Павел Николаевич Белов
История одного философа
Он стал чаще произносить «понимаешь», словно вбивая это слово, как гвоздь, наверное из-за того, что не видел моих глаз, а может, просто таким образом невольно искал поддержки.
Он продолжал:
– После моего рассказа мы некоторое время молчали, видно ждал он, когда во мне всё уляжется. Потом закурили, и он говорит мне, что явилось ему видение, и не скажешь, сон то был или явь. Увидел он в нём, что где-то там, выше, есть ещё одна дорога, похожая на нашу, но мы просто не способны увидеть её и, более того, что таких дорог может быть бесчисленное множество, но все – как часть единого океана, что если где-то волна поднялась, то значит где-то опустилась, и что если в каком-то месте прибыло, то, следовательно, в каком-то другом убыло. И значит, видел он такую же, вот как наша, дорогу, но никого на самой дороге: лежала она разрушенная, местами заросшая травой так, что и не поймёшь никогда, что и была там. Стояли на ней ржавые дрезины – некоторые покосились набок, а какие-то и вовсе валялись сгнившие внизу, под холмом. А за дорогой где-то желтели, а где-то зеленели поля, и по ним смеясь, во весь голос, шли люди. И шли не неведомо куда в поисках лучшей жизни, а просто так гуляли и наслаждались самим существованием. Немного дальше виднелись, так же как и поля, освещённые солнцем уютные домишки, и небо разлилось над ними синее и бескрайнее. А дальше, говорит, увидел среди этих радостных людей себя и свою семью. И не поверил сразу увиденному, испугался, шарахнулся в сторону за соседний куст, и смотрел на них до тех пор, пока точно не убедился, что он это, что семья его: жена и дети, и мать с отцом. Опустил он тогда взор на свои дрожащие руки с натянутой на них серой и прозрачной как у старика кожей, зажал глаза так сильно как только мог – до боли; сжал кулаки так сильно, что впился ногтями в ладони, а затем упал на спину и залился громким смехом – таким, каким не смеялся никогда, а после очнулся. Опомнился, сидя на земле, в стороне от дороги, по которой, стуча колёсами, проезжали дрезины одна за одной, и шли странники с погасшими глазами. А он пытался смотреть сквозь чёрную пелену, но уже не видел ни тех красочных полей в лучах солнца, ни людей, ни уютных домишек.
– Так, что же это было, сон?
– Не скажу. А ему более верится, и склонен он к тому, что явью то было, понимаешь, всё, что было – явь. И он, и его семья, и не было больше страдания на душе у него, потому что принял всё как есть. И повторял, что множество таких дорог и, что если здесь кажется плохо, то значит где-то там – хорошо, и с тех пор смиренно принял на себя уготованную ношу, ради того, кто там, по ту сторону дороги, ради того смеха заполнившего собой, как воздух, всё пространство. А когда ссадили его – Философа, перед вторым кругом, то до того как я отправился дальше, он, накинув свою единственную тощую, поношенную сумку на плечо, оглянулся в последний раз и повторил мне, чтобы я смиренно принял на себя уготованную ношу, – лишь тогда найду покой.