Александр Пушкин
Москва… Как много в этом звуке…

Полная версия

Василий Иванович Майков
(1728–1778)

Освобожденная Москва
Неоконченная поэма

Пою оружие и мощь российской длани
Во время внутрь ее горящей страшной
брани.
О муза, ты мою мне лиру днесь устрой
И подвиги со мной российских чад
воспой,
Тебе бо ведома деяний смертных
древность.
Поведай мне сама сынов российских
ревность
И возгласи со мной сладчайший оный
час,
Как пленную Литвой Москву
Пожарский спас
И как с восшествием на царство
Михаила
Унылая Москва свой вид возобновила.
Уже несчастливый царь Шуйский… о
удар!..
Был предан полякам от собственных
бояр.
О, если б мне о сем постыдном
вероломстве
Повествование загладить смочь в
потомстве!
Но истина сама нам в повестях сие
Гласит плачевное для россов бытие:
Мне должно истину в сей песни
возглашати,
Мне должно лиру всю слезами орошати.
Уж преданный Литве быв Шуйский от
начал,
В литовской области плачевно жизнь
скончал,
В темнице тяжкими оковами
томимый,—
Как гордый Жигимонд, поборник россов
мнимый,
Оружием Москвы грудь томну раздирал
И длань свою на скиптр российский
простирал:
Под видом да цветет России вечно
слава,
Сулит на царство дать боярам
Станислава,
Единого из двух рожденных им сынов,
А сам меж тем теснит осадой войска
Псков.
Сей град, построенный людей
российских потом,
Служил твердейшим ей от враг ее
оплотом,
И се – немногое число в нем росских
чад,
Стесненны войсками, в нем терпят
лютый глад,
Уже враги <…> на приступ шли
трикраты.
Не могут <…> высокие раскаты.
Но, бывши освещен орудий бранным
блеском,
Ответствовал Литве ужасным дланей
плеском,
Явил и огнь, и дым на пламенном
челе,
И, распростря свои широкие криле…
…Болярин тако сей, благочестивый
муж,
Имел в себе свойство великих самых
душ,
И не работая он духом плоти тленной,
Взлетает мыслями во сне к творцу
вселенной.
И се – Господь ему видение послал:
Внезапу юноша пред одр ему предстал,
Одеян белою небесною одеждой,
И взор его блистал веселою надеждой;
В деснице скипетр был, венец был на
челе,
И златом за спиной блестящие криле;
Представ ему пред одр, и так ему
вещает:
«Да мой приход тебя, о Шеин, не
смущает!
Хранитель росского престола я есмь
дух,
Склони к моим словам внимательный
твой слух:
Господь благоволил Россию наказати
И хощет о царе в вас души истязати,
За вероломство всех бунтующих боляр
Он хощет на Москву наслать глад, меч,
пожар;
Враги бы не могли твоей усердной рати
Своею силою чрез много дней попрати,
Но стало наконец угодно небесам,
Дабы сей град и ты в плененьи был и
сам.
Есть некто в граде сем изменник
нечестивый,
Андрей Дедешин то, твой друг, но друг
твой льстивый.
Он время днесь к тому удобное нашел
И тайно от тебя в литовский стан
ушел.
Ко Жигимонду он предстал теперь пред
взоры
И дерзкими усты ведет с ним разговоры.
Сказует слабости полночный стены,
И завтра будете вы здесь побеждены.
Но ты, о храбрый муж, отнюдь не
ужасайся.
За веру, за престол, за церковь стой,
мужайся.
Яви Литве, каков России страшен
строй,
Яви собою ей, что всяк из вас герой!
Дождешься по трудах ты времени
счастлива,
Когда произрастет среди Москвы олива,
И мирны дни сея оливы будет плод,
Терпи и покажи, каков россиян род.
Сей скипетр и венец вручатся Михаилу,
Который обновит России прежню силу:
Уже я времена <…> ясно зрю.
Будь верен <…> великому царю!»
Вещав сии слова, от глаз его сокрылся.
И абие от сна болярин возбудился,
Исполнен ужасом и радостию весь,
Глаголет: «Посетил, о боже, ты мя
днесь,
Ты дух мой, томный дух, исполнил
весь надежды:
Пускай мне смерть сомкнет в мученьях
тяжких вежды,
Я долг отечеству сыновний сотворю.
Я верен мне во сне явленному царю!
Но кто сей Михаил? Кто будет нам
владетель?
О ты, вселенныя владыка и содетель,
Почто дерзаю я вникать в твои судьбы!
Ты нам пошлешь царя, мы суть его
рабы».
По размышленьи сем он одр оставил
вскоре —
Еще не явльшейся на небесах Авроре,
Он воздух голосом во храмине делит
И верному рабу войти к себе велит.
«Дедешин где Андрей?» – поспешно
вопрошает;
Велит, да он к нему, не медля,
поспешает
И в комнату к нему его да приведет.
Меж тем уже заря явила в небе свет.
Болярин воружен из храмины выходит,
Служитель главного к нему над
стражей вводит,
И сей ему речет Дедешииа побег:
«Когда ты, государь, починуть лишь
возлег,
Дедешин со твоим пришел мне
повеленьем,
Что он идет за град твоим соизволеньем.
Я другу твоему оспорить не посмел,
Врата ему отверзть градские повелел».
Тогда болярин сна видение воспомнил,
Глаголет: «Так злодей предательство
исполнил!»
И вскоре к своему он воинству приспел
И тако в бодрости он войску повелел:
«О други, бодрствуйте и вскоре
воружайтесь,
За веру за свою, за церковь вы
сражайтесь!
Я зрю – Дедешиным нам смертный
ров изрыт,
Сей льстец прегнуснейший злым ядом
весь покрыт.
Ко северной стене вы града все спешите
И тамо вы свою днесь храбрость
покажите,
Оттоле враг начнет чинить приступ на
нас:
Се нам страдальческих венцов
приятный час!
Явите, чада, вы своею ныне кровью,
Что вы пылаете к отечеству любовью!»
И се – по воинству усердный шум
восстал,
И огнь во очесах их жара возблистал.
<…> все воины, отважные сердцами,
<…> смертными, как брачными
венцами.
<…> российский вождь поставити
успел,
<…> в град молниеносных стрел.
<…> воздух весь от ядр летящих воет,
<…> возопил: «Се ров Дедешин роет!»
<…> в стремленьи враг идет,
<…> противу лютых бед.
Тогда-то Шеину явил в себе всяк воин,
Что россом нарещись во свете он
достоин.
Стремящихся к стене отчаянных врагов
Свергают со зубцов стремглав
в глубокий ров,
Но сколько раз врагов с раскатов
низвергали,
Толико раз они на оные взбегали.
Уже повержена ударами стена,
И сила россиян во граде стеснена,
Уже везде враги по стогнам града
рыщут
И смертью добычи в домах побитых
ищут.
Но Шеин, взяв из войск надежнейший
отряд,
Выходит с малым сил числом к Литве
за град,
Желая жизнь продать свою драгой
ценою
И тяготить врагов ужасною войною.
Меч острый Шеина всех страшно
поядал,
Кто первый под его удары попадал,
Подобно току вод, стремящусь чрез
долину,
Несущему овец и пастырей в пучину, —
С отрядом Шеин всех противных
поражал,
И всяк от действия меча его бежал.
Но, боем, ранами и ратью утомленны,
Немноги с Шеиным Литве достались
пленны:
Сей ратоборец, быв собою побежден,
Полмертв, отдаться в плен врагам был
принужден,
Но горды поляки, в победе быв суровы,
Кладут на воина тяжелые оковы,
И самый Жигимонд весь гневом
воскипел,
Героя взять к себе под стражу повелел:
Не ради почестей блюдом он был столь
свято,
Но мнил через него обресть он в граде
злато, —
Тираны бо не чтут героев никогда.
Меж тем <…> как быстрая вода
И разливаются <…> по стогнам града.
<…> мечми родителей и чада.
Везде <…> ручьи кровавые текут,
<…> младых к закланию влекут.
<…> и площади и домы,
<…> в цепях влекомы.
На небо, жалостно стеная, вопиют
И слезы с кровию в руках Литвы лиют.
Но слезы к милости сердец не
привлекают,
Свирепы воины как алчны львы рыкают.
О град, колико ты доныне был ни леп,
В руках Литвы ты стал разбойничий
вертеп.
В сем граде некто был из юнош
знаменитых,
Рожденный от любви супругов
именитых,
Со девою себе подобного родства.
Спряжен любовью был, ждал брачна
торжества.
Уже готовился в тот день во храм
предстати
И деву юную супругою пояти.
Уже цветами одр украшен брачный
был,
Уж мнил в объятиях иметь он, что
любил…

Александр Сергеевич Пушкин
(1799–1837)

«Но вот уж близко. Перед ними…
Отрывок из романа «Евгений Онегин»

Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.

1833

«На тихих берегах Москвы…»

На тихих берегах Москвы
Церквей, венчанные крестами,
Сияют ветхие главы
Над монастырскими стенами.
Кругом простерлись по холмам
Вовек не рубленные рощи,
Издавна почивают там
Угодника святые мощи.

Ответ

Я вас узнал, о мой оракул,
Не по узорной пестроте
Сих неподписанных каракул,
Но по веселой остроте,
Но по приветствиям лукавым,
Но по насмешливости злой
И по упрекам… столь неправым,
И этой прелести живой.
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! в Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи – лед, сердца – гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.

Дорожные жалобы

Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил,

На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.

Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.

Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать?

То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О деревне, о невесте
На досуге помышлять!

То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;
То ли дело, братцы, дома!..
Ну, пошел же, погоняй!..

В альбом
(«Гонимый рока самовластьем…»)

Гонимый рока самовластьем
От пышной далеко Москвы,
Я буду вспоминать с участьем
То место, где цветете вы.
Столичный шум меня тревожит;
Всегда в нем грустно я живу —
И ваша память только может
Одна напомнить мне Москву.

Княгине З.А. Волконской

Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой.

Денис Васильевич Давыдов
(1784–1839)

При виде Москвы, возвращаясь с Персидской войны

О юности моей гостеприимный кров!
О колыбель надежд и грез честолюбивых!
О кто, кто из твоих сынов
Зрел без восторгов горделивых
Красу реки твоей, волшебных берегов,
Твоих палат, твоих садов,
Твоих холмов красноречивых!

Федор Николаевич Глинка
(1786–1880)

Песнь русского воина при виде горящей Москвы

Темнеет бурна ночь, темнеет,
И ветр шумит, и гром ревет;
Москва в пожарах пламенеет,
И русский воин песнь поет:

«Горит, горит царей столица;
Над ней в кровавых тучах гром
И гнева Божьего десница…
И бури огненны кругом.

О Кремль! Твои святые стены
И башни горды на стенах,
Дворцы и храмы позлащенны
Падут, уничиженны, в прах!..

И всё, что древность освятила,
По ветрам с дымом улетит!
И град обширный, как могила
Иль дебрь пустынна, замолчит!..

А гордый враг, оставя степи
И груды пепла вкруг Москвы,
Возвысит грозно меч и цепи
И двигнет рать к брегам Невы…

Нет, нет! Не будет пить он воды
Из славных невских берегов:
Восстали рати и народы,
И трон царя стрежет любовь!

Друзья, бодрей! Уж близко мщенье:
Уж вождь, любимец наш седой,
Устроил мудро войск движенье
И в тыл врагам грозит бедой!

А мы, друзья, к Творцу молитвы:
О, дай, Всесильный, нам, Творец,
Чтоб дивной сей народов битвы
Венчали славою конец!»

Вещал – и очи всех подъяты,
С оружьем длани к небесам:
Блеск молний пробежал трикраты
По ясным саблям и штыкам!