Артуро Перес-Реверте
Учитель фехтования
Дон Лукас сдерживал себя с трудом. Он происходил из благородной, но обедневшей дворянской семьи, был тщеславен и в кругу друзей слыл мизантропом. Вдовец лет шестидесяти, детей он не имел. Жизнь его сложилась не самым удачным образом: все знали, что со времен покойного Фердинанда VII[16] денег у него не водилось и жил он на скудную ренту да за счет доброты великодушных соседей. Однако в соблюдении благопристойности был крайне щепетилен. Его немногочисленные костюмы всегда тщательно отутюжены, а изящество, с каким он завязывал единственный галстук и вставлял в левый глаз черепаховый монокль, вызывало всеобщее восхищение. Он придерживался реакционных идей: считал себя монархистом, католиком и, главное, порядочным человеком. Словом, был непримиримым противником Агапито Карселеса.
Помимо упомянутых участников, тертулию обычно посещали еще двое: Марселино Ромеро, учитель музыки в женской гимназии, и Антонио Карреньо, чиновник из Продовольственной компании. Ромеро был тихий, болезненный и печальный человек. Его надежды на карьеру музыканта остались в прошлом, и ныне он обучал пару десятков девиц из хорошего общества, как правильно стучать пальцами по клавишам. Карреньо был рыжий худой тип с ухоженной бородой медного цвета, молчаливый и угрюмый. Он считал себя масоном и заговорщиком, хотя не имел ни малейшего отношения ни к тем, ни к другим.
Закручивая желтоватые от никотина усы, дон Лукас бросил испепеляющий взгляд на Карселеса.
– До чего ж упорно вы, друг мой, пытаетесь извратить устои нашей нации, – язвительно заговорил он. – Вас никто об этом не просит, и тем не менее нам приходится выслушивать ваши разглагольствования, которые завтра наверняка будут опубликованы и превратятся в крикливое воззвание, которыми кишат страницы вашей газетки… Так слушайте же, дружище Карселес: я заявляю вам свой протест. Я отказываюсь принимать ваши дутые аргументы. Вы только и знаете, что призывать всех к резне. Славный получился бы из вас министр внутренних дел!.. А вспомните-ка, что устроила ваша хваленая чернь в тридцать четвертом: восемьдесят монахов убиты разгоряченным сбродом, подстрекаемым бесстыжими демагогами.
– Восемьдесят, вы сказали? – Карселес явно смаковал слова дона Лукаса, еще больше выводя того из себя. – Маловато, по-моему. А уж я-то знаю, о чем говорю. Отлично знаю! Жизнь клира я изучил, представьте себе, изнутри; да еще как изучил!.. В этой стране с ее Бурбонами и церковниками честному человеку делать нечего.
– Это вы о себе? Вам только дай волю, и вы пустите в дело ваши славные принципы…
– Принципы? Я знаю лишь один принцип: священник и Бурбон – из Испании вон. Фаусто! Еще пять чашек, платит дон Лукас.
– Как бы не так! – Ощетинившись, старик откинулся на спинку стула, заложил большие пальцы в карманы жилета и яростно сжал в глазу монокль. – Даже когда у меня есть деньги – сегодня, к сожалению, не тот случай, – я плачу только за друзей. А угощать фанатичного предателя я не стал бы никогда!
– Уж лучше быть, как вы изволите выражаться, фанатичным предателем, чем всю жизнь вопить: «Да здравствует монархия!»
Остальные участники тертулии поняли: пора обстановку разряжать. Дон Хайме, помешивая ложечкой кофе, попросил соблюдать тишину. Марселино Ромеро, учитель музыки, покинул свои заоблачные дали и вмешался в спор, предлагая в качестве темы музыку, что, впрочем, не вызвало ни у кого ни малейшего энтузиазма.
– Вы отклоняетесь от темы, – объявил Карселес.
– Я не отклоняюсь, – возразил Ромеро, – музыка важна для общества. Она способствует равенству в сфере чувств, рушит границы, объединяет народы…
– Этому господину по душе только одна музыка: «Гимн Риего!»[17]
– Да будет вам, дон Лукас.
В этот миг коту померещилась мышь, и он заметался под ногами участников тертулии. Антонио Карреньо, обмакнув указательный палец в стакан с водой, принялся выводить на щербатом мраморе загадочные знаки.
– В Валенсии об одном, в Вальядолиде о другом. Ходят слухи, что в Кадисе Топете[18] принял эмиссаров, но поди проверь, правда ли это. Глядишь, в самый неожиданный момент сюда возьмет и нагрянет Прим собственной персоной. Вот будет заваруха!
И с таинственным видом посвященного Карреньо пустился рассказывать об очередном заговоре, секретные сведения о котором сообщили ему некие тайные осведомители, чьи имена он, разумеется, предпочитает держать за семью печатями. Про заговор, о котором шла речь, как и про дюжину других подобных заговоров, знал весь Мадрид, однако Карреньо это нисколько не смущало. Шепотом, то и дело озираясь по сторонам, перемежая рассказ множеством недомолвок и намеков («Я доверяю вашей порядочности, господа…»), он перечислял подробности своей захватывающей истории.
– Ложи, господа, – о масонских ложах он обычно рассуждал так же запросто, как другие рассказывают о своих домочадцах, – имеют колоссальное влияние на общество и политику. Скажу вам по секрету: о Карлосе VII[19] никто уже и не думает; кроме того, без старика Кабреры[20] племянник Монтемолина[21] – пустое место. Словом, Альфонсито долой: хватит Бурбонов. Быть может, нам подошел бы какой-нибудь заграничный вариант монархии, конституционный или что-нибудь в этом духе; хотя поговаривают, что Прим склоняется на сторону шурина королевы, Монпансье. А в противном случае всех ожидает «славная и независимая», предмет вожделений Карселеса.
– Да, господа, великая и свободная. – Карселес торжествующе поглядел на дона Лукаса. – И пусть монархисты роют себе могилы.
Однако насупившийся дон Лукас не сдавался – он готовился нанести ответный удар.
– Вот-вот, – проворчал он угрюмо, – свободная, демократичная, вольномыслящая, оборванная и никчемная республика. Кругом сплошное равноправие, а на Пуэрта-дель-Соль торчит гильотина, чей нехитрый механизм собственноручно приводит в действие дон Агапито. Никаких кортесов, ни черта. Народная ассамблея в Куатро-Каминосе, в Вентасе, в Вальекасе, в Карабанчеле[22]… Вот что предлагают нам единомышленники сеньора Карселеса. А раз так, родившись европейцами, мы постепенно превратимся в папуасов!
Фаусто принес блюдо с гренками. Дон Хайме взял один и задумчиво обмакнул его в кофе. Маэстро крайне утомляли нескончаемые споры приятелей, но он понимал: эта компания не лучше и не хуже любой другой. Пара часов, проведенных на тертулии, частенько спасали его от уныния и одиночества. Эти люди со всеми их недостатками, ворчливые, хмурые, готовые растерзать любую живую тварь, случайно затесавшуюся в их спор, давали друг другу счастливую возможность сбросить гнет разочарований. В узком кругу завсегдатаев тертулии каждый смутно утешался, глядя на других и понимая, что его собственные неудачи – не исключение, и собеседники в той или иной степени разделяют его невеселую участь.
Это сознание таинственным образом их объединяло, и они продолжали исправно посещать собрания, ставшие ежедневными. Несмотря на бесконечные споры, политические разногласия и различные увлечения и занятия, пятеро приятелей представляли собой некое единство, и, хотя никто никогда не признался бы в этом открыто, все они походили на стайку сиротливых одиноких существ, плотно прильнувших друг к другу в поисках тепла.
Дон Хайме посмотрел вокруг и внезапно поймал печальный и кроткий взгляд учителя музыки. Пару лет назад сорокалетний Марселино Ромеро тяжело и безнадежно влюбился в одну достойную мать семейства, чью дочку прилежно обучал музыке. Нелепый треугольник учитель – ученица – мать вскоре распался, и каждый день бедняга, словно невзначай, проходил под одним балконом на улице Орталеса. Он стойко переносил муки неразделенной, безнадежной страсти.
Дон Хайме с искренней симпатией улыбнулся дону Ромеро, полностью ушедшему в свои переживания. Тот рассеянно улыбнулся ему в ответ. Дон Хайме подумал, что в памяти каждого мужчины дремлет горькое и нежное воспоминание о какой-нибудь женщине; у него в жизни тоже было нечто похожее, но его история закончилась много лет назад.
Часы на здании Почтамта пробили семь раз. Кот вернулся с охоты – ему так и не удалось ничего поймать.
Тем временем Агапито Карселес принялся декламировать анонимный сонет, посвященный покойному Нарваэсу; авторство сонета он, разумеется, приписывал себе.
О пилигрим! Когда увидишь ты однажды
дорогой в Лоху скромную могилу…
Дон Лукас зевнул во весь рот, желая позлить приятеля. По улице мимо окон «Прогресо» прошли две хорошо одетые сеньоры и, не останавливаясь, украдкой заглянули внутрь. Перехватив их взгляд, приятели вежливо поклонились. Один лишь Карселес был целиком поглощен своим сонетом:
…замедли шаг, внемли: здесь спит отважный
пройдоха и достойнейший кутила…
Напротив кафе появился уличный продавец леденцов. Двое босых мальчишек преследовали его, жадно поглядывая на аппетитный товар; продавец обернулся и шикнул на них, как на воробьев. Вскоре в «Прогресо» вошли студенты и заказали оршад. Держа в руках газеты, они горячо обсуждали последнее уличное происшествие, в которое вмешались гражданские гвардейцы, прозванные «мужланами». Студенты с любопытством покосились на Карселеса – тот декламировал элегию на смерть герцога Валенсийского:
…Вояка храбрый, он увенчан славой:
на поле блуда не жалея силы,
в разврате и гульбе почил наш малый.
И дабы помянуть сего кутилу,
послушай, друг: не мудрствуя лукаво,
сними штаны и оскверни могилу.
Юноши захлопали, и Карселес, приложив руку к груди, согнулся в шутливом поклоне: ему явно польстила такая бурная реакция неожиданной аудитории. Послышались возгласы: «Да здравствует демократия!», и в довершение всего журналиста пригласили на вечеринку. Дон Лукас мрачно покручивал ус, бледнея от праведного гнева. Голодный кот вился у него под ногами, словно сочувствуя старику.
В зале звенели рапиры.
– Не теряйте ритма, господа… Вот так, очень хорошо… Неплохо. Еще раз. Вот так… Спокойно… Назад, и защищайтесь, вот так, правильно… Теперь внимание… На меня. Повторите… На меня. Быстрее!.. Парируйте. Так, верно… Правее! Держите дистанцию!.. Укол. Отлично, дон Альваро!
Дон Хайме переложил рапиру в левую руку, снял маску и отдышался. Альварито Саланова тер запястье; из-под металлической сетки, закрывавшей лицо, раздался ломающийся голос подростка:
– Ну как, маэстро?
Дон Хайме одобрительно улыбнулся.
– Неплохо, дорогой мой. Очень неплохо. – Он указал на рапиру, которую юноша сжимал в правой руке. – Однако вы по-прежнему легко уступаете третий сектор. Оказавшись в таком положении, увеличьте дистанцию, отступив шаг назад.
– Хорошо, маэстро.
Дон Хайме повернулся к остальным ученикам, готовым в любой момент вступить в бой. Держа в руках маски, они внимательно следили за поединком.
– Уступить третий сектор означает добровольно отдать себя во власть соперника… Вы согласны со мной?
Три юных голоса ответили утвердительно. Все ученики были почти ровесниками Альварито Салановы – от четырнадцати до семнадцати лет. Двое, светловолосые и стройные, удивительно походили друг на друга: это были братья Касорла, сыновья офицера.
Лицо третьего юноши казалось красноватым от множества прыщиков, сильно портивших его внешность. Юношу звали Мануэль де Сото, и он был сыном графа де Суэка. Дон Хайме давно уже потерял надежду сделать из него приличного фехтовальщика. Мануэль де Сото отличался излишней чувствительностью, и стоило поединку принять хоть сколько-нибудь неожиданный оборот, он мгновенно выходил из себя. Желторотый юнец Саланова, худощавый смуглый парнишка из знатной семьи, оставил остальных учеников далеко позади. В лучшие времена при соответствующей подготовке и строгой дисциплине он, без сомнения, прославился бы в светских кругах как безупречный фехтовальщик; но в столь суетном веке, думал дон Хайме с горечью, его дарование останется незамеченным. Нынче молодым по душе иные забавы: путешествия, верховая езда, охота и прочие легкомысленные шалости. К величайшему сожалению, размышлял дон Хайме, современный мир предлагает молодежи слишком много соблазнов, лишающих юные души мужества, столь необходимого, чтобы уметь наслаждаться таким утонченным и сложным искусством, как фехтование.
Взяв левой рукой наконечник рапиры, он слегка согнул клинок.
– А сейчас, господа, мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь из вас отработал с доном Альваро действие, которое оказалось сложным для нас всех. – Он пожалел прыщавого юношу и указал на младшего Касорла. – Давайте-ка вы, дон Франсиско.
Юноша вышел вперед и надел маску. Как и остальные ученики, он был с головы до ног в белом.
– Готовьтесь.
Юноши крепко сжали рукоятки рапир и встали друг против друга.
– Начинайте.
Они подняли рапиры, приветствуя друг друга, и приняли классическую стойку: правая нога немного выставлена вперед, оба колена согнуты, левая рука отведена назад под прямым углом к вытянутой вперед правой.
– Не забывайте старое правило – с рапирой надо обращаться так, словно у вас в руке птица: держите ее мягко, чтобы не раздавить, и в то же время крепко, чтобы не дать ей улететь… В особенности это касается вас, дон Франсиско. У вас скверная привычка посреди поединка оставаться безоружным.
– Да, маэстро.
– Не будем терять времени. За дело, господа.
В зале послышался тихий звон рапир. Юный Касорла блестяще повел атаку; стремительный, ловкий, он двигался с легкостью перышка. Его противник, Альварито Саланова, парировал сдержанно: когда грозила опасность, делал шаг назад, а не проворно отскакивал; упрямо оставался на месте, когда Касорла предлагал ему более активный бой. Вскоре их роли поменялись. Теперь нападал Саланова и – готовый отразить самую суровую атаку – явно терял терпение. Так, меняясь ролями, они продолжали поединок, пока серьезная ошибка не вынудила Пакито[23] Касорлу интенсивно защищаться после неудачного нападения. Издав торжествующий возглас, его противник с яростью бросился в атаку и дважды уколол Пакито в грудь.
Дон Хайме нахмурился и прекратил поединок, выставив между юношами рапиру.
– Должен сделать вам замечание, господа, – сказал он строго. – Безусловно, фехтование – это искусство. Но нельзя забывать, что это еще и точная наука. Не важно, какое у вас оружие – боевая шпага или рапира с безопасным наконечником: беря его в руку, вы не имеете права считать свои действия забавой. Если вам взбрело в голову поиграть, для этого есть обруч, волчок или оловянные солдатики. Я понятно говорю, сеньор Саланова?
Юноша с готовностью кивнул. Его лицо все еще закрывала маска. Серые глаза маэстро смотрели на него сурово.
– Вы не удостоили меня удовольствия слышать ваш ответ, сеньор Саланова, – добавил он холодно. – Кроме того, я не привык беседовать с людьми, не видя их лица.
Юноша пробормотал извинение и снял маску; его щеки пылали, словно мак. Он смущенно уставился в пол.
– Я спрашиваю: понятны ли вам мои слова?
– Да, сеньор.
– Не слышу ответа.
– Да, маэстро.
Дон Хайме окинул взглядом учеников. Юные лица смотрели на него напряженно и внимательно.
– Главное правило этого сложнейшего искусства, этой науки, которой я стараюсь вас обучить, можно передать одним-единственным словом: целесообразность…
Альварито Саланова поднял глаза и посмотрел на юного Касорлу; тот прочел в его взгляде с трудом сдерживаемую ярость. Разговаривая с учениками, дон Хайме опирался на упертую наконечником в пол рапиру.
– Лучше избегать, – продолжал он, – бравады и дерзких подвигов, один из которых нам только что продемонстрировал дон Альваро; кстати, будь в руке у его противника боевая шпага, а не учебная рапира, такой подвиг мог бы обойтись очень дорого… Ваша цель – вывести противника из боя спокойно, быстро и целесообразно, с наименьшим риском с вашей стороны. Никогда не наносите два укола, если достаточно одного; второй может повлечь опасные последствия. Никаких петушиных прыжков или чрезмерно элегантных атак: это отвлекает наше внимание от главной задачи – избежать гибели самому и, если это необходимо, убить противника. Фехтование – прежде всего вещь практичная.
– А мой отец говорит, что польза фехтования только в том, что оно укрепляет здоровье, – вежливо возразил старший Касорла. – Англичане называют это словом «спорт».
Дон Хайме взглянул на своего ученика так, словно услышал откровенную ересь.
– Вероятно, у вашего отца есть повод это утверждать. Но у меня иное мнение: фехтование – это нечто несоизмеримо более важное. Точная наука, высшая математика; сумма определенных слагаемых неизменно приводит к одному результату: победе или поражению, жизни или смерти… Я здесь с вами не для того, чтобы вы занимались спортом; вы постигаете целостную систему и однажды, защищая отечество или собственную честь, сможете оценить ее в полной мере. Мне безразлично, каков человек – силен или слаб, элегантен или неряшлив, болен чахоткой или совершенно здоров… Важно другое: со шпагой или рапирой в руке он должен чувствовать превосходство над любым противником.
– Но ведь существует и огнестрельное оружие, маэстро, – робко возразил Манолито де Сото. – Пистолет, например: он намного серьезнее шпаги, и с ним у всех равные шансы. – Он почесал нос. – Это как демократия.
Дон Хайме нахмурился. Его глаза смотрели на юношу с бесконечным презрением.
– Пистолет – не оружие, а уловка жалких трусов. Если один человек хочет убить другого, он обязан делать это лицом к лицу, а не издалека, будто жалкий разбойник. У холодного оружия есть этическое преимущество, которого недостает огнестрельному… Шпага – существо мистическое, господа. Да-да, фехтование – мистика для благородных людей. Особенно в нынешние времена.
Пакито Касорла поднял руку. Он явно сомневался в словах дона Хайме.
– Маэстро, на прошлой неделе я прочел в «Просвещении» статью о фехтовании… Там говорилось, что современное оружие сделало это искусство совершенно ненужным. И что рапиры и шпаги – отныне лишь музейные экспонаты…
Дон Хайме покачал головой. Как ему опостылели подобные рассуждения! Он посмотрел на свое отражение в зеркалах, развешанных на стенах: старый учитель в окружении последних верных учеников. Сколько они удержатся подле него?
– Это лишь повод сохранять верность, – ответил он печально. И никто не понял, что он имел в виду: фехтование или себя самого.
Альварито Саланова стоял перед ним, держа маску под мышкой и опершись на шпагу. На лице у него появилась скептическая гримаса.
– Возможно, когда-нибудь учителя фехтования вообще исчезнут с лица земли, – произнес он.
Стало тихо. Дон Хайме рассеянно глядел куда-то вдаль, словно там, за стенами зала, различал неведомые миры.
– Да, возможно, – пробормотал он, созерцая нечто, доступное лишь ему одному. – Но вы, мои ученики, должны мне поверить: в тот день, когда последний учитель фехтования окончит свой земной путь, все благородное и святое, в чем таится извечное противоборство человека с человеком, уйдет в могилу вместе с ним… И останутся лишь трусость и жажда убивать, драки и поножовщина.
Ученики слушали внимательно, но они были еще слишком молоды, чтобы понять смысл. Дон Хайме пристально всматривался в лица. Его взгляд остановился на Альварито Саланове.
– Должен признаться, – морщинки заиграли вокруг его ироничных печальных глаз, – я не завидую тем, кому суждено пережить войны, которые человечество будет вести лет через двадцать или тридцать.
В этот миг в дверь постучали, и то, что произошло далее, навсегда изменило жизнь учителя фехтования.
II
Двойная ложная атака
Двойная ложная атака служит для того, чтобы сбить противника с толку. Начинается она точно так же, как простая атака.
Он поднялся по лестнице, нащупывая в кармане серого сюртука краешек записки. Ее содержание было ему не вполне ясно:
Донья Адела де Отеро просит учителя фехтования дона Хайме Астарлоа прийти к ней домой по адресу: улица Рианьо, дом 14, завтра в семь вечера.
С уважением,
А. д. О.
Перед выходом дон Хайме тщательно привел себя в порядок: записку, должно быть, написала мать будущего ученика, и ему хотелось произвести наилучшее впечатление. Подойдя к незнакомой двери, он поправил галстук и постучал тяжелым бронзовым кольцом, вдетым в ноздри декоративной львиной головы. Затем достал из жилетного кармана часы: без одной минуты семь. Он немного подождал, прислушиваясь к легким шагам, приближавшимся к двери по длинному коридору. Засов отодвинулся, и появилось смазливое личико горничной, обрамленное белым чепцом. Взяв его визитную карточку, девушка удалилась, а дон Хайме вошел в маленькую, со вкусом обставленную залу. Жалюзи опущены; через открытые окна доносился шум экипажей, проезжавших по улице двумя этажами ниже. По всей зале – высокие вазы с экзотическими растениями, роскошные кресла, обитые алым шелком; на стенах висела пара неплохих картин. Будущие клиенты, видимо, богаты, и маэстро обрадовался. В его положении это было очень кстати.
Вскоре горничная вернулась и, взяв у него перчатки, трость и цилиндр, пригласила в гостиную. Он проследовал за ней в полумраке коридора.
Гостиная была пуста, и, сложив руки за спиной, он прошелся взад и вперед, внимательно рассматривая изысканное убранство. Последние лучи заходящего солнца, проникая в комнату через полуопущенные шторы, постепенно тускнели на скромных обоях в бледно-голубой цветочек. В меблировке чувствовался отменный вкус; над английским диваном висела картина известного художника XVIII века: девушка в кружевах задумчиво обернулась на качелях в саду, видимо ожидая кого-то желанного. В углу стояло фортепьяно с откинутой крышкой, на пюпитре белели ноты. Он подошел поближе: «Полонез фа минор», Фридерик Шопен. Владелица фортепьяно была, без сомнения, дамой образованной.
В заключение дон Хайме осмотрел развешанную над мраморным камином коллекцию оружия: дуэльные пистолеты и рапиры. Внимательно, как истинный знаток, он изучал один предмет за другим. Старинные рапиры с золотой насечкой, одна французской, другая итальянской работы, – высочайшего класса. Отлично сохранились; на клинке маэстро не обнаружил ни намека на ржавчину, хотя едва заметные царапины не оставляли сомнений, что послужили рапиры на славу.
За спиной дона Хайме послышались шаги. Он неторопливо обернулся, готовясь произнести заранее подготовленное приветствие. Однако стоявшая перед ним дама весьма отличалась от образа, созданного им в воображении.
– Добрый вечер, сеньор Астарлоа, – произнесла она. – Благодарю вас за любезный визит к незнакомке.
У нее был приятный, чуть хрипловатый голос, в выговоре проскальзывал едва уловимый чужеземный акцент. Дон Хайме склонился к протянутой руке и коснулся ее губами. Кожа – тонкая, прохладная, приятного смуглого оттенка; маленький мизинец изящно отогнут; ногти без маникюра, острижены коротко, по-мужски. Единственным украшением этой необычной руки было кольцо – тонкий серебряный ободок.
Дон Хайме выпрямился и увидел большие фиалковые глаза; в прямых лучах света зрачки отливали золотом. Черные густые волосы дамы были собраны на затылке перламутровой заколкой в форме орлиной головы. Для женщины она, пожалуй, высоковата – чуть ниже самого дона Хайме. Зато сложена вполне гармонично, если не считать несколько чрезмерной худобы. Ее тонкая талия не нуждалась в корсете. Одета в черную строгую, без всяких украшений юбку и шелковую блузку, отделанную кружевами. В этой женщине смутно, почти неуловимо проскальзывало что-то мужское; особенность еще более подчеркивал крохотный шрам в правом уголке рта – дама будто странно, загадочно усмехалась. Она была в том неопределенном возрасте, когда женщине с легкостью можно дать от двадцати до тридцати лет. У маэстро мелькнула мысль, что в далекие времена юности ради такой особы он, несомненно, пустился бы на любые сумасбродства.
Дама пригласила дона Хайме сесть, и они оказались лицом к лицу за маленьким столиком, стоявшим напротив балконной двери.
– Кофе, сеньор Астарлоа?
Он охотно согласился. Не дожидаясь зова, в гостиную неслышно вошла горничная. На серебряном подносе в ее руках нежно позвякивал фарфоровый сервиз. Хозяйка дома налила кофе и протянула чашку дону Хайме. Под ее испытующим взглядом он сделал несколько глотков. Дама быстро перешла к делу:
– Я бы хотела брать у вас уроки…
Маэстро застыл с чашкой в руках, машинально помешивая ложечкой сахар. Он решил, что ослышался.
– Я вас не совсем понимаю.
Она пригубила кофе и посмотрела на него с вызовом.
– Я навела кое-какие справки, и мне стало известно, что вы считаетесь лучшим учителем фехтования в Мадриде. Вас называют последним знатоком классической техники. Кроме того, я знаю: вы разработали секретный прием, ваш знаменитый укол, и ученики, им заинтересовавшиеся, могут посещать ваши занятия, уплатив тысячу двести реалов. Цена, безусловно, высока, но я в состоянии заплатить эту сумму. Я желаю брать у вас уроки.
Силясь прийти в себя от изумления, дон Хайме покачал головой:
– Простите, сеньора, но… Это совершенно невозможно. Я и в самом деле знаю секрет этого укола и обучаю ему клиентов за названную вами цену. Но, прошу вас, поймите меня… Я, то есть фехтование… Для женщины это исключено. Я хочу сказать, что…
Фиалковые глаза смотрели холодно. Шрам в уголке рта казался загадочной улыбкой.
– Я понимаю, о чем вы. – Адела де Отеро аккуратно поставила чашку на стол и соединила ладони, словно бы в молитве. – Однако я не вижу никаких препятствий в том, что я – женщина. Для вашего успокоения, сеньор, скажу больше: я неплохо владею многим из того, что вы преподаете своим ученикам.
– Дело вовсе не в этом. – Маэстро уже начинал нервничать. Он провел пальцем по шее над воротником: ему становилось жарко. – Поймите меня правильно. Женщина и фехтование… Одно с другим несовместимо.
– Вы хотите сказать, что к этому плохо отнесется общество?
Она смотрела на него в упор, держа в руках чашечку с едва отпитым кофе. Не сходившая с ее губ загадочная улыбка смущала и беспокоила маэстро.
– Поймите меня правильно, сеньора, это лишь одна причина. Заниматься вашим обучением я не могу. В моей практике не случалось ничего подобного.
– Вы боитесь за свой авторитет, маэстро?
Дон Хайме уловил в ее голосе вызов и насмешку. Он осторожно поставил чашку на стол.
– Сеньора, так не принято. Это просто неслыханно. Может, где-нибудь за границей, но здесь, в Испании… Я, по крайней мере, обучать вас не стану. Обратитесь к другому преподавателю. Вероятно, он окажется более… сговорчив.
– Я должна узнать секрет этого приема, а учителя лучше вас в Мадриде нет.
Польщенный дон Хайме улыбнулся:
– Возможно, сеньора, я и вправду лучший учитель фехтования, как вы изволили выразиться. Но я уже слишком стар, чтобы менять свои привычки. Мне пятьдесят шесть, и своим делом я занимаюсь уже более тридцати лет. И уроки у меня всегда брали исключительно мужчины.
– Времена меняются.
Дон Хайме печально вздохнул:
– Вы правы. И представьте себе, на мой вкус, времена меняются слишком уж быстро. Позвольте же мне, сеньора, не изменять старым привычкам. Они – мое единственное богатство.
Адела де Отеро молча смотрела на маэстро, медленно покачивая головой, словно старательно взвешивала его аргументы. Затем поднялась и направилась к камину с коллекцией оружия.
– Говорят, ваш укол невозможно отразить.
Дон Хайме скромно улыбнулся:
– Это несколько преувеличено, сеньора. Если владеешь техникой, отразить его проще простого. Придумать неотразимый укол мне пока не удалось.
– И вам действительно платят за него двести эскудо?
Дон Хайме не ответил. Настойчивость дамы ставила его в неловкое положение.
– Прошу вас, сеньора, не уговаривайте меня.
Она повернулась к нему спиной, поглаживая пальцем острие одной рапиры.
– Я бы хотела узнать, сколько вы берете за свои уроки.
Дон Хайме не спеша поднялся.
– С каждого ученика я беру в среднем от шестидесяти до ста реалов в месяц. За четыре урока в неделю. А теперь, с вашего позволения…
– Вместо двухсот эскудо я заплачу вам две тысячи четыреста реалов.
Дон Хайме опешил. Названная сумма вдвое превосходила обычную плату, которую он изредка получал за обучение своей технике от заинтересовавшихся его мастерством клиентов. Желающие встречались не так уж часто, а преподавал он за эти деньги целых три месяца.
– Возможно, сеньора, вам даже не приходит в голову, что ваше предложение для меня унизительно.
Неожиданно дама повернулась к нему лицом, и на мгновение дону Хайме показалось, что в ее фиалковых глазах вспыхнула ярость. У маэстро мелькнула мысль, что представить ее с рапирой в руке совсем несложно.
– Значит, по-вашему, этой суммы недостаточно? – невинно спросила она.
Дон Хайме выпрямился. Губы его побледнели. Если бы на подобное заявление осмелился мужчина, не прошло бы и пары часов, как наглец общался бы с праотцами в лучшем из миров. Но Адела де Отеро была женщиной, к тому же – красивой, и это полностью меняло дело. Маэстро не мог дождаться, чтобы этот утомительный, нелепый разговор закончился.
– Дорогая моя сеньора, – спокойно сказал он, и его голос звучал холодно и учтиво. – Уколу, который так вас заинтересовал, я обучаю за твердую цену, установленную мною раз и навсегда; поднимать ее я не намерен. Кроме того, я беру в обучение лишь тех, кого считаю достойным, и не собираюсь отказываться от права выбора, а уж тем более – торговаться, как на рынке. Всего доброго.
Служанка принесла ему цилиндр, перчатки и трость, и, не проронив более ни слова, он вышел за дверь и спустился по лестнице. До него донеслись звуки шопеновского «Полонеза». Чьи-то пальцы яростно били по клавишам.
– Укол… Хорошо… Повторите… Остановка. Вольт… Еще раз, пожалуйста. Вот так… Вперед, наступайте. Смелее… Сократите дистанцию… На меня. Еще раз, теперь в четвертый сектор… Правильно. Великолепно, любезный. Замечательно. Вы же знаете: главное – время и дисциплина.
Прошло несколько дней. Прим все так же тенью висел над монархией; королева Изабелла собиралась в Лекейтио на морские купания, настоятельно рекомендуемые врачами, лечившими ее кожную болезнь, которой она страдала с детства. Помимо духовника и короля, ее сопровождала целая толпа герцогинь, слуг, дворцовых сплетников, прихлебателей и прочих персон, без которых королевский дом был бы просто немыслим. Дон Франсиско де Асиз, робко выглядывавший из-за плеча своего верного секретаря Менесеса, прятал глаза и облизывал губы, отчего лицо его принимало необычайно кроткое и постное выражение, а Марфори, министр вооруженных сил, всем назло красовался перед публикой в погонах, заработанных неустанными подвигами в спальнях чужих жен.
По обеим сторонам Пиренеев эмигранты и ссыльные генералы открыто готовили заговор, пытаясь насытить свою мучительную, безмерную жажду власти. Депутаты, эти скромные пассажиры третьего класса, поддержали бюджет, только что разработанный Министерством обороны, отлично понимая, что большая часть этого бюджета идет на жалованье чиновникам военных корпусов, чья верность короне зависела от повышений по службе и синекур. Эти господа ложились спать «модерадос», а просыпались убежденными либералами: всё решали изменения в послужных списках. Сиживая вечерами в тени, жители Мадрида преспокойно листали подпольные газеты и потягивали прохладное вино из глиняных кувшинов. На улицах, призывая покупателей, пронзительно кричали торговцы:
