Олли Ver
В твоем октябре
И вот он замечает меня – поворачивает голову и замирает. Глаза пьяные, а вот злоба в них абсолютно трезвая, и он внимательно разглядывает меня – взгляд, полный ярости, не сулит ничего хорошего. Может, он опустится до рукоприкладства, возможно, он и вовсе убьет меня, намерено или нечаянно. А мне не страшно – я открыто и прямо смотрю в обезумевшие зеленые глаза.
– Ты еще здесь? – спрашивает он.
– Как видишь, – отвечаю и еле сдерживаю улыбку.
Он выпрямляется и смотрит на меня – опустошенные, усталые, пьяные глаза елозят по мне, осматривая с ног до головы. Он опускает голову и смотрит на остаток стула в своей руке, а потом бросает его в общую кучу искореженного дерева и снова поднимает на меня глаза:
– Чего притащилась-то?
Перестаю смеяться, потому что слишком сильно́, нестерпимо мое желание прикоснуться к нему. Делаю шаг вперед:
– Хочешь, помогу?
– Ломать?
– Убирать.
Он смотрит на меня и буднично так говорит:
– Пошла на хер отсюда.
И в этот самый момент со мной происходит совершенно невероятные метаморфозы – вместо того, чтобы впитать это «на хер», впустить его в кровеносную систему и пустить по венам, отравляя свое самолюбие, я смеюсь и это самое «на хер» отскакивает от меня, рикошетом. Возвращается хозяину и тот хмурится.
– Ты меня слышишь? Съебалась!
Тонким звоном от моей невидимой брони и это скорее щекотка, чем оскорбление. Я тихо смеюсь. А в следующее мгновение он взрывается фейерверком матерных слов – черный, отборный, изощренный и изобретательный мат разлетается в воздухе словесной шрапнелью. Я не выдерживаю – я смеюсь во весь голос. Он самозабвенно орет – я хохочу. Он пинает раскуроченные стулья и кроет матом. Его слова – острые осколки стекла – долетая до меня, превращаются в невесомые, разноцветные перья – они щекотят меня, мне смешно, на глазах выступают слёзы, а у него на шее вырисовывается вздутая вена ненависти ко всему живому. В первую очередь – к самому себе. Деревянные останки взмывают воздух и разлетаются по всей кухне. Я такое вижу впервые и жадно, сквозь слёзы и смех, запоминаю, каким глупым, каким нелепым может быть пьяный человек. Какой жалкой может быть злоба.
Он выдыхается, поток слов иссякает и его руки и ноги перестают крушить все, что попадается им на пути, а я, насмеявшись вдоволь, привожу в порядок свое лицо. Он останавливается, тяжело дышит, поднимает на меня глаза и вытирает тыльной стороной ладони уголок рта. Какое-то время он просто молчит, а затем:
– Да пошла ты на хер, – устало подытоживает он.
Ну, вот мы и вернулись к тому, с чего начали.
Он оседает – садится прямо на пол, вытаскивая из-под задницы куски поломанного дерева, а я медленно пробираюсь к нему. Он оглядывается вокруг, смотрит на творение рук своих, а я подхожу и сажусь рядом. Он поворачивается, смотрит на меня. Боже мой, да он еле тепленький! Откуда силы взялись? Его уставший взгляд елозит по моему лицу:
– Думаешь, я сейчас извиняться буду?
– Ну, если тебе хочется, – говорю я глядя в пьяные глаза. От былого смеха осталась лишь легкая улыбка на моих губах и глаза, полные похоти.
– Нет, – кудри свирепо мотаются из стороны в сторону. – Мне не хочется, – он отворачивается, задумывается, глядя на свои руки, а затем говорит. – Знаешь… – поднимает на меня взгляд и снова смотрит прямо в глаза, – …когда ты едешь с незнакомым человеком хер знает куда… – он выдыхает, я морщусь от крепкого перегара, он замолкает, набирает воздуха и продолжает, – …хер знает зачем, ты должна быть готова к… – он снова замолкает, а затем многозначительно обводит взглядом погром вокруг нас, – … к чему-то… подобному.
Я оглядываюсь, пытаюсь оценить ущерб, но в полумраке, только оправившись от сна и не зная расценок мебельной индустрии, это довольно сложно, а потому я просто киваю:
– Да… пожалуй, – снова поворачиваюсь к нему и натыкаюсь на его внимательный взгляд, прикованный к моему лицу. – Но знаешь, могло бы быть гораздо хуже.
– Да? – пьяно отзывается он. – И что же?
– Ну, ты бы мог оказаться серийным маньяком или, прости Господи, сетевым продавцом дрянной косметики.
Я улыбаюсь, он внимательно смотрит на меня, хмуря брови, а затем выдает:
– Ты пьяная, что ли?
Я снова хохочу во весь голос, пока смех не забирает остатки моих сил. Он смотрит на меня, я – на него.
– Пойдем спать, – говорю я и поднимаюсь на ноги.
Я протягиваю ему руку, но он отмахивается от неё и встает сам.
Поворачиваюсь на правый бок и рассматриваю ткань футболки на его спине – эти два дня не дали мне ни единого шанса добраться до его тела. Поднимаю руку и провожу пальцем по тонкой линии, в которую сложилась ткань. Какой примечательный персонаж. Веду по линии, чувствую тепло тела под тканью, слушаю его пьяное сопение. Что же у нас в следующей главе?
Глава 6
Тонкое марево холодного солнца в утреннем воздухе, словно полупрозрачный тюль, насыщенный и бездонный коричневый цвет в кружке с толстыми стенками. Отрываю глаза от осени в моем стакане и оглядываю полы кухни – я проснулась рано и сразу спустилась вниз. Ночное побоище при свете дня выглядело еще хуже, чем под покровом ночи – ощетинившиеся выломанными щепами ножки и перекладины, словно переломанные кости невиданного зверя, обивка вывернута и напоминала внутренности странного белого цвета. Неудивительно, что все это отправилось в мусорный бак раньше, чем я налила первую кружку кофе. Теперь сижу и смотрю на творение рук своих и чувствую удовлетворение от проделанной работы. Делаю глоток – горячий, но не обжигающий кофе прокатывается по горлу, разливая утреннее тепло по моему телу.
– Зачем ты все убрала?
Голос тихий и хриплый, как никогда. Оборачиваюсь:
– Нужно было оставить?
Он, сонный, всклоченный, и без того не самое красивое лицо – мятое и заспанное, но… Боже мой, как хочется прикоснуться к тонким губам. Он смотрит на меня, чувствует мое желание, отчего в глазах рождается знакомое высокомерие. Блин, сейчас начнется… Жду, когда он разразится безобидной чушью, когда погонит прочь или заставит идти к мусорному баку и возвращать творение рук его на положенное место. Но… ничего не начинается – спокойный взгляд, ровный ход секунд, медленное ленивое дыхание. Вдох – выдох, вдох – выдох, вдох:
– Кофе нальешь?
– Я вдоволь назаботилась о тебе вчера. Давай-ка сам.
Тонкий серп улыбки, и он идет к кофемашине, зевая и потягиваясь, и пока он возится с утренним кофе, я выдыхаю – у меня ладони взмокли. Не отрываю глаз от тонкого тела, ленивых движений, и удивляюсь себе – если он пугает меня, что я тут делаю? Никто же не держит, более того, никто не расстроится, уйди я прямо сейчас. Он оборачивается и бросает на меня быстрый взгляд. Или расстроится? Гадание на кофейной гуще еще никто не отменял, но негоже взрослой даме уповать на осадок напитка в кружке. Рок, судьба, предназначение – вес это прекрасно смотрится на страницах романов, а мне во всем этом существовать. Кофемашина перемалывает зерна – я слушаю, как работают жернова, а следом высокие давление и температура рождают неповторимый аромат, разносящийся по кухне. Мой кофе уже остыл, запах едва уловим, а этот – новый, свежий, яркий, сочный и такой глубокий. Осень преподнесла мне удивительный подарок. Смотрю на свой телефон – там несколько пропущенных звонков с работы – очевидно, я уволена. Как-то очень невовремя. Вот неделей позже… Я улыбнулась. Похоже, я обломаю зубы о такой орешек. Хм… Да здравствуют поломанные зубы!
– А тебе никогда не хотелось? – он поворачивается ко мне.
Смотрю на него, на кружку в его руках:
– Не хотелось чего?
Мой взгляд бегает от его глаз, к его рукам, по тонкой струйке пара из кружки поднимается к губам и снова всматривается в глаза – они смотрят на меня, словно вчерашнее не должно было меня шокировать. Забавно, но я, в общем-то, и не шокирована. Заинтригована – ближе, но даже это не совсем то слово, что способно отразить происходящее.
– Сделать то же, что я вчера? – говорит он и делает глоток, поджимает обожженные губы, облизывает их, а я смакую каждое движение его тела. Интрига жаждет острых углов, неожиданных действий и внезапных поворотов сюжета, ну а я… я наслаждаюсь тонким послевкусием урагана, которым пропитано это спокойное утро. Я – словно выживший в кораблекрушении, и плавая не деревянном плоту, оглядывая то, что осталось от корабля, чувствую, что моя жизнь обрела новую ценность, пройдя по тонкому лезвию смерти.
– Напиться до скотского состояния? – говорю я и опускаю нос в кружку, делая большой глоток.
За моей спиной что-то взрывается – внезапно и очень громко.
Я подскакиваю и оборачиваюсь назад – на противоположной стене расцвело огромное, кофейно-коричневое пятно, которое начинает терять округлые формы и сползать вниз тонкими струйками кофе. Остатки кружки на полу возле стены.
Оборачиваюсь:
– Ты в своем уме? – это все, что успел сгенерировать мой мозг. Руки тут же задрожали. Несильно, и шок очень быстро переходит в возбуждение. Но не страх.
– Вроде уже выяснили, что нет, – голос тихий, с тонкими нотками ярости. – Зачем ты убрала мой погром? – машет он теперь уже пустыми руками. – Кто тебя просил? – его ярость медленно набирает обороты. Мои пальцы трясутся, его взгляд вонзился в меня. – Зачем тебе порядок?
– Из соображений безопасности, – тихо отвечаю я.
– Каких именно? Чем тебе помешал сломанный стул?
– Два.
– Да какая разница? – кричит он.
– Тут щепки валялись по всей кухне, – я тоже начинаю кричать, но мне от этого только хуже становится.
– За ножки переживаешь? – вот теперь он по-настоящему злится.
– Да! – рявкаю в ответ.
– Надень тапочки, а еще лучше… – тут он подбегает к столу, хватает мою кружку – та делает крутое пике и со звоном разлетается о деревянный пол – десятки мелких осколков поднимаются в воздух сверкающей волной. Они рассыпаются по полу, а меня пробивает самая настоящая дрожь. Он хватает меня за руку и тащит за собой – мы подбегаем к кухонному гарнитуру, он открывает шкафы и тумбы, он достает кружки, тарелки, фужеры из тонкого стекла. Вручает мне один из них, и я вижу, что его тоже трясет – тонкие пальцы – ходуном, дыхание рваное, судорожное, взгляд мечется по моему лицу:
– Ломать тоже нужно уметь, – говорит он. – Все думают, что только строить – великое искусство. Но ломать – искусство не менее великое! Знать, где надломить, знать, когда и как – вот что не менее важно. В мире, где каждый хочет творить, должны быть люди, умеющие разрушать. Бросай!
Я смотрю на него, на изящный, узкий фужер для шампанского и мотаю головой:
– Нет.
– Бросай! – кричит он на меня. – Учись! Учись ломать вещи, бить посуду, бросать людей! Это важно!
– Зачем? Для чего?
Тут он выхватывает бокал из моих рук и швыряет – стекло летит через всю кухню и взрывается осколками рядом с кофейным пятном.
– Это, – быстрое дыхание, горящие глаза, – дает возможность понять истинную ценность! То, на что не поднимется рука – истинная ценность! То, над чем плачешь и пытаешься собрать осколки – истинная ценность!
– В том то и дело! – кричу в ответ. – Как собрать то, что было ценно? Оно разбито, и уже не спасти…
– Зато теперь ты точно знаешь, какова была истинная ценность, – его голос опускается до еле слышного шепота. – Может быть, если судьба сжалится, если тебе повезет вновь… – он замолкает, яростно мотает головой и закрывает глаза, словно отгоняет мучительное видение, а затем. – В мире, где полно барахла, в мире, заваленном ненужными вещами, люди совершенно разучились понимать суть. А нужно уметь! Уметь отличать важное от второстепенного, улавливать и извлекать суть вещей. Мы видим ценность лишь тогда, когда вещь разбита.
Он берет еще один фужер, протягивает мне, смотрит мне в глаза:
– Никто не корпел над этим, никто не вложил в это часть души. Это – штампованный заводской товар. Ты точно не будешь оплакивать его, так сделай то, что я прошу.
– Зачем? – я слышу свой голос, и отчего-то он ломается, плывет, в нем отчетливо слышна подступающая истерика. – Чего ты хочешь от меня?
– Разбить, – говорит он и шагает мне навстречу. – Хочу узнать, буду ли я оплакивать то, что останется от тебя?
– Ублюдок! – кричу я и со всей силы бросаю фужер об пол. Тонкий звон, брызги стекла, и я плачу – в одно мгновение, в одну сотую долю секунды мне становится больно и хорошо – страх, горечь, обиды, фобии, ночные кошмары, прокисшие амбиции, заброшенные мечты – все разлетелось хрусталем, взорвалось фейерверком стекла и рассыпалось градом фальшивых бриллиантов. К чертям собачьим! Моя работа – не моя – я уволена и не жалею об этом. Мой единственный близкий мужчина, тот, что был гораздо старше меня, тот, что любил меня и тот, кого я бросила, потакая чужим предрассудкам – он был важен, он был ценнее всех. Он любил меня, а я дешево разменяла его любовь. Я хватаю первое, что попадается мне под руку и швыряю об пол – тарелка разлетается на несколько крупных и сотню мелких осколков. Я плачу – плачу оттого, что больше не могу прикоснуться к нему. И никогда больше не смогу.
Мы видим ценность лишь тогда, когда вещь разбита.
Бокалы, чашки, кружки, тонкие блюдца, массивные плошки, прозрачные фужеры – все летит в воздух, разбивается о стены и пол, рассыпаясь градом бесполезного стекла и фарфора. Женя кричит, радостно вопит и хохочет – его смех иссушает мои слёзы – прошлого не спасти, прошлое осталось далеко позади и даже осколков уже не найти, а потому я смеюсь вместе с ним. Бокал за бокалом, тарелка за тарелкой, пол покрывается битым стеклом. Мы смеемся, колотим посуду, и каждый из нас оплакивает что-то свое. Звон и смех – все больше осколков на полу, и они сверкают, искрятся в лучах утреннего солнца – бриллианты разбитого прошлого. Так красиво. Я смотрю, как он шагает вперед, как его ноги наступают на сверкающий хрусталь и замолкаю. Он тоже больше не смеется, не кричит – он задумчиво шагает по острым лезвиям. Я заворожено смотрю, как легким перышком скользит его тело над битым стеклом – легкий, невесомый, неповторимый. Он поворачивается ко мне:
– А ты будешь оплакивать меня, когда я разобьюсь?
Его глаза блестят, они сверкают зеленым хрусталем, и я представляю их разбитыми на миллиарды крошечных осколков – буду ли я плакать? Буду ли собирать то, что от него останется, проклиная себя за то, что не сумела удержать?
Открываю рот, но ничего не говорю. Опускаю взгляд вниз и смотрю на красные пятна, остающиеся от его правой ноги.
– У тебя кровь идет, – говорю я.
– Естественно, – тихо отвечает он.
***
Последний порез совсем небольшой, и я обрабатываю его йодом, закрываю баночку и ставлю на стол, мельком бросая взгляд на три осколка, лежащих на салфетке. Беру бинт и обматываю его ступню. Его голова покоится на мягком подлокотнике дивана, и он удовлетворенно смотрит на то, как я перевязываю его правую ногу.
– Зашить бы, – тихо говорю я, наматывая бинт виток за витком.
– И так сойдет, – отвечает он. Голос его – тихий, хриплый и спокойный. – Посоветуй мне книгу на сегодняшний вечер.
Поднимаю на него недовольный взгляд:
– Я не на работе.
– Это не мешает помочь человеку.
Отрезаю бинт, разрезаю конец на две части и обматываю ими стопу.
– Человеку-то помочь можно, а вот психу – нет. У меня не та квалификация, знаешь ли.
Он смеется, я завязываю концы бинта. Готово.
– Чем мы будем заниматься сегодня? – спрашивает он, глядя, как я убираю его ногу с моих колен. Я вздыхаю и поднимаю на него глаза:
– Может быть сексом? Было бы очень кстати.
Он улыбается, сверкая рядом ровных белых зубов:
– Нога болит, – отвечает он и в его глазах сверкает мерзкий огонек властолюбия – заставил меня просить о сексе. Как попрошайку. Пытаюсь испепелить его взглядом, но, проиграв, закусываю губу и поднимаюсь с дивана – собираю в салфетку кровавые шарики ватных тампонов, собираю аптечку. Поднимаюсь и иду на кухню. Пол я подмела, несмотря на жаркие протесты нестандартной личности, валяющейся на диване – он орал, что это красиво, а я – истребитель творчества, обвинял меня в геноциде свободной мысли, пока я молча орудовала метлой.
– Библиотека наверху, – кричит он мне в спину, пока я открываю дверцу и выбрасываю мусор в ведро. – Выбери нам что-нибудь.
Остаток третьего октября мы читали «451 градус по Фаренгейту», а четвертое провели в «Вирте» Джефа Нуна. Я, кстати, немало удивилась, найдя эту книгу на полке, и кое-что поняла.
***
Полночь, четвертое октября плавно перетекает в пятое, и мы встречаем его вместе – тонкая пелена света ночника на странице книги, и его рука на моей спине. Если бы не тонкие пальцы, скользящие по моей коже, я бы бросила чтение еще вчера. Если бы не возможность лежать у него под боком, вдыхать его запах, слушать тихий смех, язвительные замечания и пошлые зарисовки, рожденные книгой, ночью и двумя телами под тончайшим покрывалом похоти, я бы замолчала. Если бы не искрящееся эго, завораживающее блеском самолюбие, и сверкающая миллиардами осколков совершенно уникальная точка зрения на весь этот мир, я бы ни за что не пошла за ним, но… Господи, как же прекрасно, что есть бесконечная вселенная этих «если бы», а я сорвала джек-пот – мне достались самые изысканные, самые горькие, самые неповторимые «если». Замолкаю, отрываю взгляд от книги, смотрю на кончик длинного носа и поднимаюсь по переносице к зеленым глазам:
– Это не съемный дом, – говорю я.
Он удивленно вскидывает брови, а затем улыбается:
