Павел Павлович Гусев
Историйки с 41-го года. Верность
П. Гусев
Книга 1. Историйки с 41-го года
На войне и в тылу
Ладошка
Николай гулял в парке со своей невестой. Она прижалась к нему, облокотилась на руку, и так они и шли, мечтая о дне своей свадьбы. Тут раздался громкий голос из репродуктора:
– Слушайте важное сообщение!
Они остановились, как и многие отдыхающие, встали возле радио – казалось, оно превратилось в зловещий большой черный раструб, из которого звучал тревожный голос. Народ застыл, услышав сообщение:
– Враг вероломно напал на нашу Родину. Встанем все, как один, на её защиту!
Все слушатели возбужденно стали обсуждать нагрянувшие события, а Николай с невестой Катей пошли домой.
Мать уже ждала их возле крыльца, где также столпились остальные жильцы, кто со злобным, кто с растерянным видом, обсуждая страшные известия.
– Сынок, что же теперь будет? – спросила она, ожидая от него успокоительный ответ.
Сын только пожал плечами и тихо ответил:
– Не знаю, мама.
Катя молчала, а потом сказала:
– Пойду успокою своих родителей, наверное, тоже волнуются.
И в этот момент подъехала машина, из нее вышел военный в фуражке, сдвинутой на затылок, весь в поту. Подошел, представился перед всем народом и спросил:
– Есть тут кто из двенадцатой квартиры?
Николай молча выдвинулся из толпы. Ему вручили повестку. В ней было четко написано, что завтра в девять часов он должен прибыть в указанное место и взять с собой теплую одежду, кружку и ложку.
Мать и невестка охнули. Катя справилась с волнением и заявила:
– Коля, я сегодня останусь с тобой, а утром провожу тебя. Ты меня только не гони домой. Я так решила!
Вечером они вдвоем собрали вещи, указанные в повестке, и сложили их в вещмешок. Затем взяли из серванта бутылку сухого вина, пару яблок и удалились в спальню.
Мать слышала взволнованный и сбивчивый голос Кати:
– Ну и что, Коленька, что мы не расписались, зато буду знать – я твоя самая родненькая. И буду ждать, пока не вернешься.
Утром они встали с синевой под глазами (так как не спали всю ночь), но счастливые и в обнимку вышли во двор. Мать Колю перекрестила и поцеловала. У всех провожавших лица посуровели. Они понимали, что на войне может произойти все. Оттуда, бывает, и не возвращаются.
Катя, провожая Николая, всю дорогу твердила:
– Береги себя! Обо мне с мамой не беспокойся, только себя береги!
Возле собравшихся призывников они долго целовались, пока не послышалась команда офицера:
– По-о машина-ам!
Николай влез в кузов, и последнее, что она увидела, как он через пелену серой пыли махал ей рукой.
Первое письмо от него пришло быстро, через десять дней. Он писал: «Я осваиваю курсы молодого бойца, затем начну учиться на командира отделения. Придется отвечать за каждого солдата. У меня все хорошо, не волнуйтесь. Целую, Коля».
Через месяц Катя почувствовала, что беременна, и написала ему:
«Коля, у нас будет ребеночек, не знаю – девочка или мальчик. Я очень рада, что появится наша кровинушка».
Он ответил ей, будучи уже на фронте, участвуя в боях с врагом: «Дорогая женушка, как родится малыш, пришли мне на листочке его обрисованную ладошку». И опять заканчивал письмо: «У меня все хорошо, не волнуйтесь. Целую, Коля».
Прошло время, и Николай получил конверт, а в нем листочек с нарисованной маленькой ладошкой. В письме было сообщение, что родилась девочка. Он приложил рисунок к губам, ему показалось, что ладошка теплая, нежная и согревает его, и он долго ее так держал.
Солдаты смеялись – за сержанта радовались. Ни у кого из них во время войны дитё не появилось, а у него вот есть.
Николай листочек с ладошкой положил в нагрудный карман гимнастерки, а когда душа домой просилась, вытаскивал её, смотрел и нежно поглаживал.
Бои шли тяжелые, и многие однополчане из его отделения оказались в госпитале. Николай жалел молодое пополнение прибывших необстрелянных солдат и старался им помочь, всегда сам первым шел в бой. Ему казалось, что так он их от пуль уберегает, а его они, проклятые, обходили стороной. Солдаты над ним шутили:
– Это, товарищ сержант, вас ладошка дочки от беды оберегает.
А он, гордый за дочку, отвечал:
– Точно-о та-ак! – и писал жене и маме, что у него на службе все хорошо и чтобы они не волновались.
Однажды его часть пошла в штыковую атаку. Он, как всегда, впереди. Плацдарм был отбит. Враг отступил. Но тут неожиданно грянул взрыв упавшего снаряда. Некоторых бойцов ранило, а кто-то и погиб. Санитары выносили с поля боя красноармейцев, черных от копоти, облепленных кровавой землей, и отправляли в лазарет – кого лечить, а кого на опознание. Одного сержанта они сразу узнали по обнаруженному у него листочку с рисунком ладошки в нагрудном кармане гимнастерки. Многие служившие слышали о нем.
В этот день после боя почтальон принес в стрелковое отделение толстое письмо, исписанное радостными словами: «Коленька, наша дочка подросла. Мама говорит – вылитая ты, когда был маленьким. Посылаем тебе еще одну ладошку – размером она больше, чем предыдущая».
И все солдаты, кто еще не видел листочек, хотели посмотреть и потрогать обрисованную там ладошку.
Дорога
Война нагрянула неожиданно.
Лейтенанту Лагутину было приказано срочно сформировать из курсантов пограничной школы взвод и своим ходом добираться до места назначения. Ночью с полным боевым комплектом они тронулись в путь. Уже стало рассветать, когда дошли до хутора. Ни пения петухов, ни лаяния собак не было слышно, даже птицы и те куда-то подевались. Серые хаты были глухо закрыты ставнями, и во дворах не было ни одной живой души. На поле виднелась огромная куча саженцев и готовые вырытые ямки для посадки. «Люди, видно, спешили уйти и не закончили работу», – подумал Лагутин.
Он дал команду взводу:
– Всем пятнадцать минут отдыха!
Солдаты, где стояли, там же и улеглись, а Лагутин пошел посмотреть, какого дерева саженцы, и увидел уже засыхающие яблоньки: день-два – и совсем пропадут. Лагутин постоял минуту в раздумье, затем взял небольшое деревце, лежавшую рядом лопату и закопал деревце в лунку, а затем и следующие посадил.
Солдаты, увидев это, по одному стали подходить к саженцам и сажать их в приготовленные ямки. Скоро весь взвод участвовал в этом мероприятии, и вся куча хилых яблонек была посажена. На все уговоры лейтенанта «отдыхать» солдаты отшучивались: «Мы не устали!» Пятнадцать минут прошли, и Лагутин дал команду:
– Строиться! Шагом марш!
Солдаты шли и оглядывались на посаженные саженцы. А они колыхались от ветра, будто говоря «до встречи!»
Четыре года Лагутин со своим взводом был на фронте и скоро стал командовать более крупной частью. По счастливой случайности, все бывшие курсанты служили с ним – их прозвали «лагутинцы». Они достойно сражались с врагом, многие были представлены к правительственным наградам и званиям. Но были и раненые, и погибшие.
Пришел долгожданный день Победы! Враг был уничтожен. Усталым, невыспавшимся солдатам зачитали указ о демобилизации, а кому-то о продолжении учебы в военной академии. Лагутин, ставший полковником, получил приказ довезти демобилизованных солдат на машинах до города. Все они с радостными лицами и с бурно бьющимися от счастья сердцами запрыгали по машинам и, словно не было никакой усталости, дружно закричали:
– Домой! Домой! Поехали!
Путь был неблизкий, и они долго тряслись на машинах. Проезжая мимо одного хутора, Лагутин заметил до боли знакомое поле и хаты, только сейчас они были побелены, а на поле цвели яблоньки, словно усыпанные большими снежинками.
– Так это же те яблоньки, которые мы с солдатами сажали! – воскликнул Лагутин и добавил с восхищением: – Все до единой выросли!
– Стой! Стой! – закричал он водителю, тот в недоумении остановился. Полковник выпрыгнул из машины, подбежал к яблоньке, счастливо прижался к ней и погладил листочек. Ему показалось, что и другие деревца хотят, чтобы он подошел к ним, и он стал подряд обнимать их все – за себя и за тех солдат, которые их сажали и не вернулись, так и не увидев красоту жизни.
Остальные солдаты тоже подбежали к яблонькам, старались потрогать каждую из них и вспоминали тот страшный день начала войны. А яблоньки, словно почувствовав тех солдат, которые дали им возможность расти и цвести, в благодарность засыпали их белыми бархатистыми лепестками.
Навстречу солдатам бежали хуторяне с хлебом-солью, радостно кричали:
– Угощайтесь, родные! Наши освободители! Побудьте с нами!
– Спасибо! Нам надо домой! – отвечали солдаты.
– Мы вас не отпустим, пока не отведаете в благодарность нашего крестьянского обеда с горилкой!
Лагутин и солдаты поняли, что их ждут не только дома, а весь народ.
И полковник дал команду:
– Всем отдыхать!
Фоторепортер
Игорь учился на первом курсе института кинематографии на оператора, когда неожиданно нагрянула Великая Отечественная война.
В институте временно прекратили занятия, говорили: «Война ненадолго!» Аудитории пустовали. Стояла пугающая тишина. Она была повсюду: на улице, во дворе. Даже чириканья воробьев не было слышно.
Многие студенты отправились на сборный пункт, чтобы пойти добровольцами на фронт, и Игорь пошел с ними. Он был небольшого роста, но физически очень развит. Никто из его однокурсников не мог с ним потягаться в спортзале, взобраться на высокий шест. Его фигуру подводило только плечо: правое было выше левого из-за врожденного искривления позвоночника. Но ему это не мешало в жизни.
Медицинская комиссия проверила его здоровье и отказала – негоден к военной службе. Он огорчился, но каждый день продолжал настырно ходить на сборный пункт. И однажды, потеряв уже всякую надежду из-за очередного отказа, услышал из комиссии начальственный голос:
– А ты хорошо владеешь лейкой?
– Да! – ответил он. – Это моя специальность, настоящая и будущая.
– Берем тебя фоторепортером!
На следующий день Игорь с вещмешком, где была кружка, ложка, теплые носки, свитер и полбуханки хлеба, собранные по указанию майора, прибыл на место назначенного сбора. Там уже была группа добровольцев такого же возраста, как и он, с провожающими родителями и девчатами.
Прощаться долго не пришлось. Подъехала открытая машина с лавочками, и, не заглушая мотора, всех новобранцев посадили в кузов. Игорь поцеловал плачущую мать, и машина рванула по пыльной дороге.
Их привезли на курсы молодого бойца. Игорь получил солдатское обмундирование, приступил к изучению военного дела и стал фотографировать будни новобранцев.
Снимки были хорошие, но глаза у всех солдат были застывшие и смотрели куда-то вдаль со злой искоркой, будто видели кого-то там и сильно ненавидели. «Это все от нагрянувшей войны», – решил он.
Однажды вечером, только все курсанты улеглись под отбой спать, как их срочно подняли. И в форме, при боевом снаряжении: винтовка с патронами, котелок, фляжка, – погрузили в вагоны поезда и отправили.
Поезд остановился только на рассвете, тяжело пыхтя, под гул далекой кананады. Солдат построили в колонну, и они быстрым шагом, почти бегом устремились туда, где был слышен грохот разрывающихся снарядов.
Бой затих только тогда, когда они прибыли в место расположения части. Всех солдат распределили по ячейкам в траншеях и в окопах. Серый туман с дымом расстилался вокруг, но было видно, что земля перевернута, словно ее распахали плугом, деревянные траншеи обуглены и заляпаны засохшей глиной. Бруствер местами был срезан, видно, от мощного взрыва. Пахло горьким порохом. Лица бойцов, участвующих в сражении, были грязные от копоти, из-под их касок стекал черный пот. С огромными горящими глазами они скручивали из газетной бумаги цигарку за цигаркой и глубоко вдыхали табачный дым.
Солнце пробило в небе темную пелену и ярко осветило все вокруг. Игорь стал быстро фотографировать все, что хотелось ему запечатлеть.
Вдалеке от траншеи раздался взрыв, видно, враг пристреливался, ожидая ответный выстрел, чтобы узнать расположение нашей позиции. Но орудия молчали, готовясь обескуражить своей неожиданностью. Враг периодически стрелял и стрелял. Один из снарядов взорвался недалеко от бруствера. Это было пустячком для солдат, и никто на это не обратил внимания.
А вот Игорю не повезло: не то камень, не то осколок от снаряда угодил в объектив. Он проверил лейку – пленка была в целостности, а сам фотоаппарат пришел в негодность. Лейка числилась на балансе института, ему дали ее, сказав: «До скорой победы над врагом, вернешь со снимками». От увиденного Игорь расстроился и осел в окоп. Вид у него был такой несчастный, что рядом стоявший солдат кинулся ему на помощь. К этому времени выстрелы с вражеской позиции прекратились, будто они добились своего – уничтожили фотоаппарат и замолчали.
И тут раздался голос. Это был командир полка, проверяющий готовность к атаке.
– Что случилось, солдат?
Игорь вскочил:
– Лейку разбил!
– С завтрашнего дня станешь проходить службу в интендантском подразделении.
У Игоря было такое лицо, словно с ним случилось самое большое несчастье. Послышался смех. За спиной командующего стоял в пехотной накидке и в головном уборе пограничника, но неизвестно, в каком звании, военный и изучающе весело смотрел на Игоря:
– Вот что скажу тебе, солдат, – начал он, потом немножко помолчал и продолжил: – Мне нужен хороший фотограф. Специалист. Я дам тебе трофейную лейку и в ночь пойдем в логово врага. Покажешь себя, на что способен. А сейчас иди спать!
Игорь был так рад этому предложению, что готов был хоть сейчас пойти с этим спасителем. А пограничник повторил:
– Иди отдыхать!
Он спал крепко, а когда его разбудили, быстро оделся и, увидев перед собой знакомого военного, услышал:
– Я майор Серьгин, нам предстоит обнаружить оборонительную систему неприятеля и запечатлеть ее на пленку. Вот тебе лейка.
Игорь тщательно осмотрел фотоаппарат: был он в хорошем состоянии. Пощелкал на разные метражи, привыкая к нему, зарядил пленку и еще парочку запасных положил в карман.
Серьгин вместо винтовки дал Игорю пистолет и помог закрепить его к ремню, приговаривая:
– Самое грозное оружие твое – это лейка! – и похлопал со всех сторон, чтобы на нем ничего не стучало и не шелестело.
Затем накинул на себя автомат, прикрепил к поясу дополнительный диск с патронами и гранату. Вдвоем они перелезли через бруствер и скрылись в темноте.
Серьгин шел уверенно и бесшумно, кружась по оврагам, порою казалось, что они даже удаляются от позиции врага. Игорь старался повторять движения напарника и, может быть, от напряжения или от необычных движений немного устал.
«И как это Серьгин так уверенно идет в такой темноте и знает куда?» – размышлял Игорь.
Майор, словно угадав его мысли, тихо проговорил:
– Давай передохнем, до фашистов нам осталось уже недалеко. Мы их со стороны обошли. Я тут каждый бугорок знаю, рос в этих местах, по грибы и по ягоды ходил. А то, что я пограничник, так это меня специально вызвали провести тут разведку.
Первые лучи солнца скользнули по земле, когда они оказались среди густых сухих кустарников и залегли там. Местность перед ними была ровная, с редкими кустарниками, только неподалеку росла высокая, не в обхват ель, гладкая до самого верха, без веток, лишь на самой ее макушке зеленела густая игольчатая шапка. Вдалеке было заметно передвижение фрицев, слышался гул техники, кое-где виднелись огромные насыпи земли, укрывавшие орудия. Серое облако, висевшее в небе, немного отнесло ветром, и солнце хорошо осветило местность, казалось, оно помогает им обнаружить врага.
Игорь защелкал лейкой как заводной, ища нужные объекты, но многое ему было непонятно. Азарт съемки его захватил, и он рванул к дереву.
– Назад! – громко прошипел на него Серьгин. Но Игорь уже взбирался на ель, держа лейку в зубах.
Это произошло быстро, он вмиг оказался на макушке в зеленой шапке дерева и, засев там, защелкал фотоаппаратом.
«Лишь бы только его не засекли, – переживал Серьгин». И в этот момент неподалеку взорвался снаряд, казалось, стреляли наугад, на проверку, не веря, что человек может взобраться по голому стволу до самой макушки.
«Видимо, учуяли фрицы что-то и проверяют», – решил он.
В этот момент прибежал запыхавшийся Игорь, и они от куста к кусту заторопились к оврагу. Грянул второй взрыв. Он, наверное, бабахнул на всякий случай, но осколок от снаряда прошелся выше голенища сапога майора, и нога закровоточила. Игорь оторвал длинный лоскут от гимнастерки и перевязал ему ногу. Серьгин уперся на подставленное плечо, и они продолжили путь к своим.
– Что-то нам везет на шальные осколки, – вздохнул Игорь, идя под тяжестью облокотившегося на него майора.
– А была бы не шальная, мы с тобой уже и не говорили бы, – улыбнулся Серьгин.
Снимки, что они доставили в полк, оказались ценнейшим материалом, особенно выполненные с дерева. Ранение же у майора было незначительное, и, казалось, он не замечал его вовсе. Довольный, он похвалил Игоря:
– Молодец, спасибо тебе за смекалку и смелость! С сегодняшнего дня лейка твоя!
А тот, смеясь, ответил:
– И вам спасибо, товарищ майор. Вы, пока мы добрались до своих, так надавили на мое плечо, что я аж выпрямился… – и он притворно выгнулся, чтобы показать, каким бы он мог быть…
В этот день фашистам не дали опомниться. По ним нанесли прицельный удар из всех орудий. Враг не ожидал этого и отступил.
Но война еще продолжалась. Игорь делал снимки под рубрикой «Солдат на войне». От всех его фотографий по-прежнему веяло грустью. Бойцы от долгой войны скучали по родителям, по женам, их лица стали суровыми, выражая желание скорее покончить с напавшим на родину врагом.
Фон на снимках был всегда серый, даже страшный: виднелись разрушенные дома, березки, разбитые в щепки, взрывы бомб, разметавшие все вокруг, черный зловещий дым. Обугленные траншеи, казалось, тянулись до бесконечности с находившимися там начеку красноармейцами с оружием в руках.
– И что у тебя все снимки с печалью? – спрашивал Серьгин Игоря, хотя и сам понимал: в такое время лучше не получится.
– Я так вижу и чувствую, – ответил он.
Они подружились, и им не раз еще приходилось ходить в разведку вместе. Вскоре Серьгина отозвали в свой погранотряд, но даже на разных фронтах они не теряли связи друг с другом.
Через четыре года война закончилась. С фашистской Германией было покончено. Началась мирная жизнь. Игорь закончил первый курс института кинематографии.
В один из дней, в канун праздника Победы над врагом, к нему нагрянул Серьгин – уже полковник, направленный на учебу в военную академию. Они по-мужски обнялись, и тут Серьгин увидел множество фотографий, аккуратно обрамленных в рамки, висевших на стенах по всей его квартире. Возле снимков времен войны, серых и даже страшных, висели фотографии из сегодняшней жизни, но с тех же мест, где в прошлом шли бои.
Возле разрушенного сгоревшего дома с расщепленными березками находился снимок нового бревенчатого дома, казалось, от него пахло свежей смолой и окружающими пушистыми зелеными березками.
А рядом с фотографией, где были обугленные траншеи с засохшей, черной от копоти глины и уставшими лицами бойцов, находилась красивая фотография, где был цветущий парк с отдыхающими и улыбающимися посетителями. Даже не верилось, что когда-то там шли бои.
Фотография пушки, что палила и сеяла смерть из своего жерла, висела рядом со снимком, где она одиноко стояла в Музее вооруженных сил рядом с красным знаменем, склоненным над надписью: «Вечная память погибшим в войне».
– Да-а! – протянул полковник. – Вижу, появились у тебя радостные снимки. Но грусть прежних останется на всю жизнь!
Ряса
– Послушай историю вот этого лоскутка, – сказал мне друг, генерал в отставке, показывая небольшую тряпицу.
Война началась. Меня, двенадцатилетнего мальчика, эвакуировали подальше от фронта, туда, где жила моя тетя. Папу отправили на военные сборы, а маму оставили в городе, как певицу в хоре.
Тетушка встретила меня на вокзале возгласом:
– Петенька! Какое несчастие! Война! Ну, с Богом проживем.
Дома она меня вымыла, подстригла и что-то стала перешивать мне из вещей мужа. Тетя была портнихой, а с начала войны стала работать на фабрике, шить обмундирование для солдат. Муж ее, военный, уже воевал с врагом на границе. Меня устроили в школу, в пятый класс, и я стал готовиться к учебе. Уже ближе к зиме тетушка посмотрела на мою одежду и ахнула:
– Петенька, у тебя к зиме пальто-то нет!
Она засуетилась, открыла сундук и достала с самого дна дедушкину рясу (дедушка был протоиерей), долго на нее смотрела, казалось, вот-вот расплачется. Потом расстелила ее на столе, мелом начертила, вырезала ножницами детали и стала шить. Днем была на работе, а вечером строчила на машинке дома.
К этому времени погода изменилась, стало холодно, я простудился и сильно закашлял.
Пальто было готово, я померил его, оно было пошито в самый раз по мне.
– С Богом, носи его, внучек. – вздохнув, сказала она. – Дедушку-то твоего в Казахстан выслали, как попа. Ряса ему уже не понадобится.
С тех пор, как только я надел его, кашлять перестал, не заболел никакой хворью и всю зиму проносил. Только быстро стал расти, и к концу зимы руки далеко вылезли из рукавов. Приходилось выше натягивать рукавицы, но защитить кисть от холода они не могли.
Печь в доме была металлическая, называлась «буржуйка». Дрова я носил за пять километров – от завода, где были ящики от снарядов, целые и битые, их разрешали брать.
Однажды, собирая дощечки, я услышал над собой гул – высоко в небе летел, словно маленькая птичка, самолет. И вдруг послышался сильный свист – и меня подняло. Грохота я не слышал, пришел в себя, смотрю, ни одного ящика нет, все куда-то разметало, одно чистое поле, а пальто мое словно решето, все в дырочках и лохмотьях. Подбежали тут рабочие с завода, один с испугом спрашивает:
– Сынок, ты в порядке?
– Да, – говорю, а у самого голова звенит.
– Кто-то тебя оберегает! – поднял он меня, потом взглянул внимательно и спрашивает: – Сколько тебе лет?
– Двенадцать.
– Вот что, завтра приходи, у нас при заводе есть школа фабрично-заводского обучения. Будешь учиться по специальности, оденем тебя и питанием обеспечим.
Рассказал я все это тетушке. Она одобрила, и со следующего дня я пошел на завод. Дали мне шинель и форму фэзэушника. Свое пальто я снял – чинить его было бесполезно. Да и у меня теперь была шинель. Я отрезал от пальто только лоскуток и положил его в нагрудный карман гимнастерки. На заводе мне под ноги сделали высокий настил, чтобы я дотянулся до тисков, и стали обучать, как обращаться с зубилом, молотком и напильником, стесывая металлические заусенцы с деталей. В начале учебы молоток по зубилу не попадал, а ударял по руке, оставляя маленькие шрамы. Многие ребята, мои ровесники, сильно уставали, и их отпускали домой на денек, а я вроде бы ничего – терпел. Мастер подойдет ко мне, взъерошит волосы и скажет:
– Бережет тебя кто-то, бережет!
Я-то знал, кто! Это лоскуток от дедушкиной рясы.
Папа пришел на побывку на десять дней из госпиталя. Рассказал он, что мама на фронте, они солдатам поют в лазаретах, на привалах, от тягости войны отвлекая. Смотря на отца, я заметил, что он говорит, а сам то и дело за бок держится, видно, от недавнего ранения еще не отошел. Я достал лоскуток от дедушкиной рясы и протянул ему.
– Вот – это тебе на здоровье.
Папа удивленно посмотрел на меня, а тетушка помогла настоять:
– Бери, бери его, братец, и носи, тебе еще воевать, а с этим лоскутком враз полегчает. Как окрепнешь, сыну обратно отдашь. У него жизнь еще впереди.
После войны отец прожил очень долго и умер от старости, в тот день дедушку амнистировали.
Генерал, рассказав это, вздохнул и положил лоскуток в карман кителя.
