Павел Владимирович Засодимский
Терехин сон
Согрели самовар, принесли и поставили его на стол. Ну, уж и самовар!.. Одно слово – полутораведерный! Самовар – из желтой меди и блестит, как золото, не то что у Левонтья, на постоялом дворе; у Левонтья самоваришка всегда какой-то грязный, тусклый, весь в зеленых пятнах, без конфорки, с отбитой ручкой… А здесь все в порядке… Подали на стол калачей целую груду и белого пшеничного хлеба, подали сахару и меду, ломоть ржаного хлеба, всяких пирогов нанесли – с рыбой и сладких, блюдо горячей жирной баранины, блюдо вареной рыбы, блюдо – жареной, студню, печеных яиц… И от всего этого вкусный пар так и валит. Ешь, Тереха! Ешь – не хочу, сколько потребуется… «Вон как на том-то свете! Не то что…» – восторженно подумал Тереха и тут же привздохнул, вспомнив о своей хозяйке и о сидоровцах… Они, поди, все еще ожидают «пособия», да ездят в морозные утра в лес за дровами.
Угощеньем распоряжался старый-престарелый дед Памфил. Тереха его до той поры еще и в глаза не видал: дед Памфил помер с лишком ста лет от роду, помер тогда, когда Терехе было только четыре года. Дед Памфил на Сидорове был самым древним стариком, какого только знавали на свете. Он жил при императрице и при трех императорах… Он и теперь, по старой привычке, относился ко всем, как к малым ребятам.
– Кушай, кушай, Тереша, на здоровье! Пей чай-то! – говорил он тихим, ласковым голосом, подвигая к Терентью чашку и блюдце, стогом наполненное крупными кусками сахара. – Пей, как хошь, хошь вприкуску, хошь внакладку… Сахару, паренек, не жалей: у нас его – горы…
И Тереха ел, Тереха пил, пил до девятого пота, наконец скинул свой армячишко, распоясался.
– Ну, земляки… и важнецкое же у вас житье здесь! – сказал он, обращаясь к собеседникам.
– Ничего! Живем хорошо – дружно, артельно, – ответили ему.
Много сидоровцев набралось в избу, все расселись около Терехи, как попало. Многих из них, давно умерших, подобно деду Памфилу, он вовсе не знал. Но тут, конечно, земляки скоро перезнакомились друг с другом. Смотрел Тереха на это сборище, и припомнилось ему, как, бывало, – когда какой-нибудь служивой из сидоровцев возвращался домой на побывку, – в избу к его родным сходился по вечерам народ – поглядеть на солдата, послушать солдатских россказней о чужедальних странах и о всяких диковинках. «Точно, как теперь!» – раздумывал Тереха, посматривая на окружавшие его лица. «Я как точно солдат с войны воротился, а земляки пришли поглядеть на меня да послушать моих сказов про наше боевое житье-бытье…»
Слово за слово, и пошла беседа своим путем.
– Ну, как же, братец, наши там поживают? – спросили, между прочим, Тереху.
– Ничего! Бог милует, – с обычного своего присловия начал Тереха. – Нуждаются, известно… Особливо ноне соскучились больно… Хлеб-то плохо уродился, больно плохо, а тут еще червяк навязался, – согрешили совсем! Закупщики вот тоже по осени больно прижимают… Нужда, не дай бог!
– А как обчество? Что старшина наш поделывает? – спрашивали сидоровцы. – Правленье-то все там же, где и было?..
– Старшина… Да что ему поделывать! Из ума, почитай, совсем выжил… – продолжал Тереха, нимало не удивляясь, что сидоровцы на том свете так любопытствуют насчет земных дел. – А правленье все там же… Собираются скоро, одначе, на другое место переносить. В ту сторону, знаешь, к Кузьмичу, за канаву, где пониже место-то будет… Ну, а обчество – ничего, все по-старому… Только вот, братцы вы мои, нонече этто у нас все больше, значит, на счет «пособия» пошло…
– Т-э-э-эк! – протянул дедушка Памфил. Посидели, помолчали.
– Поскажите же вы мне, братцы, про здешние порядки, – начал Тереха немного погодя. – Я ведь ничего то есть еще не знаю: как и что у вас тут… Примерно: как у вас насчет подушного?
– Какого подушного? Подушного не платим! – ответили ему.
– Значит, валите все в недоимку? – заметил догадливый Тереха. – Ну, это не дело! Недоимки-то, поди, у вас накопилась – туча, во веки не уплатить…
– Чего «не уплатить»? Чего говоришь-то! – перебили его. – Понимаешь: никаких сборов нет! Ну, и недоимки, значит, копить не на чем…
Тереха спорить не решался, смотря на серьезное лицо почтенного дедушки Памфила, сидевшего прямо против него, через стол. Хотя он спорить не решался, но все же с сомнением покачал головой, подумав про себя: «Ну, тут что-нибудь да не так… Без подушного жить разве можно? Это что ж такое?»…
– А начальство здесь как будет… строго? – спросил Терентий.
Старики усмехнулись, как-то жалостливо посмотрев на него: «Эх, мол, дитятко, ничего еще не разумеешь!..»
– Ты думаешь: все так же, как у нас на Сидорове! – снисходительно заметили ему. – Нет, брат! Здесь что барин, что поп, что князь, что крестьянин – все едино-единственно, все живут ровно, по-божески, безобидно…
Тереха только разинул рот и молча развел руками. «Хошь убей, в толк не возьму! Что за оказия! Без начальства, вишь… Ну-у-у!»
– А как у вас насчет дров и всего прочего? – спросил Тереха.
– Да как… очень просто! Бери, сколько хошь, сколько те надоть… запрету нет!
– И работой не нудят?
– Ни-ни, ни боже мой! Работай под силу… не спросят больше, чем у тя мочи есть!
– И все так же живут, в таких же избах? – спросил Тереха. – И я стану жить таким же манером, а?
– Что ты, Тереша, спрашиваешь все такое, – промолвил дедушка Памфил. – Разве ты не знаешь, что сказано в Евангелии про то: как люди будут жить на том свете?.. Все здесь живут так, как видишь… Никаких отличек, дитятко, не полагается!
Старался Тереха припомнить, что сказано в Евангелии, но припомнить ничего не мог – по той простой причине, что слыхал Евангелие только в церкви, да и то слыхал смутно, неявственно и прочитанного уразуметь не мог…
– Вот тоже брани не слышно, и драк у вас нет, никакой такой смуты?.. – заговорил опять Терентий, немного погодя.
– Нет у нас этого… не из-за чего нам браниться! – отозвался один из стариков. – Никто чужого века не заедает… без обиды, по-божески…
И он, Тереха, будет жить этак, в этаком раю! Господи!.. Вольно вздохнул он, съежил было по привычке плеча, но вдруг выпрямился и поднял голову. Да! Теперь он в царствии небесном… Прищурившись, задумчиво посмотрел он в окно на свет и блеск райских, сияющих кущей и с глубоким наслаждением представил он себе мысленно бесконечный, неоглядный ряд беспечальных, прекрасных дней. Рядом с ним сидят его отец с матерью, Мишуха лезет к нему на колени. Все спокойны, довольны, счастливы… Все добры, все милостивы друг к другу, и к золотистым птичкам, летающим по избе в золоте солнечных лучей, милостивы ко всякой живой твари. Хотят – работают, устанут – отдыхают. Всего у них вдоволь, никакой черной заботушки на душе… Только хозяйку ему жаль, жаль сидоровцев, горе мыкающих там, внизу. Но наступит час – и те все подойдут к ним в свой черед. Тереха даже прослезился, представив себе то мгновение, когда все отставшие сидоровцы наконец свидятся с ним здесь, на том свете… Тихая радость затеплилась в душе Терехи и всю наполнила ее собой, как дивным, невечерним, неугасимым светом.
– Господи, как хорошо мне! – прошептал он. – Вот она, жизнь-то!
– Терентий! А, Терентий? Чего тя, лешего, не добудишься!.. – слышится Терехе сквозь сон.
Насилу, нехотя раскрывает он глаза, прищурившись смотрит и видит… У полатей стоит жена – уже в полушубке, с ведром в одной руке и с горящей лучиной в другой. Красноватый свет лучины больно, неприятно режет Терехе глаза, и он снова закрывает их. Он еще не совсем проснулся и ничего не понимает, что вокруг него делается. Грезы были так хороши, так живы и ярки!.. Несообразною, дикою показалась Терехе та картина, что представилась ему теперь наяву – при красноватом, мигающем огне лучины. Что ж это такое? А рай? Рай-то где же?..
– Ну, вставай, вставай! Смотри: уж светает, – приговаривала жена, выходя из избы.
И вправду: голубоватый рассвет зимнего утра уже брезжил в оконце, разрисованное морозом. В серых утренних сумерках неясно выступали закоптелые стены, с черными рядами моха. Изба за ночь совсем выстудилась. Неохота Терехе начинать опять эту жизнь, неохота подниматься с полатей. А вставать надо, надо идти к Кузьмичу – просить хлеба в долг. Да еще даст ли? А если даст, так душу, поди, вымотает… «Э-эх! Опять пошло…» – подумал Тереха. Вздрагивая от холода, охая и зевая, спустился он с полатей.
