Павел Гнилорыбов
Россия в эпоху Петра Великого. Путеводитель путешественника во времени
© Гнилорыбов П. А., Зырянов В. В., Томчин М. С., текст, 2016
© Оформление. ООО «Издательство „Э“», 2016
Светлой памяти
Николая Павловича Анциферова,
Петра Дмитриевича Барановского,
Алексея Николаевича Греча,
любивших Россию горячо и пламенно,
ПОСВЯЩАЕТСЯ
I
Петровская Москва
Свое худо хвалить; но назло брату нашему Петру скажу откровенно, что законная столица России Москва. Мы здесь с ним, на досуге, часто спорим об этом. В душе своей он, может быть, и раскаивается, что затеял золотом осушить болото; но смерть не отбивает упрямства, и он никак не соглашается со мною. Дело сделано. Дай бог цвести в красоте и славе Петрограду! (Воля ваша, мы здесь, старые русаки, не можем приучиться русский город называть немецким именем.) Но дай бог здоровья и матушке Москве!
П. А. Вяземский
Устами я тебе и сердцем обещаюсь,
Что ты не выйдешь ввек из памяти моей.
Павел Флеминг, 1630-е гг.,одно из первых стихотворений о Москве
Размеры города и население
Если мы посмотрим на план Москвы, который мастера составляли восемь лет и закончили в 1739 году под руководством архитектора И. Ф. Мичурина, то заметим резкий рост города в северо-восточном направлении. Вся Первопрестольная по-прежнему подчиняется кольцам Белого и Земляного города, но по вектору резко уходит в правый верхний угол.
Геодезисты всего лишь подвели итог петровским стараниям по «переделке» Москвы и зафиксировали первоначальную попытку не строить с нуля Петербург, а попытаться лишь обновить старую столицу России на свой лад. Для Петра центральная часть Москвы, видимо, кажется посредственной после европейских путешествий, а уж психологическую травму, нанесенную тысячелетним городом, он не забудет никогда. Во время волнений 1682 года погибли многие близкие родственники первого императора, и он на протяжении 1680–1700-х годов будет подсознательно бежать от Кремля. За страшные картины своего детства Петр отомстит стрельцам в 1698 году, но главное сделано – Кремль для него потерян навсегда. Анна Ахматова напишет в 1940 году:
В Кремле не надо жить – Преображенец прав,
Там зверства древнего еще кишат микробы;
Бориса дикий страх и всех иванов злобы,
И самозванца спесь взамен народных прав.
Москву времен Петра нужно искать на значительном отдалении от главной российской твердыни, бродить в районе Сокольников, Немецкой слободы, Семеновского, Преображенского, где еще сохранилась планировка улиц начала XVIII века с загадочными названиями Девятая Рота и Медовый переулок. Петр предпочел изменить старой Москве и отдался Яузе, которая представляется нам, современникам, достойной и весьма внушительной рекой. На Яузе он будет строить корабли, на берегах Яузы смолят канаты, к Яузе тяготеют многочисленные дворцы и парки нарождавшейся российской знати.
До Петербурга еще очень далеко. Петр попробует на северо-востоке от старого романовского города выстроить зеркальную Москву, Анти-Москву, лишенную пороков старого города, но умножающую новые грехи. Черновая версия для петровских градостроительных преобразований уже существовала. Речь идет о Немецкой слободе, самодостаточном поселении иностранцев, отправленных за ручей Кукуй в 1650-е годы. Здесь за два поколения успела вырасти специфическая культура европейцев, покинувших пределы исторической родины, – домики белятся по-голландски, улицы прямые, речь слышится преимущественно иностранная.
Стремление к неведомой «Европе» составляет одну из самых загадочных черт русского западника и в XVIII, и в XXI веках. Европа слишком пестра и разнообразна. Нельзя свести к единой черте норвежские фьорды и греческие городки, черепичные крыши Чехии и песчаные берега Каталонии. Пушкин, например, никогда не покидал пределов Российской империи, хотя во времена своей южной ссылки отчаянно рвался за Дунай. Петр первое впечатление о пресловутой «Европе» получил не покидая пределов Отечества. Здесь, в Немецкой слободе, голландское причудливо смешалось с русским. Но Петр был слишком любопытен и прямолинеен, чтобы увидеть само явление, а не декорации, поэтому и организовал Великое посольство.
Что являл собой главный российский город конца XVII – начала XVIII века? Пестрое смешение архитектурного великолепия и грязи, сельской тишины и звона колоколов, благочестия и разнузданного греха, богатства и нищеты.
Со стороны Москва выглядела грозно и вызывающе: ее защищали четыре кольца стен – Кремль, Китай, Белый город и Скородом, сюда стоит прибавить реки, служившие естественной защитой, – Москву, Яузу и Неглинную. Важными укреплениями считались монастыри – это удивительно, но если вы поищете на карте самые крупные монастыри русского Средневековья, то обнаружите, что они образуют вокруг Москвы своеобразное «ожерелье». Их так и называли, монастыри-«сторожи». Получается, что Москва могла предоставить своему жителю в конце XVII века сразу пять линий защиты. «Ворота… не имеют подъемных мостов, а закрываются крепкими дверьми, но никогда не запираются так, чтобы нельзя было легко их открыть даже ночью. У ворот стоят стрелецкие посты, около каждых ворот имеются одна-две пушки, уже довольно глубоко погрузившиеся в землю, так как город давно никем не осаждался», – писал Иржи Давид в 1680-е годы.
Чтобы противник мог столкнуться в честном бою с живой силой, в Москве симметрично расселяли стрельцов. Вдоль ворот Белого города (современного Садового кольца) стояли стрельцы Зубова (Зубовский бульвар), Левшина (Левшинские переулки), Сухарева (Сухаревская площадь), Колобова (Колобовские переулки). Стрельцы были расквартированы в районе Спасопесковской площади, Каковинских переулков, Воронцова поля.
Замоскворечье вообще представлялось современникам большой казармой. Это, конечно, не совсем так, но угроза с юга, из степи, диктовала необходимость разместить здесь сразу несколько стрелецких полков. Влияние стрельцов на сам город было огромным – ведь численность расквартированных в Москве войск превышала 20 тысяч, вместе с членами семей это чуть ли не пятая часть населения столицы на пороге петровских реформ. Войдя во вкус, понимая, что можно силой влиять на власть, стрельцы будут важнейшей разменной монетой в династических интригах 1680-х годов. Царь расправляется со своими обидчиками в 1698 году, и на освободившиеся земли приходят ремесленники и купцы.
Население Москвы в конце XVII века было строго разделено по профессиональным занятиям. По слободам расселяли многих ремесленников. В районе Сретенки жили пушкари и артиллеристы. Люди, следившие за многочисленными городскими воротами, жили в Воротниковском переулке близ Дмитровки (затем их переселят за Садовое кольцо, где возникнет Нововоротниковский переулок). На Патриарших еще не ходили булгаковские герои, а обитали люди, связанные с главой русской церкви. Иржи Давид дает пояснение европейскому читателю: «Слободы – это не что иное, как округа или районы, отведенные для жительства какому-то определенному сословию людей, и находятся они… на положении предместий».
На карте Замоскворечья, составленной С. Шокаревым, заметен пестрый состав московских ремесленников – сразу три слободы Садовников (Верхняя, Средняя и Нижняя), Татарская слобода, тесно связанная с Толмачевской слободой, слобода мастеров-овчинников, Кадашевская слобода, Казачья слобода, Кузнецкая слобода. Грубо говоря, человек олицетворялся со своей специальностью или происхождением. Конечно, хватало воров и маргиналов, скрывавших свое «изначалье», но с ними активно боролись.
Прислушайтесь к названиям московских переулков – они прекрасны своим звучанием, но просты. Вам сразу станет ясно, чем занимались жители переулка Огородная слобода, кого стоило искать на Мясницкой, не возникнет вопросов к жителям Котельников, Бронных улиц и Палашевских переулков. Поварская слобода дала целую россыпь переулков с «гастрономическими» названиями: Столовый, Ножовый, Хлебный. Часто профессии исчезали, и сейчас не найдешь исконных обитателей Столешникова, Кисельного, Колпачного переулков, Сыромятников, Басманной слободы, Барашей, Кошелей, Хамовников.
Музыкальный характер московской топонимики вдохновил бардов Татьяну и Сергея Никитиных на создание знаменитой песни «Окликни улицы Москвы».
Окликни улицы Москвы,
И тихо скрипнет мостовинка,
И не москвичка – московитка
Поставит вёдра на мостки.
Напьются Яузой луга,
Потянет ягодой с Полянки,
Проснутся кузни на Таганке,
А на Остоженке – стога.
Невероятно большое количество московских слобод дополнялось тем, что они делились на дворцовые, где выполняли царские заказы, казенные, где ковали славу всего государства, монастырские, принадлежавшие церкви, военные. «Отдельные города делятся на свои приказы или кварталы, во главе которых стоят определенные чиновники. Последние имеют списки и держат в поле зрения всех своих подопечных, так что никто не может легко сбежать, что весьма удивительно при таком множестве самых разных людей», – удивлялся Иржи Давид.
Жители «белых слобод» были освобождены от налогов, а жители «черных слобод» в общем-то и представляются нам сейчас настоящими горожанами. Они платили налоги и подчинялись Земскому приказу, своеобразной «мэрии», которая следила за налогами, состоянием улиц, дорог и мостов, пожарной безопасностью, охраняла порядок. Забелин отмечал: «Завися по общей городовой управе от Земского дворца или Земского приказа, каждая слобода во внутренних своих делах управлялась сама собою, выбирая себе старосту, десятских, целовальников и других лиц». Многие слободы в XVII веке работали прежде всего на государев двор, поэтому переезд столицы в Петербург негативно отразился на их состоянии.
Но при Петре происходит постепенное угасание слободы как основы городского устройства. В 1721 году Петр делит все население городов, кроме посадских жителей, на две большие гильдии. К первой относятся банкиры и «знатные купцы», доктора, аптекари, мастера золотых и серебряных дел, художники. Во вторую гильдию записали мелких торговцев и кустарей, плотников, резчиков, сапожников и столяров. Каждое «художество» или «ремесло» должно было выбрать своего старшину («алдермана») и разработать устав внутреннего регулирования.
Отголоски слободского устройства Москвы будут аукаться почти весь XVIII век, но от ситуации, когда в пределах одного района жили представители преимущественно одной профессии, начали потихоньку отходить. Настоящий город – это всегда разнообразие, смешение. До Петра Москва воистину была скоплением отдельных населенных пунктов, чем оправдывала обидное, но меткое прозвище «большой деревни», или, вернее сказать, системы деревень. Иван Забелин представлял Москву как «совокупность сел и деревень, раскинутых не только по окраинам, но и в пределах городских валов и стен».
И соборы, соборы, соборы! Все путешественники, посещавшие Москву, поражались обилию храмов. Петр к церкви относился сдержанно и даже переплавлял колокола на пушки. Но и при первом императоре не угасало желание горожан видеть свой приходской храм нарядным, богатым и красивым. Церковь была для русского человека моделью идеального. Входишь в православный храм в момент службы и чувствуешь, что ты окружен красотой со всех сторон. Глаза взирают на древние иконы, уши наслаждаются пением хора, нос ощущает благостный запах ладана. «В церковь людей созывают звоном колоколов, которых здесь большое множество. Они, как и у нас, звонят во время пожара. Большинство бояр в своем доме имеют часовни или молельни, в которых совершают для них богослужения домашние попы, как бы капелланы, специально нанятые для этого», – описывает Москву иностранец.
Да, покидая пределы церкви, житель петровской Москвы опять сталкивался с будничной грязью, плохими дорогами, худыми домами, но, переступая порог церкви, он, видимо, забывал о всех горестях и погружался в мир прекрасного. Красота церкви, увы, не спасает мир, но ревностно охраняет свой уголок рая на земле. Слабое развитие светского искусства компенсировалось огромным количеством первосортных храмов, которые строились искусными зодчими и украшались «хитрыми» живописцами. У Даля «хитрый» значит «искусный, мудреный, изобретательный, замысловатый, затейливый».
Москва времен Петра современному человеку покажется совершенно иным городом – с другой системой налогов, социальных отношений, общественной иерархией, государственным строем. Мы редко в ходе ежедневных поездок на работу или учебу сталкиваемся с петровской Москвой. Она дремлет в переулках, она ждет своего кропотливого исследователя – археолога «в поле», историка в архиве. Можно, конечно, любоваться картинами А. Рябушкина и А. Васнецова, но нам трудно понять, что вдоль Красной площади при Петре проходит Алевизов ров, что москвичу в конце XVII века иногда очень трудно перебраться через Неглинку, где стоят вполне себе крепкие Воскресенский и Троицкий мосты.
Даже район с отдельным названием – Занеглименье! Моховая – уже Занеглименье. Старый Московский университет – тоже Занеглименье. Перекличка церквей, холмов и возвышенностей превращала Москву в сложный, но живописный организм. «Древняя топография города имела иной вид и представляла больше живописности, чем теперь, когда под булыжною мостовою везде исчезли сохраняемые только в именах церковных урочищ поля, полянки и всполья, пески, грязи и глинища, мхи, ольхи, даже дебри или дерби, кулижки, т. е. болотные места и самые болота, кочки, лужники, вражки-овраги, ендовы-рвы, горки, могилицы и т. п., а также боры и великое множество садов и прудов», – писал Иван Забелин, готовя статью о Москве для Брокгауза. Когда проходите очередную московскую церковь, обращайте внимание на вторую часть ее названия (т. н. урочищное определение), и вы узнаете много интересного. Например, один из московских храмов на Маросейке имеет сразу три подобных определения – в Клённиках, Блинниках и Клёпиках. Или бочки клепали, или блинами торговали, или клены сажали вдоль стены Китай-города.
Средневековая Москва знавала и топонимические споры – в 1658 году Фроловские ворота Кремля переименовали в Спасские, неблагозвучные Курятные ворота стали Троицкими, Чертольская улица стала Пречистенской.
Территория Кремля была подвижна и постоянно расширялась, пока не закрепилась при Иване III постоянным кольцом стен. Кремль – это город в городе. Карамзин пишет, что каждый богатый боярин стремился иметь двор или палаты внутри Кремля. У стен Кремля угнездилась торговля, живописная и красочная. «На Красной площади с утра до вечера толпилось множество людей праздных, господских слуг, купцов и продавцов всякого рода вещей. Сие место походило на римский Форум. Тут рассказывались всякие любопытные вести», – пишет Карамзин в «Вестнике Европы». Карамзин пересказывает путешествие Олеария и упоминает место, где в «…хорошую погоду московские жители стригли себе волосы, которыми земля была там устлана как мягкими тюфяками».
Китай-город был одновременно центром торговли, религии и просвещения. На Никольской – множество монастырей и Славяно-греко-латинская академия. Вокруг Ильинки сосредоточена торговля. Варварка славится своими богатыми палатами и богомольностью. Чуть ниже, за торговыми рядами, находится пристань, где разгружают товары. Пристань находится на берегу Москвы-реки, в топком и ненадежном месте, о чем говорило название церкви Николы Мокрого.
Торопятся по своим делам мещане, купцы, служащие приказов. На улице появляются девушки. «Иностранцы чрезмерно хвалили красоту московских женщин, но с отвращением говорили о странном их обыкновении размазывать себе лицо белилами и румянами так, что сии грубые краски лежали на нем толстыми слоями», – писал Карамзин. Петр своими постановлениями о платье разбудит женскую красоту, что в итоге приведет российский XVIII век к портрету Струйской.
Насколько велика Москва при Петре? Для Иржи Давида это город «очень большой». Забелин пишет, что иностранным путешественникам второй половины XIX века называли цифру в 38 верст. Вероятно, в эту цифру включали все лежавшие за пределами городских стен села и деревеньки. Камер-Коллежского вала еще нет, а его длина составит примерно 37 километров.
Москва позволяет считать себя окружностью только в пределах Садового кольца. Дальше начинаются сложности. Для Забелина Москва в пространстве Камер-Коллежского вала представляет «несколько ромбическую фигуру». В качестве крайних точек города он предлагает взять Новодевичий монастырь и Петропавловскую церковь в Преображенском. Длина такой линии с юго-запада на северо-восток составит 13,5 версты, «если счет вести от застав». От Ивана Великого до Преображенской заставы, самой дальней, 7,5 версты, а до Тверской, самой близкой, 3,5 версты. Что и говорить, Москва по европейским представлениям город большой. Москва – самодостаточная барышня, и мерить ее Лондоном и Флоренцией могут только иностранные путешественники. Берхгольц в апреле 1722 года своеобразно восторгался размерами Москвы. Ему нужно было пригласить несколько человек на прием. «Можно себе представить, какое огромное пространство занимает Москва, если я скажу, что мы на приглашение… шести господ… употребили около четырех часов, не оставаясь нигде долее, нежели сколько требовалось, чтобы передать в нескольких словах возложенное на нас поручение!»
Тот же Берхгольц, описывая свои путешествия по окрестностям Москвы, отмечает красоту Коломенского. Здесь при нем еще стоит огромный дворец, выстроенный при Алексее Михайловиче и постепенно дряхлеющий: «…Все вообще так ветхо, что уж не везде можно ходить, почему наш вожатый в одном месте просил нас не ступать по двое на одну доску». Большие фруктовые сады при дворце показались иностранцу «прелестнейшими» – действительно, Коломенское всегда славилось яблоками и грушами. Некоторое время Берхгольц жил в усадьбе Свиблово, которая тоже почиталась дальней окраиной. Недалеко от Свиблова, если верить иностранцу, он осматривал «…кедровые деревья, которые, говорят, единственные здесь, в России или по крайней мере около Москвы».
К 1701 году относятся надежные сведения о числе московских жителей – к обывательским причислены 16 358 дворов. В Кремле находились 43 двора, в Китай-городе – 272, в Белом городе – 2532, в Земляном городе – 7394, за Земляным городом – 6117. Москва растет: в Китае мы насчитываем лишь 1,6 % дворов, в Белом городе – 15,4 %. Получается, средний москвич начала XVIII века имеет двор между нынешними Садовым и Бульварным кольцом, здесь сосредоточены 45,2 % всех строений. Большое количество москвичей живет в глубоком «замкадье» – 37,3 % дворов числятся за пределами Земляного города. Корнилий де Бруин, живший в Москве в 1702–1703 гг., подтверждает эти сведения: «Большая часть слобод, или места жительства стрельцов, то есть военных людей, помещается в этой последней части города. Прежде они живали и внутри Красной и Белой стены, но с некоторого времени государь выселил их оттуда по причине неспокойного их нрава и беспрестанных почти возмущений».
Забелин приводит сведения о социальном составе обитателей петровской Москвы: «В круглых цифрах, духовенству принадлежало 1375 дворов, дворянству разных наименований – 4500, дворцовым служащим – 500, дьячеству – 1400, богатым купцам-гостям – 324, посадским – 6200, разных наименований ремесленникам и мастерам – 460, военному сословию – 570, иноземцам – 130, крепостным – 670, городовым служителям – 160, нищим – 2». Видна значительная роль духовенства и дворянства. Интересное замечание – Москва пока еще выполняет столичные функции, поэтому среди владельцев весьма высок процент военных и чиновников. Когда у Москвы отберут столичный статус, гвардейцы и служаки пера отправятся за карьерой в Северную столицу.
Русский человек, хотя и любит простор, к открытым большим пространствам относится недоверчиво. Слишком часто из степи к москвичу приходили с нехорошими намерениями. Ландшафт вокруг разнообразен. Густые леса Сокольников с одной стороны и ровные участки вроде Девичьего поля с другой. Но за четырьмя стенами Москвы в XVIII веке горожанину уже ничего не угрожает. Москвич – человек хозяйственный, поэтому к любой стене моментально будет пристроен сарайчик, а на любой свободной площадке организована торговля. Вся череда властных постановлений XVII–XVIII веков направлена на борьбу с пристройками, халупами, московской кривизной. Но что взять с простого москвича времен Петра? Он человек хозяйственный, и понятие «удобно» для него важнее понятия «красиво».
Москву слишком поздно стали исправлять линейкой и циркулем, поэтому апогеем и одновременно самым ярким примером городского пространства Москвы станет, пожалуй, какой-нибудь Кривоколенный переулок. Даже на фотографиях начала XIX века все красивые здания безбожно залеплены вывесками. Поэтому Москву легче постигать, рассматривая не геометрические фигуры, а воспринимая пятна и образы Кандинского и Лентулова, не слишком заостряя внимание на конкретных деталях.
