инфекционного рассадника – можно без проблем разыскать «своего» бомжа, если следователь решит, что эксперт что-то пропустил.
