Павел Николаевич Чумаков-Гончаренко
Пробуждение…
–Так вас же бесы на том свете мучать будут! – продолжал дед, – как вы детей здесь резали на части, травили и сжигали, так и вас будут кромсать! Бойся племя иудушкино, искариотское! Слыхал одна говорит: «мне бы кормить нечем было ребенка, если бы я его родила». Да как ты теперь хлеб-то в рот свой кладешь и не подавишься?! Ведь это тело твоего же ребенка?! тобою же и убиенного! Да на худой конец лучше бы ты его в мир пустила, да в приют сдала! Пусть бы дитё жило! раз рядом с матерью места нет. Там сироткам иной раз тяжко приходится, да все такое же небо! Дитё бы жило да радовалось! Бывало и плакало. Как без этого?! Вот видишь? – обратился он ко мне указывая в небо, – идет дождь. Потом будет светить солнце. Ведь жить то все равно хорошо?! Нельзя чтобы всегда светило солнце, иначе ее лучи сожгут землю, и она превратится в пустыню. И бесконечная радость, сытость и довольство тоже губительны для человека, они иссушают душу, делая ее бесчувственной и от того черствой и жестокой. Душа человека не омытая слезою покаяния, словно небесный цветок лишенный влаги – чахнет и увядает. А эти анчутки самовлюбленные, живут и еще рот открывают! Мол: "не хочу, чтобы ребенок мучился"?! Да люди в тюрьмах сидят! голодают! болезнями разными страдают! но живут! и жить хотят! И никакой человек в здравом уме себе петлю на шею не накинул! Потому что, какая бы не была, но жизнь прекрасна! А эти же хищники! Людоеды! Сидят, лопают в обе щеки! Любуются голубым небосводом, нежатся на солнышке и при этом хладнокровно решают кому жить позволено, а кому смерть в утробе!!! Лицемеры! И как у вас совести хватает в зеркало смотреться?!! Да еще нет-нет, да и улыбнутся себе же своим тупым и самодовольным оскалом. – Дед в порыве негодования, то метал в землю словно молнии, свой грозный взгляд, то в бессильном возмущении и мольбе обращал полные слез глаза в небеса.
– Как можно не понимать, что убиенный во чреве ребенок, это не прозвучавший смех, не просиявшая улыбка, не пророненная слезинка радости и печали?!! В конце концов, это не произнесенное для каждого ребенка самое святое и важное слово: «Мама!» – старик вдруг замолк, словно окончательно выдохся, выбился из сил и в каком-то отчаянии уронил голову на скрепленные крест-накрест на костыле, руки. И в это время окрестность огласили протяжные гудки показавшегося из-за бугра поезда. Я вздрогнул. Поднявшись с лавки, как и вначале нашей встречи, я в нерешительности затоптался на месте, над согбенным стариком, не зная, что и как сказать и чем подбодрить на прощание, этого чудаковатого, деревенского хфилософа. На душе было очень грустно и мне показалось, что передо мной в лице этого старика уходила наша матушка Русь, со всеми своими представлениями: о добре и зле, святости и грехе. Уходила от нас без следа тысячелетняя кудесница. Подчас такая непонятная, но милая и родная, знакомая и непознаваемая, так до конца и непонятая, словно сказка из чудес сотканная, и переживем ли мы современники это расставание с нею еще неизвестно. Быть может, и вправду, напоят нас "знатоки" человеческих душ винами заморскими и увянем мы вместе с этим древом, душой народной навсегда. Гудки поезда все нарастали и нарастали, локомотив уже подходил к перрону, а я все топтался на месте, не зная как уйти и что сказать на прощание. За время нашего недолгого знакомства я словно сроднился с ним, у меня даже возникло к нему, какое-то труднообъяснимое чувство внутреннего родства и теперь мне было даже как-то жалко с ним расставаться. Я стоял и думал о том, что, наверное, мы уже никогда больше с ним не увидимся и от этого в душе рождалось неприятное чувство уныния и тоски. Прощание всегда требует от человека каких-то особенных слов и законченности формы, тем более, если между людьми установлена некая дружественная или духовная связь. Но в том-то и проблема, что эта внутренняя связь, как правило, не может быть выражена словами. Вот и сейчас несмотря на все наши разногласия, я чувствовал, что полюбил этого старика всем сердцем. А может просто в его лице я видел и любил все то, что составляет самые теплые переживания и воспоминания человека: его детство, ушедшие годы и родные люди, надежды, и душевная, почти генетическая связь с прошлым своего народа.
«У-у-у!» продолжал напоминать поезд о своем прибытии и вместо умных и нужных слов, которых так я и не нашел в своей пустой голове, сухо выдавил:
–До свидания.
Старик никак не отреагировал на мое прощание и, пожав плечами, я с тяжелым сердцем, уже было сделал движение, чтобы поспешить к поезду, как вдруг почувствовал на своем запястье необычайно крепкую, теплую ладонь старика. Обернувшись, я увидел устремленный на меня взгляд, больших голубых глаз, которые были переполнены слезами и каким-то неземным всепоглощающим страданием. И казалось, что сейчас оно выльется из этих глаз, вместе со слезами и словно библейский потоп, затопит собою всю землю. Старик буквально взмолился, затараторив тихим и скорбным голосом:
–Постой сынок! ты это…, не обижайся на меня старого больно, я не со зла…, и не хотел никого обидеть. Ты там передай…, всем кому сможешь…, пусть возвращаются! Мы их очень любим и ждем. Скажи детки их убиенные у Бога, Он их сильно, сильно любит. В конце концов, вы все Его дети, Он вас всех простит, если вы покаетесь. Он ведь только этого и ждет, покаяние ведь это всемогущее лекарство для души! Если сильно захотеть и приложить к этому усилие, то все получится и все наладится. Скажи еще, что ждет их родная Русская земля…, она не забыла их предков, которые кровью и потом возделывали ее, чтобы вы жили на ней счастливо! А что многое не получилось?! так не ошибается только тот, кто ничего не делает. И самое главное скажи, ждет их и надеется матушка Россия! Богом хранимая и Его Промыслом руками народа созидаемая!
«У-у-у!» вновь раздался протяжный гудок паровоза, локомотив притормаживая подходил к перрону.
–Да дедушка, обязательно расскажу,– заторопился я не без некоторого усилия вытягивая свою ладонь из крепкой руки старика,– мне пора! Извините, что больше нет времени…, может…, еще увидимся…
Старик отпустил мою руку, и я, что есть силы побежал к перрону. Когда до него оставалось всего метров двадцать-тридцать, то мне послышался далекий, но отчетливый окрик:
–Сыно-ок!
Я, приостановившись, оглянулся и от неожиданности застыл на месте, словно вкопанный. Передо мной в двух-трех метрах сидел на своем деревянном троне старик, указывая мне рукою куда-то в сторону. От него исходило тихое неземное свечение, такое же, как и от дуба гиганта.
–Глянь!– сказал он, кивнув. И там, вдали за железной дорогой, за широким заливным лугом, через который не спеша пробегает небольшая речушка Осколец, я увидел стоящую на высоком холме, белокаменную церковь с устремленной в небосклон колокольней. Она вся светилась и блистала словно изнутри. Ее купола и кресты переливались и горели золотым огнем, словно тысячи солнц отражались в них, одновременно озаряя своим светом все окружающее пространство. Там в этом белоснежном храме, который горел на холме, как свеча, видимо совершалась какое-то богослужение. И хотя он был довольно далеко, звук чудесной музыки и удивительно красивое, будто ангельское пение, разливалось по всей округе. Прямо на нее, на эту церковь, разрывая черный, бурлящий небосвод, падал ярко белый столп света, он был столь ярок, что я невольно зажмурился, прикрыв лицо ладонью. Вдруг внезапно, сам того не заметив как, я оказался возле самого храма. Здесь музыка немного изменившись, зазвучала по новому, словно звонкий, многоголосый хор. Он пел так сладко, словно кто-то разом зазвонил в сотни серебряных колокольчиков и столько же звонких, родниковых ручейков откликнувшись, журча, слились в единый торжественный всепоглощающий гимн. Мне даже показалось, что сам воздух ожил, зацвел и заблагоухал, наполнившись ароматами доселе неведомых небесных цветов. Свет, который спадал с небес, словно преображал изнутри все к чему прикасался, побуждая и землю, и воздух переливаться разноцветными брильянтовыми бликами. Они играли в ответ столпу света радужным переливами, будто отвечая на его сияние дотоле сокрытой и дремавшей от века в них красотой. И все это можно было буквально физически чувствовать, слышать и осязать, бесконечно вдыхая и без остатка растворяясь в этом прекрасном великолепии. Мне казалось, что вместе с окружающим меня пространством, и я тоже освящался каждой клеткой, каждой частичкой своей души и всем своим существом отдавшись внутреннему порыву с восторгом чувств, вторил в унисон этой пульсирующей симфонии счастья. Спустя какое-то время, после некоторого упоительного созерцания, приходя в себя от зачарованного восхищения, я стал оглядывать храм и увидел на его крыльце человека. Судя по одеянью, это был монах. Он сидел прямо передо мной, на ступенях храма, крепко поджав под себя ноги. Руки лежали на коленях, сжимая Т-образную ручку длинного посоха, который полулежал на ступенях перед ним. Из-под глубокого, черного капюшона, исписанного какими-то надписями, невозможно было увидеть его лица. Лишь только большая как лопата борода топорщилась в разные стороны. Не спеша ступая, я подошел почти к самому крыльцу и нерешительно окликнул сидящего на ступенях монаха:
–Э-эй..! Вы меня слышите? – но фигура даже не шелохнулась. Я оглянулся вокруг, но никого кроме меня и этого инока здесь не было. В какой-то момент все смолкло, и музыка, и хор, и наступила глухая могильная тишина. Я даже стал слышать, как стучит мое сердце.
–Эй! вы меня слышите?– но он не двигался. Я решил, что он спит и, приблизившись, протянул руку, осторожно коснувшись его плеча, повторил свой вопрос:
–Вы меня слышите?
Монах еле заметно пошевелился, потом стал медленно поднимать голову. Я опасливо сделал пару шагов назад, уже давно перестав понимать, что вокруг происходит и словно в ночном кошмаре встревоженно ожидал всего, чего только может вообразить человеческое сознание. В это время инок поднял свое лицо и посмотрел на меня слегка улыбаясь, насмешливым, пронзительным взглядом ярко голубых светящихся глаз.
–Вы?! – вздрогнул я и сделал еще шаг назад, сам не поняв от неожиданности, обрадовался ли я или испугался.
–Я-я…– сказал он своим насмешливым и в тоже время с нотками печали в голосе тоном. – А ты кого ждал? Отца Сергия что ли? Так ты не дорос еще до игуменов! Да и дорастешь ли еще, бо-о-льшо-ой вопрос?!!
–Вы кто? – спросил я в тревоге, после некоторой паузы. Губы старика даже не шелохнулись, но я отчетливо услышал его голос:
–Сам знаешь.
-Неужели…? Ангел?! – неожиданно для себя, успел я лишь только подумать.
Но голос уже отвечал:
–Ты сам сказал.
–Тогда…, чей? мой? – вновь подумал я.
–Народный! – сказал старик, усмехнувшись.
Вдохнув полной грудью чистый, невероятно свежий и благоухающий воздух я оглянулся по сторонам. Взглянув вверх, увидел как оттуда разрывая черное, бурлящее небо, спадал словно с другой вселенной, необычайно нежный, лазоревый свет. А может это и не моя деревня? И я оглянулся туда, где далеко внизу должны были быть видны ее дома и дворы. Но там где заканчивался луч света, начиналась Она! Там клокотала, словно водная гладь, кромешная, черная и беспросветная тьма. Мелкая дрожь зияющего ужаса холодными мурашками пробежала по моей спине.
