Патти Маккракен
Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц
На тумбочке рядом с его кроватью лежали очки в проволочной оправе, под линзами которых были искусно закреплены овалы плотной черной материи. Эти очки несколько месяцев назад ему выдали в госпитале для слепых в Будапеште. Там же ему установили глазные протезы. Иштван провел бо́льшую часть прошлого года в госпитале для слепых и в госпитале «Зита», который также находился в Будапеште. Он пришел в госпиталь для слепых, чтобы овладеть в его стенах какими-то новыми трудовыми навыками. В результате он научился делать веники и плести корзины. В госпитале же «Зита» врачи пытались вылечить его многочисленные недуги: от пневмонии до острых болей в кишечнике. Госпитали страны были переполнены вернувшимися с войны молодыми парнями, такими же, как и Иштван, но из-за блокады[3] запасы медикаментов быстро иссякли. Не было ни лекарств для больных, ни бинтов для раненых, ни простыней для кроватей. Врачам приходилось накладывать на раны обрывки бумаги в надежде, что этого будет достаточно, чтобы уберечь пациентов от заражения.
Иштван совсем недавно вернулся в Надьрев морально сломленным двадцатипятилетним парнем. Он постоянно говорил Петре, что предпочел бы погибнуть на поле боя, чем испытывать такие мучения, как сейчас.
Еще не было и трех часов ночи, когда Петра осторожно прошла на кухню. Она зажгла лампу на столе, поднялась по лестнице на открытый чердак над кладовой, взяла из корзины охапку соломы и вернулась на кухню. Там она подняла щеколду на топке дровяной печки, бросила туда принесенную охапку соломы и разожгла огонь. Затем Петра поставила в печь нагреваться кувшин с водой, который старая хозяйка Амбруш собиралась утром использовать для уборки по дому. После этого Петра пошла в хлев подоить коров. Незадолго до рассвета она должна была пойти на работу в поле.
Война практически опустошила Надьрев, лишив его мужчин (хотя сыновья тетушки Жужи сумели избежать призыва в армию). Петра и другие жены взвалили на свои плечи всю крестьянскую работу. Каждое утро в четыре часа они выходили работать в поле. Длинная вереница хлипких подвод освещала мерцавшими лампами темную деревню. В ночном воздухе раздавалось лязганье трясущихся в подводах сельскохозяйственных инструментов. Топот лошадиных копыт был похож на барабанную дробь в честь крестьянок, покидавших деревню, чтобы делать работу своих мужей. Они миновали длинный ряд тополей, которые стояли ровно, словно бесстрастные стражники, и выходили на бескрайние просторы Венгерской равнины. Когда солнце поднималось над ее полями, тени силуэтов стреловидных стволов устремлялись к горизонту.
* * *
Перед тем как покинуть дом Анны, повитуха постаралась прибраться в нем. Она подняла с пола мешковину, чтобы отнести ее обратно в свой дом для стирки, а на ее место вернула циновку Анны, чтобы та смогла отдохнуть на ней. Рядом она разложила циновки детей. Затем она вылила немного воды, остававшейся в кувшине, на салфетку и помогла Анне обтереться ею. Уходя, повитуха сама вознаградила себя за свои труды. В кухонном шкафу еды было немного, поэтому тетушка Жужи положила в свои корзины кое-что из кухонной утвари. Она всегда носила в каждой руке по корзине. Прежде чем зажечь лампу и отправиться домой, она зашла в уже опустевшую темную корчму, чтобы взять там пару бутылок спиртного. Направляясь вверх по дороге, она все еще слышала крики новорожденной.
Анна лежала в темноте на своей циновке, баюкая младенца. Двое других ее детей лежали рядом с ней, изо всех сил пытаясь уснуть под плач малышки. Анна готова была поспорить на что угодно, что Лайош сейчас, совершенно пьяный, валялся в хлеву.
Большинство женщин из тех, кого она знала, не спали на полу после родов. Они спали на роскошных кроватях с мягкими подушками из гагачьего пуха и стегаными одеялами. Анна не могла оторвать от таких кроватей глаз, когда видела их. Кормящие матери, как ей говорили, должны шесть недель оставаться в постели с балдахином для защиты «от дурного глаза». Но у Анны не было ни такого балдахина, ни вообще какой-либо кровати. Ей всегда приходилось обходиться только соломенной циновкой.
Продолжая баюкать малышку в темноте, Анна решила, что назовет ее Юстиной.
Анна не хотела выходить замуж за Лайоша. Она всегда боялась его и всякий раз, когда замечала, что он направляется в ее сторону, пыталась избежать встречи с ним. Она либо переходила на другую сторону улицы, либо забегала в магазин и пережидала там, пока он пройдет. То, что она не кричала на него и не дралась с ним, как другие девушки, к которым он приставал, было воспринято им как намек. Анна никогда не умела давать отпор тем, кто к ней приставал, поэтому, оказавшись однажды наедине с Лайошем, она не знала, что делать. Его рот внезапно сильно прижался к ее рту, раздвигая ее губы, чтобы жадно просунуть внутрь язык с кислым привкусом. После этого Лайош навалился на нее всем телом. Он был таким тяжелым, что она с трудом могла дышать. Она хотела лишь, чтобы все это поскорее закончилось. Она покинула свое тело и стала парить в воздухе легким облачком – как вдруг ее всю пронзило острой болью, когда Лайош вошел в нее. И она рухнула обратно на землю.
Ее первый сын родился в январе следующего года. Несколько месяцев Лайош отказывался признавать, что это его ребенок. Многие женщины на месте Анны обратились бы к повитухе, чтобы сделать аборт, но Анна решила оставить ребенка – то ли потому, что это шло вразрез с верой, то ли просто из-за страха.
Когда Анна забеременела, Лайош был женат. После того, как его жена сбежала и некому стало присмотреть за ним (речь шла в первую очередь о его корчме и его больных пожилых родителях), он решил, что пришло время жениться на Анне.
Теперь муж Анны стал ее тюремщиком. Она целые месяцы проводила все свое время в доме и корчме, не покидая их и отлучаясь разве что для того, чтобы набрать в ведра воды из колодца на главной площади деревни. При этом она до дрожи боялась пробираться мимо стаи каркающих «ворон» (именно так католики называли женщин-кальвинисток, поскольку они всегда одевались во все черное), которые каждое утро собирались на деревенской площади, чтобы посплетничать. «Вы только посмотрите на нее! – насмехались «вороны», показывая на любую женщину, у которой, как они знали, было больше двух детей. – Она щенится, как блудливая собака».
Анна знала, что они насмехались и над ней, и их молчаливые взгляды, когда она приближалась к колодцу, всякий раз заставляли ее нервничать. Она была похожа на крошечную колибри, пугливо порхающую в отведенной ей клетке, питающуюся мизерными капельками нектара, отдыхающую не больше минуты, с трудом сдерживающую слезы. Она была легкой мишенью для их насмешек.
Анна старалась наслаждаться любыми мгновеньями радости, когда той удавалось просочиться сквозь тесные занозистые щели стены, грубо отгородившей ее от внешнего мира. Она не переставала поражаться, что можно радоваться любой мелочи в своей жизни. Она с удивлением для себя обнаруживала, что может быть до слез тронута видом пальчиков своего сына, когда тот протягивал ручку, чтобы взять у нее кусочек хлеба, или видом плеч своей дочери, похожих на крылья, влажных и блестящих на солнце во время купания, или картиной трогательных впадинок на их горле. Эти мгновения были тонкими нитями блаженства, прошитыми сквозь толстый слой безумия, который, казалось, навсегда плотно укрыл ее. Опознавая эти мгновенья радости, Анна упрекала себя за свою слепоту и тянула за эти нити, чтобы высвободить их.
* * *
Четверг, 17 августа 1916 года
К завтраку солнце уже вовсю палило. Старый Амбруш с самого рассвета был занят по хозяйству: ухаживал за скотом, чинил инструменты, наводил порядок в хлеву. Он был уже слишком стар, чтобы каждый день выходить в поле, однако тщательно ухаживал за своим участком и немногочисленным домашним скотом.
При навалившейся в этот день жаре работать было трудно, но Амбруш смог продержаться до позднего утра и уже только тогда сделал перерыв, чтобы отправиться к тетушке Жужи. Он надеялся, что ему повезет больше, чем накануне Петре. Так и случилось: на этот раз тетушка Жужи оказалась на месте. Она подхватила свои неизменные корзины и последовала за старым крестьянином к его дому.
Семья Амбрушей и тетушка Жужи были соседями вот уже почти двадцать лет. Они провели много летних вечеров на крыльце дома старой пары, попивая вино и грызя кукурузу. Сестра повитухи, Лидия, жила выше по улице и часто присоединялась к ним, приходя перед заходом солнца к семейству Амбрушей с бутылочкой спиртного.
Повитуха часто приходила на помощь Амбрушу. Когда у того болела спина, она давала ему специальные кремы и мази собственного приготовления, которые она делала из настоек различных растений. Иногда он платил ей наличными, и она прятала деньги в тайник за печкой. Она хранила там бо́льшую часть своих сбережений, но часть купюр у нее была также зашита в подолы нижних юбок и в наволочки подушек. Кроме того, у нее во дворе было зарыто несколько банок с наличными. Ради старого Амбруша она была готова устроить бартер, правда, почти всегда на своих условиях. В этот день он предложил ей пару ведер свежего молока, и повитуха с радостью взяла их.
Общая комната в доме семейства Амбрушей выглядела совершенно роскошно: кресла в пуховых подушках, кувшины и чаши изящной ручной росписи на полках. Когда Петра переехала к Амбрушам, она перевезла к ним и свою мебель, не менее изысканную. Тетушке Жужи оставалось только восхищаться этой обстановкой.
Солнечные лучи ярко отражались от недавно побеленных стен. Между двумя окнами размещалась литография доблестного солдата с ферротипом[4] лица Иштвана, приставленным к телу этого солдата. Она была подарена семье Амбрушей на память о службе Иштвана в Австро-Венгерской армии. Рядом с литографией размещалось изображение кайзера Вильгельма II.
Под литографией Иштвана и изображением кайзера сидела Петра. После возвращения мужа она иногда уходила с работы в поле пораньше, чтобы сменить дедушку и бабушку в уходе за ним. Родственники тех, кто работал в поле, часто привозили им что-либо перекусить, и Петра просила их отвезти ее обратно в деревню.
Тетушка Жужи уселась среди роскоши дома Амбрушей, достала из кармана фартука свою трубку, стараясь не рассыпать из нее пепел, и раскурила ее.
Клубы дыма из трубки таяли в воздухе. На шее у повитухи на шнурке висела пуци – цыганская ладанка «гри-гри» (мешочек, в котором она хранила свои заветные талисманы: амулет для оберега и веточку рябины для успешной магии и богатства; ее бабушка научила ее, как вырезать нужную веточку, чтобы обеспечить то, чего добиваешься). Тетушка Жужи механически теребила пуци, внимательно и бесстрастно слушая, как Петра рассказывает о проблемах своего мужа.
Повитуха принадлежала к числу тех женщин, которым окружающие безусловно доверяют сразу же после знакомства. Она могла встретить совершенно неизвестного ей человека на пароме или в поезде, и после того, как она сообщала ему одну или две незначительные подробности о себе, тот немедленно начинал разбалтывать ей свои проблемы, которые у него имелись с супругом, начальником и детьми. Некоторые из ее собеседников после этого искренне удивлялись, как так могло получиться, что они поделились сокровенными секретами с человеком, с которым только что познакомились, тогда как тот сам так мало сообщил о себе.
В то время, как Петра рассказывала о своих неурядицах, тетушка Жужи внимательно присматривалась к ней. Молодая женщина не была ни высокой, ни низкой, ни толстой, ни худой (хотя в ней и угадывалась некоторая склонность к полноте, и тетушка Жужи вполне могла представить, как Петра станет такой же пухленькой, как и она сама, уже буквально через несколько лет). Повитуха никогда не считала себя красавицей. У нее были узкие, глубоко посаженные слишком близко к носу глаза, а тонкие губы казались неуместной щелочкой поперек двух широких щек. Она часто собирала свои каштановые, распущенные волосы в тугой пучок, вместо того чтобы прикрывать их косынкой, как это делали другие женщины.
В совсем еще юном возрасте она имела привычку слегка присыпать лицо мукой, чтобы избавить свою кожу от темного оттенка, характерного для цыган. Теперь все, что ей требовалось, чтобы осветлить цвет своего лица, – это сделать крошечный глоток очередного эликсира, собственноручно приготовленного для этих целей.
Петра была достаточно привлекательна, размышляла повитуха. Кроме того, ее хорошо знали в деревне. Она была вежливой и тактичной, окончила пять классов школы – столько же, сколько самые образованные мужчины в Надьреве. Однако лучшей рекомендацией для тетушки Жужи служило то, что Петра происходила из богатой семьи Венгерской равнины. Ее отец владел обширными землями, включая большие территории с рыбацкими озерами, которые окружали Надьрев с западной стороны.
Список жалоб Петры на Иштвана был длинным, и ни одна из них не шокировала тетушку Жужи, которая уже достаточно давно следила за развитием ситуации вокруг него. Она помнила, как однажды днем скрип колес телеги привлек ее внимание, когда лошадь остановилась перед воротами семьи Амбрушей. Пухлыми руками она раздвинула кружевные занавески и увидела, как Иштван при помощи своего брата неуклюже слезает с телеги. В тот раз он впервые вернулся из госпиталя. С тех пор повитуха не ослабляла внимания к нему.
Петра поинтересовалась у тетушки Жужи, не может ли та дать ее мужу что-нибудь, чтобы ему стало хоть немного полегче.
– Что ж, у меня есть один способ, – ответила повитуха.
После этого Петра проводила тетушку Жужи в спальню, где лежал Иштван.
* * *
Суббота, 19 августа 1916 года
Кожа Юстины посинела. Ее крошечные губки, которые раньше были цвета малины, теперь почернели. Она три дня подряд отчаянно кричала, выражая крайнюю степень возмущения, но за последний час с ее маленького и округлого, как миниатюрная луна, ротика не сорвалось ни малейшего звука. У нее не осталось сил даже похныкивать. Сразу же после рождения малышка вся буквально дрожала от напряжения, словно наэлектризованная негодованием. Она гневно сжимала свои ручки в малюсенькие кулачки, которые покраснели от усилия, и прижимала их к щекам, как боксер в глухой обороне. Теперь же, когда Юстина потерпела поражение, ее тельце безжизненно лежало, обмякнув. Анна могла с трудом различить на ее разжавшихся ладошках слабо прорисованные, почти исчезнувшие линии жизни.
Лайош, мельком глянув на свою новорожденную дочь, даже отпустил комплимент в ее адрес, заявив, что у нее весьма красивые каштановые волосы. Анна видела, что он прав: пушистые локоны Юстины покрывали ее головку, как уютная шапочка, взъерошенными рядами счастливых кудряшек.
Деревенский ветерок с улицы доносил ароматы ужина. Анна услышала перезвон церковных колоколов, возвещавших шесть часов вечера.
Как только колокола перестали бить, сердце Юстины остановилось.
* * *
Луна ярко освещала кладбище для неимущих, и тетушка Жужи трудилась, словно при свете лампы. Ей пришлось опуститься на колени в мокрую грязь. Наклонившись, она рыхлила землю лопатой, время от времени прерываясь, чтобы руками отбросить в сторону большие комья. Она взяла с собой свою сестру Лидию и дочь Мару, чтобы те подстраховали ее. Они уже достаточно часто оказывали ей помощь в таких делах. Сегодня, правда, тетушка Жужи была совершенно уверена в том, что все пройдет без проблем и никто их здесь не застанет. Кладбище находилось почти в миле от деревни, а его смотритель, который должен был дежурить в шалаше на его краю, предпочитал, как хорошо было всем известно, проводить бо́льшую часть летних вечеров за деревней в своей хижине на небольшом винограднике, которым он владел.
Женщины копали до тех пор, пока их лопаты не застучали о деревянную поверхность. Именно это им и было нужно. Тетушка Жужи наклонилась к неглубокой яме и постаралась, как смогла, очистить обнажившиеся грязные деревянные доски от земли и червей.
Повитуха чутко вслушивалась, чтобы какой-либо случайный прохожий не застал их врасплох, но в округе все было спокойно. Убедившись на всякий случай еще раз, что они по-прежнему одни, тетушка Жужи потянулась к одной из своих плетеных корзин и достала оттуда туго завернутый сверток. В другой ее корзине лежал деревянный гробик чуть более полуметра в длину с крышкой к нему. Он был таким маленьким, что казалось, будто он предназначался для куклы. Повитуха заранее позаботилась о нем. Она положила сверток в этот гробик и поспешно заколотила его крышку гвоздями.
Каждая из женщин взялась за край крошечного гробика. Они осторожно стали опускать его в яму до тех пор, пока он не лег на деревянные доски. Им пришлось затаить дыхание, поскольку из ямы поднимался тошнотворный запах плесени и гниения: насквозь трухлявые доски были крышкой еще одного крошечного гробика, в котором находились останки брата Юстины.
Мальчик родился тремя годами ранее недоношенным и, по выражению Анны, «полуживым». У Анны и тогда тоже не было ни капли молока, и ей оставалось только наблюдать, как его живот начал безобразно расти, словно внутри него надувался воздушный шар. Через три недели он заснул и больше уже не просыпался, и тогда тетушка Жужи пришла, чтобы навсегда забрать его.
Кладбище для неимущих было усеяно плотью младенцев Надьрева, истинная судьба которых была никому не известна (кроме их матерей и повитухи). Тетушка Жужи, оглядевшись вокруг, могла бы вспомнить, где находятся десятки могилок, о которых знала только она. Много раз, когда она появлялась ночью на кладбище для неимущих, чтобы выкопать новую могилку, она думала о своей собственной тайне: здесь был похоронен и ее сын, которого она назвала Хенриком.
Три женщины быстро засыпали яму. Закончив, они потоптались на могиле, чтобы утрамбовать землю.
* * *
Прошло почти три недели с тех пор, как семья Иштвана впервые обратилась за помощью к повитухе. Вначале Иштван почти избавился от бессонницы, что тетушка Жужи отнесла к эффективности действия тех пилюль, которые она ему давала. Однако она настояла на продолжении курса лечения и регулярно навещала Иштвана в своем неизменном фартуке и со своими неизменными корзинами. В его спальне она находилась с ним наедине.
Тетушка Жужи сообщила Петре, что тот эликсир, который она капала ее мужу в небольшой стаканчик с водой на его прикроватной тумбочке, был всего лишь настойкой для укрепления желудка.
Иштвана продолжали преследовать в основном те же недуги, от которых он страдал на фронте: кашель и диарея. Доза эликсира, которую тетушка Жужи накапала Иштвану в тот день, который, как она полагала, должен стать решающим, была намного больше, чем обычно. Если она правильно рассчитала время (а она была уверена в этом), то теперь, если бы Петре даже и пришло в голову все же обратиться к настоящему врачу, для Иштвана было бы уже слишком поздно.
Когда тетушка Жужи в очередной раз вышла из ворот дома семьи Амбрушей, она услышала перезвон колокольчика и мягкое постукивание копыт. Она стояла у канавы, прижимая от ветра подол своего платья, и смотрела на приближавшийся экипаж. Он становился все ближе и ближе. Это была замечательная карета темно-бордового цвета с навесным козырьком из мягкой черной кожи. Она была запряжена двумя хорошо откормленными лошадьми, тела которых лоснились от здоровья и силы.
Повитухе редко когда доводилось видеть такой изысканный экипаж. Ему полагалось разъезжать по просторным бульварам Будапешта, а не по пыльным деревенским дорогам, по которым скрипели расхлябанные полусгнившие крестьянские повозки.
Тетушка Жужи обычно предпочитала везде, куда ей было нужно, добираться пешком, поскольку это давало ей возможность легко попадать в любой дом и получать там причитающуюся ей плату. Но когда она увидела, кто управлял экипажем, она не смогла устоять перед искушением и подняла свою пухлую руку, чтобы остановить возницу.
Леринц Чази увидел повитуху и натянул поводья. Лошади остановились, и тетушка Жужи поспешила к экипажу со своими корзинами. Открыв дверцу, она плюхнулась на тонкую коричневую кожу заднего сиденья. Карета заскрипела под ее весом. Леринц, рядом с которым сидела его жена, тряхнул поводьями, и лошади продолжили свой неторопливый сытый бег.
Вместительность экипажа произвела впечатление на повитуху. Она с немалым удовольствием представила себе, как вся ее семья едет рядом с ней. Изящество убранства внутри кареты позволило ей чувствовать себя поистине представительницей знати в драгоценностях и мехах.
Леринц был двоюродным братом Петры. Он принадлежал к тому богатому клану, который главенствовал в Надьреве, и тетушка Жужи не могла не осознать, какая блестящая возможность ей представилась.
Она попросила Леринца отвезти ее на деревенскую площадь. Пока лошади трусили по направлению к улице Арпада, супружеская пара завела с тетушкой Жужи разговор. С их стороны вполне логичным был вопрос, как себя чувствует Иштван.
Повитуха сообщила, что бедный ветеран войны тяжело болен и что ему с каждым днем становится все хуже. Она с глубокой печалью вздохнула, посмотрев на Леринца, а затем на его жену, и добавила:
– Никто не знает, как долго он сможет еще протянуть.
Леринц был крайне удивлен, услышав такое. Он навестил Иштвана менее двух недель назад и не заметил ничего, что указывало бы на тяжелую болезнь мужа его кузины.
Воспользовавшись представившейся ей возможностью подготовить почву для своих планов, тетушка Жужи продолжила:
– Мне очень жаль Иштвана, но настоящая жертва ситуации – это Петра, которой пришлось столько времени заботиться о нем.
Повитуха сделала паузу, чтобы ее слова были как следует осмыслены, после чего завершила свою мысль:
– Если Иштван умрет, я надеюсь, вы тепло примете моего сына как нового члена вашей большой семьи. Петра была бы ему хорошей женой.
Теперь Леринц был уже просто ошеломлен. Он посмотрел на свою жену, как будто ожидал от нее ответа на беспардонную фразу повитухи. Та, однако, тоже потеряла дар речи и молча уставилась на своего мужа, открыв рот.
Леринц снова перевел взгляд на дорогу и, наконец, смог подобрать нужные слова:
– За кого Петра выйдет замуж – это ее собственное решение. Чтобы договориться в этом вопросе, нужны двое.
* * *
Четверг, 21 сентября 1916 года
С самого утра лил проливной дождь. Промозглость этого дня помешала окрашенному гробу полностью просохнуть. В рамках традиций, заведенных местным бондарем, который по совместительству был и гробовщиком, гробы пожилых людей окрашивались в темно-коричневый цвет, маленьких детей – в белый, а подростков и молодых людей – в ярко-синий. В краске именно этого цвета были испачканы ладони тех, кто нес гроб Иштвана.
Петра стояла во дворе своего дома, утонув ботинками в размокшей земле. Чтобы защититься от проливного дождя, она укрыла голову верхом плаща. Она в последний раз заглянула в гроб. Иштван был одет ею в его любимую темно-серую рубашку, на глазах у него были черные очки, задрапированные парусиной, в его левую руку было вложено шерстяное армейское кепи, которое Петра как следует отчистила.
Когда на лицо Иштвана накинули белую ткань, Петра сделала шаг назад. После этого крышку гроба быстро заколотили.
Иштван перестал дышать накануне незадолго до полудня. Чтобы оказать его семье помощь, сразу же обратились к повитухе. С учетом той ситуации, которая сложилась в Надьреве с врачом, тетушка Жужи всегда была первой, к кому обращались, когда в деревне кто-то умирал. Именно она организовывала похороны, готовила тело к погребению, посылала за звонарем, который не только уведомлял о смерти всю деревню, ударяя в церковные колокола, но и, придя в дом умершего, объявлял официальную причину его смерти, которую на ухо ему шептала тетушка Жужи.
Носильщики, подняв гроб, поставили его в фургон семьи Амбрушей. Возница придерживал лошадей, чтобы те шли медленным аллюром. Вереница скорбящих тянулась к кладбищу длинной мокрой процессией. Впереди шла Петра. Молодая вдова несла на руках свою дочку, пытаясь держаться подальше от дребезжащих колес фургона, которые забрызгивали ее густой грязью. Чтобы хоть как-то укрыть ребенка от неприятностей погоды и брызг дорожной грязи, она прикрыла его голову краем своего плаща.
Стоя в нескольких шагах позади Петры, тетушка Жужи не спускала с нее глаз. Теперь уже никто не стоял у нее на пути. Она решила уже во время похорон сделать решительный шаг: отвести Петру в сторону и ознакомить ее со своим планом. После этого молодая вдова должна была стать ее новой невесткой. Последние несколько недель повитуха думала только об этом, и предстоящее возбуждало ее.
Она не допускала даже мысли о том, что Петра могла отказать ей. Или же, что еще удивительней, взбунтоваться против нее и стать ее врагом.