Ольга Володарская
Обет без молчания
– Компания американская, так что вряд ли.
Мария повела носом.
– Что-то горит. – Она снова метнулась на кухню и уже оттуда прокричала: – Я забыла тебе сказать, что дней пять назад звонила внучка этого самого Клауса Хайнца!
– Кому? – Боря наткнулся на толстую тетрадь в бархатном переплете, которой тоже раньше в портфеле не было.
– Нам, сюда, в квартиру. На городской телефон.
Либе не позволяла его отключить, и аппаратов было два: один стоял в прихожей, второй в ее спальне.
Отложив бархатную тетрадь, Боря последовал за матерью.
– И что она сказала?
– Меня тут не было, трубку взяла Дашка. Услышала женский голос, молодой. Звонившая представилась Элизабет.
– Хайнц?
– Нет, конечно, она же внучка. Фамилия другая, английская вроде бы. Так вот эта девушка сказала, что ее дед скончался, а перед смертью огласил свою волю, и пожелал он, чтобы Элизабет приехала в Москву – познакомиться с семьей его давней подруги Либе, а особенно с тобой, ее внуком. Не знаю, почему, но девушка назвала твое имя – Борис.
– Она по-русски говорила?
– Да, но плохо – Дашка половину не поняла. Решила, что та через переводчик зачитывает, но сказала: милости просим. Элизабет поинтересовалась здоровьем Либе. Та была еще жива, и твоя сестра сообщила, что все более-менее хорошо. Разговор оборвался из-за того, что трубка радиотелефона разрядилась. Элизабет не стала набирать наш номер вновь, а ее на нашем аппарате не определился. – Мама отставила кастрюлю, сняла с нее крышку и стала колдовать над едой дальше: что-то доливала, досыпала, помешивала. – А на следующее утро Либе отдала богу душу, и всем стало не до внучки герра Хайнца. Я вспомнила о ней только сейчас, после того, как ты мне старое фото показал. Интересно, она все еще собирается в Москву?
– Даже если так, я ее не увижу. Придется Дашке встречать заморскую гостью.
– Нам с ней – я пока в городе поживу. Как ты думаешь, приедет эта Элизабет?
– Скорее нет, чем да. Поддалась порыву, позвонила. Немцы и англичане – а внучка помесь – мало эмоциональны и довольно прижимисты. Элизабет придется потратиться на визу, причем срочную, а она дороже, билет, проживание, питание… Нет, я думаю, не прилетит. Иначе перезвонила бы.
И тут затренькал городской телефон. И мать, и сын замерли. На него звонили только Либе, и то нечасто. У всех бабулек имелись сотовые, а своей Боря такой купил еще в 2006 году. Он, кстати, с тех пор работал, Дашка в нем лишь аккумулятор поменяла.
– Это она, – заявила мама уверенно.
– Элизабет? – зачем-то переспросил Боря, хотя подумал о том же.
– Иди поднимай трубку.
Он послушался. Нажав на кнопку приема звонка, сказал:
– Алло.
– Здравствуйте, – прозвучало в ответ. Голос женский, молодой. – Меня зовут Элизабет Олдридж. А вас?
– Борис Грачев.
– Внук Либе? Очень приятно. Как ваша бабушка?
– Скончалась.
– Горюю вместе с вами, – выдала она. Скорее всего, мама права, и девушка пользуется переводчиком в телефоне. Боря хотел ей предложить перейти на английский, но тут услышал: – Я в Москве. Взяла такси. Еду к вам. Адрес знаю. Вы можете меня встретить?
– Да, конечно, – растерянно проговорил Борис.
– Через час. Спасибо.
И она отключилась.
Глава 3
Кирилл Ханов по прозвищу Хан с раннего детства увлекался коллекционированием. Жили они бедно, и он собирал фантики от конфет и жвачек, некоторые из которых подбирал на улице. Иногда в урну руку запускал, если видел что-то заслуживающее внимания. Экспонаты ничего не стоили и не обменивались, просто грели ему душу. Хан родился в конце семидесятых годов прошлого века, при СССР, и тогда все ели «Маску», «Арию», по праздникам «Мишку на Севере». Жевали «Мятную» или «Апельсиновую» жвачку, а те, у кого родители бывали за рубежом, «бабл гам», или, как тогда говорили, «бубль гум». Кирилл, правда, в своей коллекции имел и редкие экземпляры фантиков, потому что жил в центре Москвы в шумной и густо населенной коммуналке на Сретенке, и не брезговал урнами, куда иностранные туристы выбрасывали обертки от конфет и жвачки.
Коллекция эта сохранилась до нынешних времен – в память о прошлом, как и все остальные. Кирилл охладел к фантикам в первом классе школы – посчитал, что перерос их. Смысл коллекционирования ведь не только в том, чтобы собрать экспонаты, но и похвалиться ими, поделиться… Обменять, в конце концов (о продаже тогда речи не было). И Хан переключился на значки. Идея собирать их пришла к мальчику в тот момент, когда ему прицепили на лацкан школьного пиджака звездочку – приняли в октябрята! Это было волнующе и до, и во время, и после. Все первоклашки мечтали вступить в пионерскую организацию и боялись, что, если будут плохо учиться или вести себя, их не примут. А первый шаг на этом пути – стать октябренком. Они были милыми, наивными детьми. А как трепетно относились к своим звездочкам!
Хан гордился тем, что собрал если не все, то большинство…
Значок октябренка первой волны, изготовленный в 1923-м. Тот, что при Сталине вручали. Латвийский, грузинский, таджикский, немецкий – в ГДР ребят тоже принимали в организацию. Эта коллекция Хана уже ценилась, но не так высоко, чтобы ее продать.
То ли дело ордена! Кирилл собрал их не так много, как значков, а тем более фантиков, но расстался с ними с легкостью, оставив на память всего пару не самых ценных экземпляров. Если бы не нужда, коллекция осталась бы при Хане. Но он устал жить в коммуналке, захотел отдельную квартиру, пусть и не на Сретенке.
Продав ордена, он переехал на северо-западную окраину столицы. Приобрести себе смог только однушку без ремонта, но был рад и ей. Тогда думал, что продешевил, но оказалось – выиграл. Спрос на ордена времен Великой Отечественной упал уже в конце девяностых, зато цены на недвижимость в Москве взлетели.
А неугомонный коллекционер переключился на ножи, и тоже неспроста.
Мать Кирилла, Елизавета, была крайне странной женщиной. Пожалуй, не совсем нормальной, но диагноза ей не ставили, поскольку к психиатрам никто не обращался, ни ее родители, ни она сама, ни ее гражданские мужья, ни дети.
Лиза родила Кирилла в тридцать. От кого, неясно, замужем она ни разу не была. До него – дочь, после – другую. Хан застал только отца младшей сестры. Тот был алкашом, тихим, бесполезным. Но мать не пила. Совсем. Она и без допинга умудрялась погружаться в странное состояние, комфортное для нее, но не для остальных. Они занимали одну, пусть и большую, в двадцать четыре квадрата, комнату и жили буквально друг у друга на головах. Старшая сестра выскочила замуж в семнадцать, лишь бы съехать, но удачно. Нашла себе курсанта Пермского военного училища, у них все сложилось, и умчались молодые на Урал. Пьяница-отчим умер тогда же от цирроза, но Елизавета долго не горевала. Нашла замену ему через пару месяцев. Этот не пил, но распускал руки. Детей не трогал, бил только Лизу, и ей, возможно, это даже нравилось. Но не факт. Мать то ли специально провоцировала своего сожителя, то ли просто не понимала, что творит.
Хан съехал от матери в двадцать, учась на третьем курсе истфака МГУ. Поступил сам – не сказать что легко, но без предварительных занятий на подготовительных курсах или с педагогами вуза. Киру никто протекции не составлял. Он просто очень хорошо знал те предметы, по которым сдавались вступительные экзамены.
Он зажил отдельно, продолжил учебу и нашел для себя новую страсть – холодное оружие. Когда он покидал ненавистную коммуналку, мама сделала ему подарок, что было неожиданно. Елизавета не всегда на дни рождения детей что-то им преподносила, а тут расщедрилась и вручила красивый складной нож. Да не штамповку, а изделие ручной работы, с гравировкой на немецком.
– Где ты раздобыла это чудо?
– Нашла, – ответила мать.
Кирилл удивился. Лиза ничего не подбирала на улице, даже деньги – боялась сглаза. Поэтому о том, где он в детстве добывал некоторые фантики, Кирилл ей не рассказывал.
– Разбирала старый шкаф и обнаружила этот нож.
– Красивый. И откуда он у нас?
– Принадлежал твоему деду. Я давным-давно его не видела. Думала, пропал.
– Военный трофей? – Об отце Елизаветы он ничего не знал, кроме того, что тот умер молодым. Погиб, сорвавшись со стены строящегося дома – работал каменщиком.
– Нет. Ему этот нож кто-то из ближайших родственников подарил.
– Но тут гравировка на немецком.
– Он и был немцем.
– Мой дед? – на всякий случай переспросил Кир. Мама часто несла чушь, но сейчас пребывала в периоде просветления. И все равно было странно слышать от нее такое. Дед – немец? Но у Елизаветы отчество Львовна, а фамилия Ханова.
– Да, мы это скрывали. Сначала мама от меня, потом я от вас. Времена были такие, что немецкими корнями не загордишься. У деда твоего фамилия была Хайнц, звали Людвигом. Моя мать с ним познакомилась, когда еще шла война. Он был пленным. Как многие, работал на стройке. Она тоже. Там встретили друг друга, влюбились. Пожениться смогли только в 1947-м. Вскоре я появилась. Но мама не хотела носить немецкую фамилию, а мне давать отчество Людвиговна. Поэтому я Ханова Елизавета Львовна. Имена похожи по сути: Людвиг с древнегерманского «знаменитый в бою». А Лев – это царь зверей.
– Мам, ты меня поражаешь, – не смог не высказаться Кир.
– Наверное, я должна была тебе раньше об этом рассказать, но…
– Нет, не информация меня поражает. А твоя эрудированность.
– Я была вундеркиндом, сынок. Ты мое жалкое подобие.
– Ты всю жизнь проработала дворником, – напомнил ей Кир.
О том, что она еще и жила со всякими уродами, от которых рожала детей, он умолчал.
– Когда думаю, голова болит. Я поэтому институт бросила.
– Ты училась в институте? – поистине это был день открытий.
– В том же МГУ, что и ты. Но не могла заниматься, голова раскалывалась. В школе мне учеба легко давалась, там все просто. Я ее в пятнадцать закончила. Но в университете нагрузки другие. Пришлось уйти, и я устроилась дворником. Думала, временно, но мне очень понравилась работа. Она спокойная, умиротворяющая. А еще полезная для общества и моей фигуры. Я четверых родила, а все равно стройная.
– Мам, нас у тебя трое.
– Один умер. Первенец мой, Алешенька. Выпал из окна. Мама тогда еще жива была, но болела, лежала полупарализованная. Я разрывалась между ней и сыном. Недосмотрела за Алешей, и он, полуторагодовалый, забрался на подоконник, выглянул во двор – лето было, окна приоткрыты – да и кувыркнулся. Головенку разбил, и умер мгновенно.
– Это ужасно, – сказал он и подумал, что у матери, видимо, после этого и поехала крыша.
– Да. Я долго отходила пока не поняла, что должна родить другого ребенка, а лучше нескольких. И вскоре на свет появилась твоя старшая сестра. Потом ты и малáя. Больше, увы, я не беременела. Но я довольна уже тем, что я подарила жизнь вам троим.
Елизавета легонько похлопала его по плечу. Она не обнимала своих чад, не целовала и, казалось, не любила. Кир раньше думал: рожала как кошка, бездумно, а у нее, оказывается, была миссия – наплодить как можно больше детей. Погубила одного ребенка, прими, мир, троих. Это моя дань!
– Почему ты раньше не рассказывала об Алешеньке? – спросил Кир.
– А я только вспомнила о нем. Представляешь?
– Не очень.
– В моей голове происходит что-то странное. Но когда я пытаюсь понять, что именно, она начинает раскалываться. И я гоню все мысли прочь.
– Тебе бы к доктору.
– Нет, он меня запрет в клетке…
– Ты же не буйная. С чего бы?
– …собственного сознания, – закончила мысль мама. – Посадит на препараты, и тогда я окажусь в аду. После смерти Алешеньки я обращалась к специалисту, и это было худшим решением в моей жизни.
– С тех пор многое изменилось, в том числе лекарства.
– А мне и так хорошо. Точнее, только так. – И она снова ушла в себя.
Потом оказалось, что ее просветление было… затишьем перед сметающей все бурей. Многие умирающие перед тем, как отойти, приходят в сознание, начинают связно разговаривать, с аппетитом кушать, всем интересоваться. Так и Елизавета, прежде чем окончательно сойти с ума, обрела трезвость мысли. Но не прошло и двух дней, как произошел рецидив. Мама сначала попыталась поджечь квартиру, чтобы очистить ее, благо огонь не успел разгореться и все пожрать, а затем выбросилась из того же окна, откуда свалился ее сын Алешенька. Насмерть не разбилась, поскольку этаж всего лишь третий и ее череп не так хрупок, как у полуторагодовалого ребенка. Лежала в больнице, потом дома. За ней ухаживала сестра, Кир ей помогал по мере сил. Но не гражданский муж Лизы, что естественно. Баба-инвалид ему была не нужна, и он сбежал. К сожалению или счастью, мучения несостоявшейся самоубийцы и ее детей долго не продлились. Спустя три месяца Елизавета Львовна отошла в мир иной.
* * *
Коллекция Хана началась с того самого ножа деда Людвига Хайнца.
Сначала он собирал все более-менее интересные колюще-режущие предметы. Были и сабли, и старинные отвертки, и шила башмачников. Более того, к нему как-то попала канцелярская кнопка периода Николая Первого, и он ее держал у себя больше года. Но Кирилл понял, что его привлекают именно ножи. Он избавился от всего лишнего и сосредоточился на кортиках, кинжалах, тесаках, выкидушках. Впоследствии он стал еще более избирательным коллекционером. Его перестали интересовать, к примеру, испанский наваха или непальский кукри, даже персидский корд – эталон изящества. Хан желал обладать только лишь русскими и немецкими ножами. Для него самопальная уркаганская финка тридцатых годов была ценнее шотландского дирка восемнадцатого века.
Но не только коллекционированием Хан занимался, а еще работал журналистом – писал статьи для специализированных журналов. Это и деньги приносило, и позволяло знакомиться с собратьями. К тридцати пяти годам он стал одним из лучших экспертов по холодному оружию. Его стали приглашать для оценки, а также для чтения лекций. В общем, жизнь его удалась. Она была насыщенной, яркой, безбедной. Последнее тоже важно, и не потому, что выросший в нищете мальчик хотел окружить себя роскошью, нет. Кирилл с полным равнодушием относился к богатству. Ездил на старенькой машине, «Фольсвагин гольф», одевался просто, хотя имел пару дорогих костюмов, в которых не стыдно было выйти в люди, в ресторанах ел только по случаю каких-то встреч. Он и квартиру бы не сменил, если бы та однушка не стала тесной для его коллекции. Тогда он переехал в просторную квартиру в престижном ЖК. И опять же не из-за каких-то понтов. Просто территория комплекса надежно охранялась, а это было очень важно для Хана.
Главное, что давали ему деньги – свободу передвижения. Он постоянно перемещался по миру, а это удовольствие недешевое: визы, билеты, приобретенные за несколько часов до вылета по тройной цене, остановки в приличных отелях, аренда машин и прочее. А еще у Кира всегда была заначка на случай срочного приобретения. У него, естественно, имелись вещи на продажу, но сделка может занять время, а деньги на счете и в кубышке все же надежнее.
Хану повезло еще и в том, что он никогда не мечтал о семье. Встретить ТУ САМУЮ, родить детей? Нет, это не для него. Одному лучше. Хватит, нажился в коммуналке, деля комнату с матерью, отчимами, сестрами. Но к дамам он не был равнодушен. Было время, когда он и их коллекционировал. Гнался сначала за количеством, потом за качеством, пока не понял, что в принципе все женщины одинаковые. Они выглядят и ведут себя по-разному, одна умна, другая не особо, у некоторых из них бурный темперамент, а кто-то спокоен, но нежен, и не все хотят замуж, хотя раньше Хан был уверен в обратном…
И все равно они одинаковые!
Кирилл долго не озвучивал эту свою мысль, пока не встретил женщину, с которой ему было лучше, чем с остальными. Нет, даже не так: только с ней ему было хорошо. И говорить, и заниматься сексом, и молча попивать какао в дождливые дни, и ржать над сюжетами фильмов, каждый из которых казался им глуповатым. Ей было чуть за сорок, а ему лет тридцать шесть. Звали даму Аэлитой, и она писала книги, слюнявые любовные романы. Такие отлично получаются у цинично-ироничных женщин.
– Феминистки тебя бы сейчас порвали на ремни, – хмыкнула Аэлита, услышав признание Кира.
– Поэтому я поделился не с одной из них, а с тобой. Надеюсь, не обидел?
– Нет. Вы тоже одинаковые. Вся разница между вами у нас в голове. Мы вас придумываем. Считай, создаем.
– И ты?
– Мне хватает моих персонажей. По молодости лет я была влюблена, как кошка, обожглась и с тех пор перестала наделять реальных мужчин нереальными достоинствами. Кстати, вашему брату это очень нравится.
– Мне – нет.
– Поэтому мы с тобой и поладили. Но я не к этому вела. Для тебя нет разницы между нами, потому что ты ни в одну не влюблялся. В ножи – да. Хотя они друг от друга отличаются не больше – у них рукоять да лезвие. Разной формы, но и мы не под копирку сделаны. У всех разное происхождение, история… Тюнинг, в конце концов. А ножом можно как убить или ранить, так и нарезать колбасу к ужину.
– Да, ты права, – осмыслив услышанное, качнул головой Кирилл.
Именно после того диалога он стал подумывать о партнерстве с Аэлитой. Они могли бы не только встречаться на несколько часов, но и проводить вместе пару ночей в неделю. Ездить вместе в отпуск. Отмечать праздники. И, что само удивительное, завести с Аэлитой кота. Непременно немецкого рекса. Давно бы купил, да на кого оставлять животинку, когда уезжаешь? Сестре младшей подкидывать не вариант. Она так и живет в коммуналке, там сердобольные соседи накормят кота дрянью какой-нибудь, а рексы – аллергики. Чужакам же Кир тем более не доверял. Но Аэлите смог бы. Из них вообще получилась бы замечательная пара. Они и внешне хорошо смотрелись: оба были стройными, темноволосыми, сухолицыми, но при этом не похожими друг на друга.
Пока Кирилл прикидывал в уме варианты развития событий, судьба все решила за него. Аэлите подвернулся достойный мужчина, швейцарец. Немолодой, но хорошо выглядящий и бодрый. С собственным домом в Люцерне на берегу одноименного озера, обеспеченный и бездетный. И он сделал Аэлите предложение. Оказалось, она параллельно встречалась и с ним, и с Киром.
– И ты согласилась? – решил уточнить он.
– Естественно. От таких вариантов не отказываются.
– Ты же не меркантильная. Зачем тебе его дом?
– Дома я, может, и не получу. А статус резидента Евросоюза – да. Он мне не помешает. Да и хочется пожить в красивом месте, вдохновиться им. Из моего окна Каширка видна, а из его – озеро Люцерн.
– Что ж… Желаю тебе удачи!
– Спасибо, дорогой. Я тебе напишу. – И, чмокнув Кира на прощание, она упорхнула. Сначала к себе на Каширское шоссе, потом в Швейцарию.
Письмо от нее Кир получил, но всего лишь одно (а больше и не обещали). Аэлита сообщила, что вышла замуж и у нее все хорошо, а потом забыла о нем. Хан же ее до сих пор вспоминал, но без грусти, а тем более злости, с одной лишь теплотой.
* * *
Хан летал в Германию чуть ли не каждый месяц. Если не по делам, то просто погулять, посидеть в кнайпе за кружкой пива и клопсами, полакомиться шварцвальдским тортом, пропитанным ликером «киршвассер», пообщаться с немцами на отвлеченные темы. Кирилл знал язык в совершенстве, говорил почти без акцента и иногда даже думал на немецком. Был период, когда подумывал о переезде в Германию на ПМЖ, тогда-то и стал разыскивать своих родственников. Но Хайнц – распространенная фамилия, а Людвиг – не самое редкое имя. Другими сведениями о немецком дедушке он не располагал, не знал даже, в каком он году родился и где.
Кирилл был упрямым и довел бы дело до конца, если бы не передумал переезжать. Со временем он понял, что в Германию ему хочется наведываться и только. Он больше русский, чем немец…
Да и немец ли? Мать могла все выдумать. Эту мысль ему подала младшая сестра Лена.
– Она постоянно сочиняла новые биографии всем нам, – припомнила она во время очередной встречи.
Кир и Лена на похоронах матери пообещали друг другу навещать ее могилу хотя бы на Вербное воскресенье. Елизавета, объявляющая себя то язычницей, то буддисткой, то атеисткой, питала к этому празднику особый трепет. Именно его отмечали в семье. Дни рождения детей – ерунда, можно забыть об одном или нескольких. Новый год тоже ничем не примечателен, но хорош тем, что детям выдают сладкие подарки и они не просят конфет. Но Вербное воскресенье… Это чудо чудесное! Елизавета ждала его и напоминала членам семьи о том, что праздник грядет. Накануне они все шли драть вербу – в одном из соседних дворов росли ракиты. А в воскресенье Елизавета накрывала на стол, застилала его белой скатертью, пекла капустный пирог, огромный, с противень, варила компот из сухофруктов. И как будто становилась совершенно нормальной.
– Мать была адекватной, когда рассказывала о дедушке-немце, – ответил на заявление сестры Хан.
Они сидели у могилы Елизаветы. Пили компот из сухофруктов, который сварила Лена. Ели пироги с капустой, приобретенные в кондитерской Киром. И оба держали в руках вербу. Сестра нарвала ее в том же дворе, что и раньше, а брат купил у ворот кладбища.
– Ты понимаешь, что наша мать никогда не была адекватной? Лишь иногда казалась таковой…
– Нет, я думаю, что у нее были периоды просветления.
– Знал бы ты, сколько я тешила себя этим в детстве! Особенно в ЭТОТ праздник. Поэтому и ждала его, наслаждалась каждой минутой и надеялась, что завтра мама проснется той же, какой была вчера… Но нет! Она все скопившееся сумасшествие вываливала в понедельник. А все потому, что оно для нее норма. И по каким-то странным причинам в Вербное воскресенье наша Елизавета ставила перед собой задачу быть не собой.
– Но я проверил, она действительно училась в МГУ.
– Знаю, я нашла ее зачетку под ножкой раскладного кресла. Мать подложила ее, чтобы не качалось. Первую сессию она сдала на отлично по всем предметам.
– Вот видишь!
– Но у нее уже тогда начала ехать крыша.
– Болеть голова, – поправил ее Кир.
– Это уже следствие, а причина в отклонениях психики, причем серьезных, иначе она обратилась бы к доктору. Ни один псих не признается в том, что у него расстройство. Он будет искать разные оправдания своему поведению и состоянию.
– Она обращалась после того, как погиб Алешенька, – припомнил слова матери Кирилл.
– Ее, скорее всего, заставили представители органов или соцработники. Она сходила на прием, чтобы от нее отстали, после чего сделала для себя вывод, что ей это не нужно. Врачи ничего не понимают, а назначенные ими лекарства только вредят ей. Это тоже нормально для психов.
– Ты разбираешься в этом вопросе? – удивился Кир.
Сестра работала продавцом цветов. Устроилась в лавку сразу после школы, не пытаясь никуда поступить, хотя была неглупа.
– Да. Я, можно сказать, эксперт. Прочла кучу литературы по психологии и психиатрии.
– Просто интересовалась вопросом?
– Не просто. – Ленка посмотрела на него с немым вопросом. – То есть ты все еще не врубаешься? – воскликнула она, когда Кир на него не ответил. – Я боюсь стать такой же, как мать! И у меня все шансы на это.
– Не говори ерунды! Ты абсолютно нормальная.
– Пока да. Но у меня тоже болит голова, когда я много думаю или нервничаю. Иногда мне приходят на ум странные идеи. А главное, сумасшествие передается от матери к дочери! Тебе повезло, что ты парень. Мне – нет. И я живу в ожидании, когда мое сознание помутится. Чтобы этого избежать, я не переезжаю, не выхожу замуж, не рожаю.
– Но наша старшая сестра сделала ровно то, от чего ты воздерживаешься. И все в порядке.
– Ты не знаешь. Мы не видели ее давным-давно. Она даже на похороны матери не приехала.
– Вот сейчас ты заставляешь меня нервничать. Проявляешь первые признаки паранойи.
– Нет, не проявляю. Уж поверь мне, я в вопросе разбираюсь.
– Ни один псих не признается в том, что у него расстройство. Мне кто-то сказал об этом всего пару минут назад. Не напомнишь, кто именно? – и подмигнул, чтобы разрядить обстановку.
– Пока я в норме, Кир, – серьезно проговорила сестра. – Но наша мать, та, которую мы помним, была больной на всю голову. Она говорила мне, что я была зачата на облаке, а мой отец – луч света, что проник в нее. Первое время я думала: это о ком-то другом, а не о том мужике, что пьяным валяется если не дома, то под лавкой у подъезда или на лестничной клетке и которого я называю «папой». Но именно это чмо она видела лучиком. И когда я поняла это, то перестала верить в сказки. Мне и пяти не было тогда.
Тот разговор повлиял на Кира. Он внутренне согласился с доводами сестры и перестал искать своих немецких предков. Но, как это часто бывает, они нашлись нежданно-негаданно…
Он находился в Берлине. Как всегда, бродил по маленьким антикварным лавочкам. В этот раз забрался в ту часть города, где еще не бывал – отдаленную от центра, но очень живописную. Правда, не вся она была такой. Старинные особнячки с садиками сменялись типовым новоделом восьмидесятых годов, а иной раз на глаза попадались и дома барачного типа. Попал Кир в этот эклектичный район случайно: сел не на тот автобус, но когда это понял, не стал выходить, а доехал до конечной. Погода к прогулкам располагала, и Хан решил пройтись, осмотреться, что-то перекусить, поискать интересующие его магазинчики.
В двух, попавшихся на пути, ему ничего не приглянулось. В третьем он приобрел чайное ситечко. Не для себя, ему оно было без надобности, но перепродать такое можно с хорошей выгодой. Почувствовав себя усталым и голодным, Кирилл заглянул в пекарню – нашел ее по запаху. На прилавках лежала всевозможная выпечка. Продавались и напитки: лимонад, вода, холодный чай, но Киру хотелось горячего. Он попросил у продавца, и скорее всего владельца, заварить ему такого. Тот не отказал, и уже через десять минут Хан поглощал обалденные крендели, запивая их чаем. Полноценные столики в пекарне (или булочной?) не были предусмотрены, но у широкого подоконника стояло два высоких стула.
– Не желаете рюмочку шнапса? – поинтересовался продавец… Пекарь-булочник?
– О нет, спасибо.
– А я, с вашего позволения… – Он достал бутылку. – Приболел, покашливаю. А что поможет хворому, как не добрый шнапс?
Он налил себе стопку, на закуску принес кровяной колбасы и принялся ее нарезать.
– Простите, можно посмотреть? – спрыгнул со стула Кир и чуть ли не вырвал из рук мужчины нож. Тот напрягся. – Я не псих, не волнуйтесь. Просто у меня есть похожий, он достался мне от деда.
– Обычная раскладушка, – пожал плечами булочник.
– Не совсем. На рукоятке клеймо фирмы. Но, я как ни старался, не смог найти упоминание о ней.
– Неудивительно! – Он опрокинул в себя шнапс. – То было кустарное производство. Вальтер Элиза Хайнц, которого отлично знал мой отец, вернувшись с Первой мировой, открыл кузню. Работал исключительно с оружием. Переплавлял мечи на орала, так сказать. Из штыков изготавливал серпы, кухонную утварь. Был идейным пацифистом и антифашистом. Погиб в драке с воинствующими националистами в 1937 году. Кузница закрылась. Вдова изделия супруга раздала друзьям, остальные распродала.
– Моего деда звали Людвиг Хайнц. Он попал в советский плен во время Второй мировой.
– Людовик, – поправил его мужчина. – Таковым было его имя.
– Вы его знали? – ополоумел от радости Хан.
– Нет, конечно. Он ушел на войну, когда я еще не родился. Но слышал о нем от его родственницы, пусть и не кровной. Сейчас скажу вам, кем она приходилась Людовику… – Булочник задумчиво налил себе еще шнапса, но тут же убрал бутылку под прилавок. Пил, в самом деле, для здоровья. – Женой брата. Среднего. Их было трое: Людовик, Томас и Бернард. Все погибли молодыми. А первый, как я понял, был замучен в концлагере.
– Неправда, – горячо возразил Хан. – Немецких военнопленных в СССР не мучили, а давали им работу и возможность искупить свою вину. Мой дед трудился на стройке каменщиком, но по неосторожности сорвался со стены, которую выкладывал.
– Так вы русский? А я думаю, откуда этот мягкий акцент.
Хану показалось, что булочник тут же эмоционально от него отстранился, но Кира это не смутило. Многие немцы, особенно те, что в возрасте, предвзято относились к русским, поэтому Хан часто представлялся литовцем. Не потому, что стыдился своей национальности, просто прибалту было легче сторговаться с немцем, а татарину, к примеру, с турком. Поэтому в те времена, когда его волновали дамасские кинжалы, он отрекомендовывался торговцам жителем Казани Камилем, и прозвище Хан ему очень в этом помогало.
– Жена Томаса еще жива? – спросил он.
– Скончалась давным-давно.
– У нее остались дети, внуки? Мне очень хотелось бы познакомиться с кем-то. Я не так давно узнал о своих немецких корнях. Пытался найти родственников, но безрезультатно.
– Хотите наладить с ними контакты, чтобы эмигрировать? – подозрительно спросил булочник.
– Нет, я доволен жизнью в России. Там у меня сестры, успешный бизнес, отличное жилье, коллеги, друзья. – Насчет последнего он приврал: друзей у Хана не было. – Но это так неправильно, не знать ничего о своих ближайших родственниках. Я даже фотографии деда не видел – все семейные архивы при пожаре сгинули. Остался только нож.
И старый немец над Кириллом сжалился:
– Фридрих Хайнц, сын Томаса, живет на этой улице.
– На этой? – переспросил он, не поверив своим ушам. Так долго искать родственников, а найти их случайно – это ли не чудо?
– Через три дома. Мой девятый, у него тринадцатый. Фридрих долгие годы покупает у меня сдобу.
– С ума сойти! А что особенно любит?
– Улитки с начинкой из шпината.
Кирилл приобрел их целый пакет и уже собрался уходить, но задержался, чтобы задать еще один вопрос:
– Этот нож продается?
– Парень, – для старика сорокалетний Кир был парнем, какая прелесть, – в этом мире продается все. Вопрос цены.
– Я готов заплатить триста евро.
– Это несерьезно. Ауфидерзейн.
– Четыреста.
– Нет.
– Пятьсот. – Он достал из бумажника фиолетовую купюру. Всегда имел при себе наличность, потому что во многих лавках не принимали карты. И это в двадцать первом веке!
– Тысяча.
– Не многовато для обычной раскладушки?
– Памятная же.
– Да вы ей колбасу стругали.
– От этого она делалась вкуснее. Кстати, к ножу прилагается чехол. Его я тебе подарю.
– Ладно, по рукам. Но наличных у меня больше нет.
– За углом банкомат.
– Может, через терминал переведу? – указал на него Хан.
– Тогда мне придется с пятисот евро налог заплатить, а я не хочу.
– Хорошо, сейчас сниму. А вы пока нож помойте, пожалуйста.
Хан сбегал до банкомата, снял деньги. Когда вернулся в булочную, нож был помыт, вытерт и спрятан в кожаный чехол, чуть потрепанный, но тоже с логотипом.
Выложив на стойку тысячу евро, Кирилл забрал его.
Мужчины обменялись рукопожатиями, и покупатель собрался уходить. Когда он достиг двери, то услышал голос старика:
