Павел (Песах) Амнуэль
Расследования Берковича 1 (сборник)
Женщина с виолончелью
– Вы себя неплохо зарекомендовали, стажер, – сказал инспектор Хутиэли, закончив печатать какой-то важный документ и запуская принтер. – Сержант Бродецки от вас просто в восторге. Я-то понимаю причину ваших успехов…
– Какая же это причина, инспектор? – спросил стажер Беркович, закрывая книгу, которую он читал, пока Хутиэли занимался делами.
– Вам просто везет! – воскликнул инспектор полиции. – И вы наблюдательны.
– Так мне просто везет, – переспросил Беркович, – или я наблюдателен? Это ведь разные вещи, согласитесь.
– Да, от скромности вы не умрете, – хмыкнул инспектор. – Кстати, эта книга, что вы читаете – все еще Голсуорси?
– Нет, – покачал головой Беркович, – это братья Стругацкие, перевод на иврит.
– Удивляюсь я на вас, русских, – сообщил инспектор. – Почему вы выдумываете проблемы себе на голову? Почему читаете русских авторов на иврите, а дома заставляете детей говорить по-русски?
– Видите ли, господин Хутиэли…
– Мы с вами просто беседуем, Беркович, зовите меня Авигдором.
– Хорошо. А мое имя Борис.
– Борис, – пробормотал Хутиэли. – Конечно, все русские – Борисы.
– И фамилия у всех одна – Годуновы, – подхватил Беркович, но инспектор, не будучи знатоком ни российской истории, ни творчества великого русского поэта, не понял шутки.
– Так вы говорили… – сказал Хутиэли.
Продолжить объяснение Беркович не успел – зазвонил телефон.
Хутиэли поднял трубку, молча выслушал какое-то длинное сообщение, мрачнея с каждым услышанным словом, и в заключение сказал единственное:
– Выезжаю.
Он положил трубку и смерил стажера долгим изучающим взглядом.
– Поедете со мной, – сказал он.
Уже в дороге, когда полицейская машина мчалась, срезая углы и распугивая автолюбителей, Хутиэли объяснил Берковичу, с чем им предстоит иметь дело.
– На вилле Иды Стингер… кстати, вам знакомо это имя?
– Владелица косметических кабинетов в Герцлии-питуах, – сказал Беркович.
– Именно. Так вот, на ее вилле сегодня назначен был вечер. Гости, сами понимаете… Хозяйка – вот у кого денег полные сейфы! – пригласила выступить перед гостями камерный оркестр Раананы. Двадцать человек! И еще дирижер. Так вот, в семь все музыканты и гости были в сборе. В половине восьмого хозяйка вышла из дома и обнаружила, что перед дверью стоит автомобиль, а внутри – тело молодой женщины.
Беркович присвистнул.
– Женщина – виолончелистка из оркестра Мирьям Орен. Убита двумя выстрелами, одна пуля попала в плечо, вторая в грудь и оказалась смертельной.
– Выстрелы никто не слышал? – удивился Беркович.
– На вилле гремела музыка, – сказал Хутиэли, – а до соседних домов довольно далеко и, к тому же, рядом проходит шоссе, там всегда шумно.
Полицейская машина подкатила к двухэтажному коттеджу, слева от которого, на стоянке Беркович насчитал восемь автомобилей. Девятый стоял перед самым входом в дом, и у левой дверцы, со стороны водителя, толпились полицейские и какие-то люди, очевидно, гости госпожи Стингер. В отдалении стояла машина «скорой помощи».
К Хутиэли подошел невысокий плотный мужчина в штатском, Беркович узнал Арона Берлина, одного из лучших экспертов управления.
– Я разрешил увезти тело, – сказал Берлин, – или вы хотите сначала посмотреть сами?
– Непременно, – кивнул инспектор.
– Смертельной оказалась пуля, пробившая левое легкое и задевшая сердце. – продолжал эксперт. – Стреляли, судя по пулевому каналу, через открытое окно машины почти в упор. Убийца подошел к машине, когда жертва только подъехала и заглушила двигатель. Подошел, выстрелил и удалился.
– Кто-то из гостей? – задумчиво произнес Хутиэли.
В холле первого этажа инспектора и стажера встретила сама хозяйка, одетая в замечательное вечернее платье, вырез которого был похож на огромную дольку арбуза. Лет сорок, – отметил Беркович, – но выглядит на тридцать три.
– Господи, какой ужас! – воскликнула Ида Стингер. – Негодяй сорвал мне такой вечер!
Похоже, что неудавшаяся вечеринка беспокоила ее больше, чем труп под окнами.
– Я бы хотел допросить всех гостей и музыкантов из оркестра, – сухо сказал Хутиэли. Похоже, что и ему не понравилась манера хозяйки выражать свои мысли. – Могу я занять какую-нибудь комнату?
Через несколько минут инспектор сидел за журнальным столом в кабинете хозяйки, а стажер примостился рядом на диванчике. Ида Стингер не смогла сообщить ничего интересного – занималась гостями, ничего не видела, ничего не слышала. Вторым инспектор вызвал Арнольда Бухера, дирижера оркестра. Бухер оказался щуплым старичком с огромными глазами – казалось, что думать и говорить он мог только о музыке, все остальное вызывало у него глухое раздражение, которого он не мог скрыть.
– Она не собиралась выступать сегодня, – заявил дирижер. – И все этот Бени Фармер.
– Фармер? – поднял брови Хутиэли. – Кто это?
– Концертмейстер скрипок, – раздраженно сказал Бухер. – Он и Мирьям встречаются, если вы понимаете, что я имею в виду. Собирались пожениться, но что-то между ними произошло. Короче, Мирьям не хочет играть, если за пультом концертмейстера сидит Фармер. Я просил ее приехать, и она обещала, но сказала, что играть не будет.
– В машине, – сказал Хутиэли, – нашли футляр с виолончелью. И одета Мирьям была так же, как все ваши музыканты-женщины – в белую блузку и черную юбку. Значит, Мирьям все-таки собиралась играть?
– Нет, – покачал головой дирижер. – Она очень упряма. Виолончель привезла для Сары, на тот случай, если я все-таки поставлю в программу отрывок из «Вариаций» Чайковского. Сара Бек – альтистка, она иногда заменяет Мирьям… А одежда… Она всегда так одевалась, это ее стиль.
– А что собой представляет ваш концертмейстер, Фармер?
– Замечательный скрипач, замечательный! Но ревнив, как Отелло.
– Значит, если бы Мирьям его бросила…
– Я понимаю, что вы хотите сказать, да, понимаю… Ударить ее он мог, это несомненно. В пылу спора, да… Но убить? Нет, это просто нелепо!
– Понятно, – протянул Хутиэли. – Спасибо, господин Бухер, вы можете идти.
– Я могу покинуть виллу или должен…
– Можете покинуть, – разрешил инспектор. – Как вы полагаете, Беркович?
Стажер кивнул, мысли его были заняты другим, он не мог забыть женщину за рулем «субару», ее откинутую назад голову, кровь на белой блузке, узкую черную юбку, тоже пропитанную кровью.
Через минуту в комнату вошел мужчина лет тридцати, он был почти лысым, что делало его похожим на героя одного голливудского боевика. На мужчине была белая рубашка и черные брюки.
– Садитесь, господин Фармер, – предложил Хутиэли, а стажер, услышав это имя, встрепенулся и обратился в слух.
– Мне сказали, что вы были близко знакомы с Мирьям Орен, – продолжал Хутиэли. – Вроде бы даже хотели пожениться…
– Собирались, – тихо, каким-то обреченным голосом сказал Фармер. – А теперь вот…
– Но я слышал, что вы поссорились, – продолжал гнуть свою линию инспектор.
– Чепуха! – вскинулся Фармер. – Кто это сказал? Старик Бухер? Что он понимает в таких делах? Мы поссорились, верно, но это было на прошлой неделе, мы еще в субботу помирились. А сегодня мы с Мирьям договорились завтра пойти в раввинат. Я не понимаю…
Плечи Фармера поникли.
– Но Бухер сказал, что Мирьям не собиралась играть сегодня именно потому, что за пультом сидели вы.
– Он так сказал? – удивился Фармер. – Чепуха, я говорил с Мирьям за час до концерта, мы с ней встречались… Она, конечно, собиралась играть, чтобы все видели – у нас все хорошо. Да она же приехала в концертном костюме…
– И виолончень привезла, – подсказал Хутиэли.
– Виолончель она всегда с собой возила, – не поддался Фармер на уловку инспектора. – Даже если не играла. Но сегодня она собиралась играть. Вчера мы вместе репетировали «Вариации на темы рококо». Это было у нее дома, соседи должны были слышать.
– У вас есть пистолет? – Хутиэли решил переменить тактику.
– Нет, зачем мне? – пожал плечами Фармер и бросил на инспектора подозрительный взгляд. – Я ведь всего лишь музыкант. И живу не в поселении, а в Тель-Авиве.
– Вы все время находились на вилле, после того, как приехали?
– Вас интересует мое алиби? – вздохнул Фармер. – Я все время околачивался в холле или поблизости. Ждал Мирьям. Несколько раз выглядывал на улицу. Если вы считаете это уликой… Черт возьми! – вскричал он, не сдержавшись. – Вы хотите сказать, что я мог убить Мирьям?!
– Успокойтесь, Фармер, – резко сказал Хутиэли. – Такие же вопросы я буду задавать всем. Я ищу убийцу вашей невесты!
– Да, простите… – пробормотал Фармер. – Все это так ужасно… Этот негодяй не мог уйти далеко. Может, это какой-нибудь араб, ведь отсюда до Калькилии рукой подать…
– Араб? – удивился Хутиэли. – Не думаю… Скажите, Фармер, кто-нибудь из оркестра может подтвердить ваши слова? Ну, о том, например, что вы с Мирьям помирились и хотели завтра идти в раввинат. Кто-нибудь видел вас вместе в последние дни?
Фармер подумал и покачал головой.
– Мирьям была не из тех женщин, кто афиширует свои отношения, – сказал он. – Это я… да, я человек взрывной, и если выхожу из себя, это всем видно… Мы с Мирьям вчера гуляли у моря… Одни, вечером. Я был у нее, но никому из оркестра об этом не говорил. Зачем мне это? Послушайте, инспектор, – взмолился Фармер, – почему вы теряете время? Кто-то убил Мирьям, а вы спрашиваете, ссорились мы с ней или нет…
Хутиэли молча дописывал страницу в своем блокноте.
– Убийцу мы найдем, – сказал он, закончив. – Но сейчас главное – установить мотив.
– Вы думаете, у меня был мотив? – вскинулся Фармер. – Я же вам сказал…
– Да-да, – поднял руки инспектор. – Вы можете идти, Фармер, но пока не покидайте виллу, возможно, после того, как я поговорю с остальными, у меня будет к вам еще вопросы.
Фармер тяжело поднялся на ноги.
– Господин Хутиэли, – подал голос стажер, – а я могу задать господину Фармеру один вопрос?
– Да, – кивнул инспектор. – Задавайте.
– Господин Фармер, – сказал Беркович, – вы утверждаете, что Мирьям приехала сюда, чтобы играть «Вариации» Чайковского. По сути, это ваш единственный аргумент в пользу того, что вы действительно помирились. Никто не видел, как вы гуляли у моря, никто не видел, как вы приходили к Мирьям домой.
– Борис, – недовольно сказал Хутиэли. – Задавайте вопрос, зачем вы повторяете то, что я уже зафиксировал?
– Просто хочу убедиться, что господин Фармер уверен в своих словах.
– Конечно, уверен! – с вызовом сказал Фармер.
– Я не понимаю, – раздумчиво сказал Беркович, – как может играть на виолончели женщина, одетая в узкую юбку. По-моему, это физически невозможно. Из этого следует…
– Какую еще узкую юбку? – с недоумением сказал Фармер. – Мирьям приехала в концертном костюме.
– Да, в своей обычной блузке, – согласился Беркович, – но юбка на ней была, хотя и черная, но узкая, а вы, подойдя к машине, не обратили на это внимания… или просто не заметили, потому что торопились выстрелить. Нет, Фармер, Мирьям не собиралась выступать, и значит…
Фармер сделал движение в сторону двери, и Беркович вскочил со своего кресла, но его остановил голос инспектора:
– Спокойно, стажер. Вы думаете, он сбежит? Там же кругом наши люди… Так что вы скажете на это, дорогой Фармер?..
Через час, вернувшись в управление после того, как Фармер был помещен в камеру предварительного заключения, Хутиэли сказал стажеру:
– Черт возьми, я ведь тоже видел, что она была в узкой юбке! Но мне и в голову не пришло…
– Просто я не только наблюдателен, – скромно пояснил Беркович, – но еще и бываю на симфонических концертах.
– Бедняга, – прокомментировал Хутиэли, – и вы не засыпаете через пять минут после начала? Странные у вас, русских, вкусы…
Убийство перед концертом
– И вы еще находите время, чтобы посещать концерты? – спросил инспектор Хутиэли стажера Берковича, когда тот запирал в ящике стола документы по делу Авшалома, шантажиста из Петах-Тиквы.
– Что там такого интересного?
– Дирижирует мой приятель, – объяснил стажер. – Мы с ним вместе учились в старших классах, а потом он заканчивал музыкальную академию, а я вот… в юридический.
– Бедняга, – прокомментировал инспектор. – Завтра, когда придешь на работу, споешь мне весь репертуар твоего приятеля. Я как раз буду допрашивать одного подозреваемого, и, надеюсь, твои вопли развяжут ему язык.
– Всенепременно, – пообещал Беркович и покинул кабинет. Не то, чтобы он действительно так уж стремился на этот концерт. Он предпочел бы поваляться перед телевизором, но Марк сказал: «Приходи, выступит мой ученик, мой первый ученик, правда, я еще не знаю, кто именно». Фраза показалась Берковичу странной, а переспрашивать он не хотел. С другой стороны, все, чего он не понимал, вызывало у него чувство раздражения, которое проходило лишь тогда, когда он разбирался в ситуации. К тому же, матнас, где играл сегодня студенческий оркестр, находился неподалеку – всего в пяти минутах ходьбы от дома. Беркович переоделся, нацепив рубашку, которую он терпеть не мог, потому что воротник натирал ему шею, но это была единственная рубашка, которую, по мнению Берковича, не стыдно было надеть в приличное общество. Он подумал минуту о том, стоит ли считать приличным обществом сотню фанатов классики, обычных посетителей подобных тусовок, пришел к выводу, что, безусловно, стоит, хотя бы потому, что билеты на концерты студенческого оркестра стоили безумные деньги – целых восемьдесят шекелей, будто выступал не Марк Корн со своими студентами, а по крайней мере Зубин Мета с Израильским филармоническим.
За полчаса до начала Беркович подошел ко входу, у которого толпились будущие слушатели, средний возраст которых, как оценил Борис, приближался к пресловутым ста двадцати. Он направился было к кассе, но его остановил возглас:
– Боря, да ты что, сдурел?
Марк схватил приятеля за рукав и потянул к служебному входу.
– Пройдешь со мной, – сказал молодой дирижер. – Я тебя уже давно высматриваю, я так и подумал, что ты станешь тратить на этот концерт свои кровные.
За кулисами было шумно, как на новой автобусной станции. Оркестранты прохаживались в узком коридоре, будто это была набережная перед Мигдаль а-опера. Подумать только, эти люди были во фраках! Берковичу захотелось взять кого-нибудь за фалды, чтобы ощутить реальность происхощяшего, но Марк тянул друга дальше, в дальний закуток, где была его комната.
– Играем скрипичный концерт Мендельсона, – возбужденно сказал Марк. – Ты представляешь: один из моих учеников поедет с этим концертом на конкурс Венявского!
– Для кого это более важно – для них или для тебя? – спросил Беркович, который во всем любил доискиваться до первопричины.
– Для меня? – поднял брови Марк. – Конечно, для меня тоже. И для одного из них.
– Для одного?
– На конкурс поедет кто-то один, – пояснил Марк, – но я до сих пор не решил, кто именно. Понимаешь, оба прекрасные исполнители. Стас темпераментней, Игаль строже… Я готовил обоих и обещал, что перед концертом назову того, кто поедет в Польшу. Он-то и будет играть сегодня. Я имею в виду – Игаль Маркиш. Пойдем-ка к нему, пусть канифолит смычок, ему выходить.
– Ну знаешь, – сказал Беркович, – ты держишь своих учеников в ежовых рукавицах. Я бы сбежал. Подумать только: двух парней, явно с амбициями, держать в неведении до самого последнего момента! Они что, действительно сидят сейчас и гадают, кому сегодня выступать?
– Конечно, – сухо сказал Марк. – И это, на мой взгляд, хороший воспитательный прием. Они должны научиться владеть собой. На конкурсе это самое важное.
Беркович хотел было сказать, что считает самым важным в работе педагога, но промолчал. В конце концов, он пришел сюда послушать музыку, а не вникать в тонкости процесса воспитания.
Когда они вышли в коридор, здесь было уже намного спокойнее – большая часть музыкантов проследовала на сцену, в зал пустили публику, вот-вот должен был прозвенеть второй звонок.
– Игаль Маркиш, – сказал Марк, – человек очень работоспособный, и нервы у него получше, чем у Стаса Брановера.
– Ты доказываешь правильность принятого решения мне или самому себе? – усмехнулся Беркович.
Марк рассмеялся.
– Себе, конечно, ты прав.
Он остановился около двери, на которой было написано «Не входите, пожалуйста!», и коротко постучал. Через несколько секунд он постучал опять, но ответа не последовало, за дверью было тихо.
– Игаль! – крикнул Марк. – Открой, это я.
Беркович протянул руку и нажал на ручку двери.
– Не заперто, – сказал он и, потянув на себя дверь, шагнул в комнату.
Он сразу же отступил назад, оглянулся на ничего не понимавшего Марка и сказал быстро:
– Стой здесь и не пробуй войти, ты меня хорошо понял?
Прежде чем Марк успел отреагировать, Беркович вошел в комнату, закрыл за собой дверь и повернул торчавший в замочной скважине ключ.
Игаль Маркиш был светловолосым, лицо его покрывали веснушки и, может, поэтому казалось, что он вовсе не мертв, а только прилег отдохнуть перед тем, как выслушать решение учителя. На самом деле юноша умер по крайней мере полчаса назад, рука, которой коснулся Беркович, начала уже холодеть.
Маркиш лежал на узком диванчике, обивка которого была насквозь пропитана кровью. Удар ножом был нанесен в спину – в этом Беркович убедился, чуть приподняв тело. Точный удар, на уровне сердца.
Черт возьми, – подумал стажер, – как же убийца рисковал! Его могли видеть в коридоре! Правда, комнаты скрипачей находились в закутке, куда оркестранты могли и не заглянуть. Но ведь полчаса после этого никто сюда не входил, а дверь была не заперта… Конечно, Маркиш наверняка просил его не беспокоить – он волновался больше всех, это понятно… Больше всех, но ведь не больше Стаса Брановера. Тот тоже сейчас…
Беркович вышел из комнаты, закрыл за собой дверь и запер ее на ключ.
– Что там? – бросился к нему Марк. – Ему что, плохо? Почему ты меня не пускаешь?
– Плохо, – кивнул Беркович. – Выступать он не сможет. Когда начало концерта?
– Через восемь минут! Дай мне войти, я должен…
– Нет, – твердо сказал Беркович. – Пойди предупреди Брановера, что выступать будет он.
– Но я же решил, что…
– Потом поговорим, после концерта, – Беркович взял друга под руку и потянул прочь от двери. – Сейчас ни о чем другом не думай, иначе сорвешь выступление, люди пришли сюда не для того, чтобы им вернули билеты.
На двери Брановера никаких надписей не было, но закрыта она была на ключ изнутри. Беркович постучал.
– Кто? – спросил низкий голос.
– Откройте, это Корн! – крикнул Беркович, Марк стоял рядом, хмурился и не мог найти нужных слов.
Дверь распахнулась, на пороге стоял коренастый молодой человек, вовсе не производивший впечатления юного музыкального дарования. Брановер нахмурился, увидев Берковича, потом перевел взгляд на дирижера, и тот сказал:
– Ну… Сейчас начинаем, Стас. Ты готов?
Лицо Брановера расплылось в улыбке.
– О! – сказал он. – Вы решили, что я… Я так вам благодарен!
– Минуту, – сказал Беркович. – До начала всего пять минут, я вам задам только пару вопросов.
Он оттеснил скрипача в комнату и вошел следом. Марк плелся сзади, на лице его было выражение мучительного непонимания.
– А вы кто? – спросил Брановер.
Беркович быстро обошел комнату, осматриваясь и делая какие-то свои выводы. Взял в руки скрипку, лежавшую на круглом столике у диванчика, такого же, как в комнате Маркиша. Потрогал пальцем смычок, хмыкнул.
– Не трогайте! – нервно воскликнул Брановер. – Учитель, – обратился он к Марку, – я буду готов через минуту.
– Вы давно находитесь в этой комнате? – спросил Беркович. – Я хочу сказать: в последние полчаса выходили вы отсюда или нет?
– А… что? – не понял Брановер. – Зачем вам…
– Скажи ему, – попросил Марк, – и пойдем на сцену. Нет времени…
– Ну, выходил, и что? – пожал плечами скрипач. – Я ходил в туалет, это запрещено? Кто вы такой?
– Нет, – рассеянно сказал Беркович, – ходить в туалет не запрещено. Идите, скоро начало… Марк, извини, что меня не будет в зале…
– Что слу… – начал Марк, но, встретив жесткий взгляд друга, осекся. – Хорошо, поговорим потом.
Когда Марк и Стас пошли по коридору к выходу на сцену, прозвенел третий звонок. Беркович вытянул из кармана коробочку сотового телефона и набрал номер инспектора Хутиэли.
– Инспектор, – сказал он. – Это стажер Беркович. Нахожусь в матнасе Штрауса. Здесь убийство.
– Никогда не подумал бы, что в Израиле убиваются за билетами, – пробурчал Хутиэли.
– Здесь убийство, – повторил Беркович. – Убит студент музыкальной академии. Удар ножом в спину в области сердца. Примерно полчаса назад.
– Вы знаете инструкцию, – голос Хутиэли мгновенно стал жестким, – я выезжаю.
Когда Хутиэли с оперативниками вошел в комнату Корна, Беркович стоял над мертвым телом, а из зала приглушенно доносились звуки скрипичного концерта Мендельсона.
– Кто? – спросил стажера инспектор. – Есть идеи?
– Вообще-то… – протянул Беркович. – Тут было много народа в коридоре, а дверь не заперта, кто угодно мог…
– И мотив тоже был у каждого? – буркнул Хутиэли.
– Мотив… Мотив был, пожалуй, у Брановера, того скрипача, кто сейчас играет Мендельсона, слышите?
– Это, значит, Мендельсон? – сказал инспектор. – И под такую заунывную музыку христиане идут под венец?
– Ну что вы, – усмехнулся Беркович, – под совсем другую. Так вот, этот Брановер хотел играть на международном конкурсе, а мой друг Марк выбрал другого, вот его… Видимо, Брановер узнал об этом…
– Он что, идиот? – осведомился Хутиэли. – Если все так, то на него падает первое же подозрение. У него надежное алиби?
– Никакого. Утверждает, что находился в своей комнате и ждал решения Марка: он должен был перед самым концертом решить, кто из двух скрипачей сыграет.
– Этого… ээ… Брановера должны были видеть в коридоре…
– Могли и не увидеть. Комнаты напротив друг друга, в закутке, вы же видели сами. Сюда заглядывают, конечно, но не так уж часто. Достаточно открыть дверь, убедиться, что никого нет поблизости, сделать два шага, открыть противоположную дверь…
– Вы осмотрели комнату Брановера?
– Конечно, инспектор. В комнате – ничего подозрительного.
– На ноже пальцевых следов не обнаружено, – сказал эксперт, успевший обработать поверхность рукоятки.
– Естественно, – буркнул Хутиэли. – Кто сейчас не знает о том, что оставлять отпечатки небезопасно для здоровья? Так вы говорите – он хотел поехать на конкурс? Извини, стажер, я не знаток музыки, но мне кажется, что это не повод для убийства.
Лучше не поехать на какой-то там конкурс, чем рисковать всю жизнь провести в тюрьме.
– Возможно, – пожал плечами Беркович.
Инспектор внимательно посмотрел на стажера, но ничего не сказал. Из зала послышались аплодисменты, в коридоре раздались голоса выходивших со сцены оркестрантов.
– Пошли, поговорим с ним, – сказал Хутиэли и пошел из комнаты. Беркович последовал за инспектором, обдумывая, как лучше поставить тот единственный вопрос, который он хотел задать Брановеру.
Дирижер и скрипач вышли со сцены рука об руку. Успех был полным, да, собственно, Марк, судя по выражению на его лице, в успехе и не сомневался.
– Что? – бросился Марк к Берковичу, увидев друга в окружении полицейских. – Что, в конце концов, случилось?
– Один вопрос, – Беркович отвел Марка в сторону, тогда как Хутиэли начал о чем-то спрашивать взволнованного успехом Брановера. – Скажи-ка, этот Брановер давно хотел расправиться с Маркишем?
– Что за нелепая… – начал Марк и осекся, что-то в лице друга подсказало ему, что лучше говорить о своих подозрениях сразу. – Ну, расправиться – это слишком сильно сказано. Стас и мухи не обидит. Просто год назад Игаль увел у него девушку, ну, ты знаешь, как это бывает… Ребята повздорили по этому поводу, но быстро помирились. В конце концов, что важнее – девушки, которых много, или музыка, которая одна?
– Музыка, конечно, – воодушевленно заявил Беркович и перешел к группе, в центре которой стоял взъерошенный скрипач.
– Так вы утверждаете, – говорил инспектор, – что из комнаты в последние полчаса не выходили?
– Я же сказал… – вздохнул Брановер.
– Послушайте, Стас, – вмешался Беркович, – а скажите-ка, когда обычно скрипачи протирают смычок канифолью? Я, знаете ли, дилетант, все эти тонкости для меня – темный лес…
– Погодите, стажер, – недовольно произнес инспектор, – почему вы постоянно влезаете с нелепыми вопросами?
– Но… я всего лишь хотел узнать…
– Смычок, – повернулся к Берковичу Брановер, который был рад хотя бы на минуту отвлечься от настойчивых вопросов инспектора, – смычок наканифоливают перед самым выступлением, потому что, понимаете ли, канифоль – это…
– Да, я знаю, что такое канифоль, – резко сказал Беркович. – Тогда объясните мне, почему ваш смычок был уже наканифолен, когда мы с Марком вошли к вам в комнату? Вы ведь не могли знать, что выступите сегодня? Смычок Игаля Маркиша, к примеру, не был еще намазан канифолью, когда вы вошли в его комнату и ударили его ножом в спину. Верно?
Лицо Брановера покрылось мертвенной бледностью. Он хотел что-то сказать, но удар был таким неожиданным, что сразу найти нужные слова он не сумел, а секунду спустя никакие слова уже не могли помочь, потому что инспектор, мгновенно оценив ситуацию, бросился в наступление…
Когда два часа спустя, получив полное признание, инспектор и стажер вернулись в управление, Хутиэли сказал:
– Все-то вы знаете, канифоль, то-се… Вы что, прочитали об этом в учебнике?
– Я? – вздохнул Беркович. – Нет, я, знаете ли, сам натирал канифолью свой смычок целых семь лет, когда ходил в музыкальную школу. Это было еще в России. Знали бы вы, как я ненавидел скрипку!
– Вы учились музыке? – воскликнул Хутиэли. – Бедняга! Я бы повесился…
