Парини Шрофф
Королевы бандитов
– Но это же так мило, что он всем интересуется, разве нет? – отозвалась Гита. – Ему вроде как не все равно.
Она уже стала невестой, а Салони еще только предстояло позаботиться о собственном будущем. Гита это обстоятельство упустила из виду, а Рамеш – нет.
– Это не твоя свадьба, Салони, – бросил он однажды подруге невесты, не позаботившись добавить вежливый суффикс «бен».
– Я знаю, Рамеш. Но и Гиту я тоже знаю. Оранжевый ей не идет. У нее кожа темная, на ней красный будет лучше смотреться.
– Ну, теперь-то ты понимаешь, о чем я говорил? – повернулся Рамеш к Гите, которая с ужасом заметила, что зеленые глаза подруги сузились от гнева (Салони по этой его реплике, конечно же, поняла, что они обсуждали ее за спиной). – Видишь, как она к тебе относится? Перестань ее унижать, Салони!
– Да она вообще не любит оранжевый цвет!
– А я люблю! К тому же Гита не должна выбирать для себя свадебный наряд – это дурная примета!
– Да всем плевать на приметы, Рамеш! Никому давно нет дела до черных кошек, все стригут ногти после заката и не парятся! Это же чушь собачья, старье замшелое.
– Слышишь, как она со мной разговаривает? – вскинулся Рамеш.
– А может, вот этот подойдет? – Гита выхватила из вороха шелков первый попавшийся отрез. – Вроде бы красный, а вроде бы и оранжевый, в зависимости от освещения.
Они оба проигнорировали ее предложение.
Позднее, наедине с Рамешем, Гита спросила:
– Между вами что-то было?
– Это она тебе так сказала?
– Нет! Я просто… Мне не понятно, почему она тебе так не нравится.
– Мне не нравится, как она с тобой разговаривает. Так, как будто ты хуже ее. А ты не хуже, Гита. Без такой подруги, как ты, она была бы никем, полным ничтожеством. И еще у нее хватило наглости заявить, что в оранжевом ты выглядишь уродиной.
– Правда? А мне показалось…
– Правда. Ты что, забыла? Она сказала, что у тебя слишком темная кожа, чтобы носить такой яркий цвет. Меня это дико взбесило.
– Но… Я к такому уже привыкла, у Салони это обычный стиль общения. Да, она прямолинейна и грубовата, но из лучших побуждений.
– Зачем ты ее защищаешь? Она этого не заслуживает, вот и все, что я могу ответить. Друзья должны относиться к тебе по-доброму.
– У нее была тяжелая жизнь.
– А у тебя нет?
– Не настолько, как у нее, Рамеш. Ты же не знаешь ничего. Ты вырос в другой деревне.
Он присвистнул:
– Ну прости, что желаю для тебя только самого лучшего. Прости, что не промолчал в тряпочку, пока тебя абьюзили, а ты покорно это сносила!
– Кто меня абьюзил? – рассмеялась Гита. – Салони? Вот уж нет.
– Если она тебя не избила, это не значит, что в ее действиях не было абьюза! Абьюзить кого-нибудь можно и тем, что ты говоришь, или не говоришь, или… – Он сбился и замолчал.
– Она ничего такого не делала…
– Делала! Из ревности. – Тут Рамеш своевременно потупил взор, приняв смиренный и предельно искренний вид, как будто всем сердцем сожалел о том, что ему сейчас придется сказать Гите, и как будто это его признание никак не могло быть самонадеянным, нахальным и смешным. – Салони тебе завидует. Я видел, как она на меня смотрит, – доверительно сообщил Рамеш. – Она… она в меня по уши втрескалась, Гита.
Разумеется, Гита ему не поверила. Салони полностью принадлежала ей. Они не просто играли в одной команде, они были одним игроком. От этого все их победы удваивались, а поражения делились пополам. И даже независимо от их дружбы нельзя было не признать со всей объективностью, что Салони – писаная красавица. Самые прекрасные кинозвезды умерли бы от страха перед непобедимой конкуренткой, знай они о ее существовании. Или, скажем так: в мире фруктов Гита и Рамеш были бы незатейливыми манго, а Салони – охрененно изысканным спелым «кремовым яблоком», которое еще зовется черимойей.
Гита, однако, не допустила ужасной ошибки – не позволила себе громко фыркнуть от смеха. И пришедшую на ум ироничную поговорку тоже воздержалась произнести вслух. Поговорка была о пригожих девушках, за которыми увиваются неказистые парни: «виноградина в лапе макаки». Вместо всего этого Гита дипломатично и снисходительно сказала Рамешу:
– Салони со мной так не поступила бы.
А сама задумалась, во что превратится ее жизнь, если она в самом начале не погасит эту искру враждебности между ними. Разрываясь между мужем и лучшей подругой, она никогда не будет знать покоя. Чтобы чувствовать себя счастливой, ей нужны оба. Один подарит ей детей, другая поможет их воспитать. Один будет доводить ее до слез, другая – утешать. Поэтому у Салони она тоже спросила чуть позже:
– Между вами что-то было?
– Это он так сказал?
Гита даже не задумалась о причинах их одинаковой реакции. Возможно, из чувства самосохранения. Истина угрожала ее планам на идеальную семейную жизнь, которые родились, когда Рамеш готовил на кухне пападам. В итоге Гита сыграла свою роль до конца и задала подруге тот же вопрос, что и жениху:
– Почему он тебе так не нравится?
– Я не говорила, что он мне… – Эта попытка Салони съехать с темы была такой беспомощной, что Гита даже не стала что-либо добавлять – она просто смотрела на Салони, пока та не продолжила со вздохом: – В общем-то мне до него дела нет, ясно? Но он все время ходит за тобой как привязанный и не дает тебе со мной видеться.
– И чего ты хочешь? Чтобы я отказалась от замужества и могла проводить все время с тобой?
– Что?! Конечно, нет! Ты должна выйти замуж. Только не за него.
– Почему?
Ответа не последовало, и у Гиты возникло ужасное подозрение, что Рамеш, возможно, был прав.
– Почему, а? Ты что… завидуешь мне?
– Что?! Да ты посмотри на меня! С какой стати я буду тебе завидовать?
Это был болезненный удар. Вспомнились другие слова Рамеша – о том, что Салони считает ее хуже себя. О том, что Салони называет ее уродиной. О том, что друзья должны желать друг другу добра.
– Салони… – нарушила молчание Гита. – Ты в него… втрескалась?
Ни деликатности, ни актерских способностей Салони, в отличие от Рамеша, не проявила. Она расхохоталась. А Гита мгновенно перешла из ее команды в команду Рамеша. И хотя недавно заявление жениха вызвало у нее такую же реакцию и она с трудом сдержала тогда смех при мысли о том, что Салони – богиня, а Рамеш – простой смертный, сейчас, когда подруга доказала очевидность этого факта своим очаровательным и вместе с тем жестоким смехом, у Гиты внезапно возник новый вопрос: что Салони думает о ней на самом деле?
– Какая прелесть, – выдавила Салони. – Ну прелесть же! – И закашлялась. – Нет, Гита, что за ерунда? Я его в этом смысле вообще не рассматривала.
– Потому что он недостаточно хорош? – прищурилась Гита.
Салони пожала плечами:
– Ну да.
Обида тотчас уступила место гневу:
– Потому что ты такая распрекрасная? Красота не вечна, Салони! Когда-нибудь ты станешь старой, седой и морщинистой. А может, даже лысой! И толстой! И в любом случае, мы обе знаем, что тебе никак не удается выйти замуж, несмотря ни на что! И не важно, плох для тебя Рамеш или хорош, он все равно тебе не достанется, потому что он хочет меня!
Салони озадаченно моргнула.
– Вообще-то, – тихо произнесла она, – я имела в виду, что он недостаточно хорош для тебя.
Возможно, это была чистая правда, а может, и нет. Так или иначе, это больше не имело значения. Было слишком поздно для объяснений – Салони уже посмеялась над ней, и теперь, что бы она ни сказала, Гита воспринимала это как намеренную и не слишком умную попытку оправдаться.
– Ты был прав, – чуть позже рыдала Гита, пока Рамеш гладил ее по руке. – Она мне больше не подруга. И наверное, никогда не была!
– Ты ошибалась на ее счет.
– Да!
Он резко сжал ее руку:
– Скажи это вслух.
Гита взглянула на него сквозь слезы:
– Я же только что сказала.
– Скажи четко и ясно. Ты передо мной виновата, потому что заставила почувствовать себя дураком, хотя я был прав – все это время Салони оставалась нашей проблемой.
– Мне так жаль, я не должна была заставлять тебя чувствовать себя дураком.
Его пальцы расслабились, прикосновения снова стали ласковыми, и под ними кожа Гиты покрылась мурашками, несмотря на тепло его ладони и жару в комнате.
– Скажи: «Ты был прав, я не права, прошу у тебя прощения».
Поскольку это были всего лишь слова, поскольку проще казалось подчиниться, чем возражать, поскольку в тот день она и так уже слишком много потеряла, Гита сказала:
– Ты был прав, я не права, прошу у тебя прощения.
5
Следующим вечером Фарах поднялась на две бетонные ступеньки крыльца Гиты с гордой улыбкой. В деревенских храмах настало время вечерних бхаджанов[33], и над домами плыли тягучие стоны шенхаев[34], размеченные барабанным ритмом. Гита не успела открыть дверь пошире, а Фарах уже проскользнула в дом.
– Я все сделала, – заявила она, усевшись в этот раз не на пол, а на кровать Гиты.
Хозяйка кровати вскинула бровь при виде такой бесцеремонности, но любопытство пересилило возмущение:
– Что ты сделала?
– Высыпала все его снотворные таблетки в бутылку с дару. – Фарах сделала руками жест, будто отряхивала грязь с ладоней. Синяк вокруг ее подбитого глаза сегодня уже казался фиолетовым, а не багровым. Бинди[35], маленькая, коричневого цвета, была нанесена криво, не по центру лба. – Он сдохнет с минуты на минуту.
Гита с облегчением перевела дух:
– Я впечатлена. А что за снотворное вам удалось добыть в нашей дыре? Ты упаковку не выкинула?
Фарах протянула ей блистер размером не больше игральной карты, с пустыми сплющенными ячейками. Гита прищурилась, разбирая название на мятой фольге, и перевела взгляд на Фарах, которая расположилась на ее кровати, как магарани[36] на царском ложе.
– Это «Финкар», средство для роста волос. Самир не сдохнет, зато похорошеет.
– Что?! – подскочила Фарах. Она выхватила у Гиты блистер и обалдело уставилась на него. – Самир сказал, ему доктор выписал эти таблетки и он не может без них обойтись! Я что, платила десять рупий в день за его волосы? – Фарах с треском смяла упаковку в кулаке. – Йа’Аллах! Убью обманщика!
– Это если у тебя получится. – Гита покачала головой. – Как ты могла не знать, что́ это за таблетки? Неужели не проверила, что покупаешь?
Лицо Фарах скривилось от отчаяния, из-за чего бинди и вовсе съехала вбок. Непонятно было, чего от нее ждать в следующий момент – то ли рыданий, то ли вспышки ярости. Наконец Фарах простонала:
– Я не умею читать! – и с силой отшвырнула блистер.
Несмотря на мощное ускорение, упаковка была слишком легкой и лениво спланировала на пол, что лишь усилило дурное настроение Фарах. Она пнула подушку, словно та была главной виновницей неудачи.
– Теперь же он еще будет выяснять, куда подевались его таблетки! – взвыла Фарах.
– Зачем ты вообще сегодня это затеяла? – не выдержала Гита. – Не могла подождать?
– Подождать чего? Самого идеального пластикового пакета во всей Индии? Пока я буду ждать, Самир опять отберет у меня деньги. Мы тут с тобой просто время теряем, Гитабен, воду в ступе месим! И каждый раз, когда я спрашиваю, что ты сделала с Рамешбхаем, ты только огрызаешься. Это что, такой педагогический прием в деле обучения убийствам? Тогда он не работает, потому что я так ничему и не научилась у тебя!
– Окей, успокойся, – велела Гита. – Придумаем что-нибудь другое.
– Например?
– Ну, в общем-то отравить его было хорошей идеей. Яд – легкий и чистый способ…
– Моя идея была хорошей? – просияла Фарах, и ее рот растянулся в улыбке. От этого лопнула едва затянувшаяся трещина на разбитой нижней губе. – Ой…
Гита протянула ей носовой платок, Фарах промокнула губу и потрогала ранку языком.
– Да, – кивнула Гита в неожиданном приступе великодушия, затем кивнула на мятый блистер, валявшийся на полу: – Идея хорошая, только исполнение подкачало.
– Так что́ мы теперь будем делать?
Гита на пару секунд задумалась.
– А что Самир обычно пьет?
Фарах воззрилась на нее, как на идиотку.
– Дару он пьет, – медленно произнесла она. – В этом вся проблема.
– Нет, дубина, я не об этом, – поморщилась Гита. – Что он пьет, кроме алкоголя? Может, молоко?
– Молоко он терпеть не может.
– Соки?
Фарах покачала головой:
– Он считает, что в соках слишком много сахара, а в стране эпидемия диабета, знаешь ли.
– Да у него печень вот-вот отвалится, а он диабета боится? – Размышляя, Гита принялась расхаживать по комнате. – Думаю, других вариантов нет: придется купить ему еще бухла.
Фарах даже придушенно охнула от неожиданности:
– Ты вообще на чьей стороне?!
Гита продолжала рассуждать, словно говорила сама с собой:
– Дешевле было бы отравить его еду, наверное, но лучше пусть он будет пьяный – тогда не заметит постороннего привкуса или не обратит на него внимания…
– Какая ты умная. Значит, раньше это уже сработало? С Рамешем? – невинным тоном поинтересовалась Фарах.
– Отличная попытка. Пошли к Карему.
– А не могла бы ты… – замялась Фарах, – сама сходить? Ну, типа, ты же там и без меня обойтись сможешь. Или я тебе нужна?
Предположение, что ей кто-либо может быть нужен, взбесило Гиту:
– Разумеется, нет! Но…
– Просто понимаешь… Люди ведь могут увидеть, что я покупаю дару. Что обо мне подумают?
Гита сердито покосилась на нее:
– А обо мне, значит, пусть думают, что хотят?
– Но я же мать и мусульманка, и понимаешь, люди… Да ладно, Гитабен, ну ты же сама знаешь, что в деревне о тебе и так думают всякое, а тебе и дела никакого нет до пересудов – я, кстати, всегда считала, что это ужасно круто, вот так, как ты, плевать на чужое мнение. Так что какая тебе разница?
– Хорошо, – кивнула Гита.
Глупо было звать Фарах с собой за компанию, подумалось ей. Она ведь сама возражала против всяких «мы» и точно знала, что ее с этой женщиной совсем ненадолго свела жизненная необходимость, а вовсе не дружба. Кроме того, решила Гита, ей лучше действительно не появляться на людях с Фарах накануне смерти Самира – это могло бы впоследствии вызвать подозрения.
– Я куплю дару и потом встретимся еще раз у меня.
– О-о… А не могла бы ты занести бутылку ко мне домой? Мне так было бы удобнее. Понимаешь, дети, и все такое…
Гита скрипнула зубами – все-таки наглости Фарах было не занимать.
– Гитабен, ты чудо! – выпалила та, приняв молчание за знак согласия. – Ой, а чем же мы его отравим-то?
Тут ответ у Гиты уже был готов:
– Чем-нибудь простым и дешевым, например крысиным ядом.
– Окей, тогда я куплю крысиный яд!
Гита вздохнула:
– Мы не можем купить его здесь. Тебя так вычислят в два счета. Нам нужно съездить в город.
Фарах медленно склонила голову в знак согласия и постучала пальцем по виску:
– Какая ж ты умная, Гитабен. Ну, типа, мозговой трест мира.
– Я в курсе.
– Так это… не хотелось бы тебя торопить, но ты ведь сходишь к Карему? Пока он лавку не закрыл сегодня, да?
Гита задумчиво на нее посмотрела:
– Как так вышло вообще, что твой муж портит жизнь мне?
Фарах уходила такая довольная, что у Гиты возникло неприятное чувство, будто ее надули. Ловко и быстро. Как воздушный шарик. «Что, если Фарах только прикидывается простушкой?» – возник вопрос. «Да ладно, не парься, – сказала она себе, надевая сандалии. – Просто сбегай за бухлом и покончи уже со всей этой фигней».
Она зашагала по той же дороге, что и вчера вечером. Дети на школьном дворе теперь играли в крикет, соорудив воротца из камней. Диктаторского визга мини-Салони на этот раз не было слышно.
В забегаловке на углу было всего три клиента. В это время суток, после посещения храмов, большинство мужчин из их деревни проводили время, покуривая кальяны и играя в карты около конторы панчаята. Здесь же, у забегаловки, двое сидели на пластиковых стульях – читали газеты и потягивали что-то из маленьких стеклянных бокалов. Третьим был босоногий далит, засунувший сандалии за пояс, – он держался в отдалении, как требовала традиция, и пил чай, который ему подали, как и всем далитам, даже постоянным клиентам, в одноразовом пластиковом стаканчике.
Возле лавки Карема Гита сделала глубокий вдох, перед тем как войти. Карем хоть и удивился, но явно был рад ее видеть, что показалось Гите странным. Обычно радости при виде ее никто не проявлял, даже покупатели, которые считали, что сделанные ею украшения приносят удачу.
– Гитабен! Чем могу служить?
Пластиковые коробки с разноцветной бижутерией лежали пыльной радугой на витринах под стеклом. Было очевидно, что их оттуда не доставали многие годы. Даже сквозь мутное стекло Гита могла оценить низкопробные материалы и бездарную, некачественную работу покойной жены Карема. Она молчала в растерянности, задумавшись вдруг, нужен ли для покупки нелегального алкоголя какой-то пароль – тайное слово или фраза, – потом решилась:
– Одну бутылку, пожалуйста.
Карем уставился на нее во все глаза, на его лице отразилось сомнение.
– Тебе нужно спиртное? – уточнил он на всякий случай.
– Да.
– У тебя гости или типа того?
– Нет, – быстро сказала Гита. – Это для меня. Я люблю… выпить.
Он заулыбался:
– Ну, тогда ладно. Что предпочитаешь?
– Предпочитаю? Э-э…
– У меня есть дези-дару[37] и тхарра собственного изготовления.
– Э-э… А тхарра нынче на что похожа?
– Нынче? – переспросил Карем с некоторым недоумением и иронией, весело заломив бровь. – Да на самогон она похожа, как всегда. Грубовата, но задачу свою выполняет исправно.
– Ясно, – кивнула Гита, как ей казалось, со знанием дела. – А дези-дару?
Карем достал из-под прилавка пузатую стеклянную бутылку с прозрачной жидкостью. На этикетке в окружении надписей на хинди и на английском красовались рисунок пальмы и вездесущий значок, оповещающий индусов о том, что продукт сугубо вегетарианский: зеленый кружок, вписанный в зеленый квадрат. Это было первое, что увидела Гита. Она пригляделась, и выяснилось, что дези-дару произведен в Барели – городке штата Уттар-Прадеш на севере Индии. Штат этот был знаменит ремеслами, растущим наркотрафиком и Тадж-Махалом. И еще в Уттар-Прадеше родилась Королева бандитов.
– Это наш, местный ром. В смысле отечественный, – пояснил Карем, держа перед Гитой бутылку, как заправский сомелье. – Не какой-нибудь там поддельный инглиш-финглиш, а натуральный продукт, мейд-ин-Индия.
– Где берешь?
– В Кохре.
– А, – кивнула Гита. – Я как раз завтра туда собираюсь. Сколько стоит бутылка?
– Шестьдесят пять. Но в Кохре можно купить дешевле.
– А тхарру почем продаешь?
– Двадцать. – Карем осклабился. – Это уж совсем местный продукт и натуральнее некуда.
– Тогда я возьму тхарру.
– Окей, только не увлекайся, Гитабен. Эта штука коня с копыт скопытит. – Он ухмыльнулся шутке – не знал, что Гита уже слышала эти слова от Самира, когда стояла под дверью во время их разговора.
Не дождавшись от нее ответной улыбки, Карем неловко кашлянул. Безо всякого трепета, с которым доставал бутылку дези-дару, он извлек из-под прилавка пластиковый пакет с такой же на вид прозрачной жидкостью. Пакет был меньше молочного и завязан наверху простым узлом. Сложно было поверить, что такое жалкое количество алкоголя может кого бы то ни было «скопытить».
– Это что, всё? – удивилась Гита.
– Поверь, когда выпьешь, тебе мало не покажется. – Карем перекинул пакет с ладони на ладонь и обратно; самогон отозвался приятным плеском. – Здесь больше, чем достаточно.
– Мне два пакета.
– Что? Зачем?
– Тебе мои деньги нужны или нет? – огрызнулась Гита. – Если бы ты Рамеша так отговаривал, я бы сейчас могла пошевелить этими двумя пальцами. – Она подняла левую кисть, которую муж сломал ей на четвертом году их совместной жизни и кости которой неправильно срослись. Эта травма, к счастью, не слишком сильно ограничила ее возможности в изготовлении украшений из бусин, но там особой ловкости и не требовалось. А вот если бы увечье помешало ей заниматься каким-нибудь более сложным делом – к примеру, если бы Гита была пианисткой, – ее благодарность судьбе была бы не так велика.
Карем некоторое время молчал.
– Я не знал, – наконец произнес он. – Ну, то есть до некоторых пор.
Гита недоверчиво хмыкнула.
– Клянусь тебе. – Он оттянул двумя пальцами кожу на кадыке в качестве традиционного знака подтверждения клятвы. – Не знал. Откуда я мог знать? Я не видел тебя с переломом. И вообще ты никогда раньше сюда не приходила.
– Вся деревня знала.
– Все женщины! А я узнал, только когда Рамеш исчез и все вокруг о вас заговорили. Даю честное слово, Гитабен.
У нее не было желания обсуждать эту тему, и она жалела, что бросила обвинение Карему в лицо – не потому, что прониклась вдруг сочувствием к нему, а потому, что не хотела выставить себя жертвой, и уж кто-кто, а Карем не годился на роль утешителя. Гита внезапно разозлилась на себя за собственную глупость.
– Не нужно мне твое честное слово. Лучше дай мне два пакета тхарры.
Карем послушно достал второй пакет.
– Мне правда искренне жаль, Гитабен.
– Да иди ты.
– По крайней мере, Рамеш свое получил. Слепота – тяжкая кара.
Гита оцепенела:
– Что-что?
Карем взглянул на нее и тотчас потупился. Вид у него был, как у человека, которому приходится ступать по сухим веткам в логове спящего льва.
– Что? – невинно повторил он за ней.
– Что ты сказал про слепоту?
– Ничего. Про какую слепоту?
– Ты только что произнес слово «слепота», – медленно процедила сквозь зубы Гита.
– Это был… комплимент. Ну, я имел в виду, что Рамеш, конечно же, был слепой, если решил бросить такую женщину, как ты.
Он лгал. И лгал настолько неумело, что в этом даже была своя прелесть – как будто перед Гитой был злодей, неспособный на обман, или дошколенок в деловом костюме с галстуком. Но у Гиты имелись заботы поважнее, чем разгадывание дурацкого ребуса от Карема – завтра ей предстояло три часа прошагать по жаре до Кохры, чтобы купить крысиного яда. Она выложила на прилавок четыре банкноты по десять рупий.
Карем помотал головой, косясь куда-то в сторону:
– Нет, не надо.
Гита так долго буравила его взглядом, что ему пришлось все же неохотно посмотреть ей в лицо. И тогда она сказала:
– Нет, надо. Не хочу, чтобы ты думал, будто этой подачкой можешь загладить свою вину. Не выйдет.