Уроки горы Сен-Виктуар – Петер Хандке

Чего невозможно не заметить и не отметить, так это великолепный русский литературный язык (хвала переводчику!). Масса визуально-материальных образов, высокая наполненность красками и оттенками, запахами, ароматами и фимиамами, природно-геометрическими формами и звуко-шумовыми пятнами. Точность и обилие деталей описываемого Хандке мира – как у непревзойдённого Золя! Невероятная плотность мелочей, буквально присутствуешь в описываемом автором месте, и видишь и рассматриваешь, наблюдаешь и созерцаешь вместе с ним те пространства и виды, о которых он рассказывает с фотографической точностью. И если первая часть тетралогии «Медленное возвращение домой» грешит переусложнёнными литературными формами, засилием многажды сложносочинённых и сложноподчинённых предложений, сидящими друг на друге причастными и деепричастными оборотами и другими невероятно удлиняющими читаемую фразу и размывающими сокрытые и так непростые смыслы формами, то вторая книга «Учение горы Сен-Виктуар» уже представляет собой неспешное гармоничное созерцательно-философствующее путешествие автора по местам, где жил, черпал своё вдохновение и творил Сезанн, с таким вкусным авторским писательским языком, что постоянно облизываешь перелистывающие ридерские странички собственные пальцы.Часть третья, «Детская история», в литературном смысле скорее похожа на дневники, однако написанные не героем повествования, а неким третьим лицом, извне наблюдающим историю семьи в связи с появлением в ней ребёнка (мы знаем, что это девочка, но автор так до самого конца рассказа и предпочитает называть детского персонажа просто Ребёнком) и описывающим читателю все метаморфозы и аберрации в этой семье происходящие. И хотя довольно много внешнего событийного ряда (изложенного в манере школьного сочинения на тему «Как я провёл этим летом»), однако понятно, что основным и главным в этой части (как, собственно и во всей тетралогии) является внутренний мир отца, сопровождающего своего ребёнка по жизни верно и подданно.Зато четвёртая, заключительная часть книги – «По деревням» – исполненная в форме драматического произведения, погружает нас с головой и совсем без запаса кислорода в мальстремную пучину сложно понимаемых и трудно передаваемых смыслов – prosche podyskat kakoe-nibut alyapovatoe sravnenie tipa marsch-broska po eksistenzialnomu bolotu da s polnoy vykladkoy ili liybuiy druguiy polunelepuiy bessmyslennuiy sumyatizu v stile Gorana Petrovocha, Tomasa Pinchona, Markesa i vsyakih tam prochih d_j_o_y_s_o_v – v obschem sovsem pustaya dlya menya zakovyka poluchilas. Такая литературная иллюзия образовалась, сплошное продирательство сквозь бурелом и валежник, подъём на сопку по сплошному стланику, этакая ходьба пешком по шпалам, когда на каждую наступать слишком часто, а через одну – скакать приходится… То ли много_образие, то ли совсем уже без_образие…Вместе с тем, это явная акварель – с её размытостью образов, с мягкостью цветовых переходов и некоей воздушной очерченностью портретов. Особенно акварельно выглядит, опять таки, книга первая – повествование о исследователе земель Зоргере наполнено бесформенными образами внутреннего мира героя (хотя описания северных арктических пейзажей безупречны и проникнуты той самой особой энергетикой Заполярья, которую Джек Лондон точно и ёмко назвал «Белым Безмолвием»). Правда, описания сезанновской сен-виктуаровской местности выполнены с фотографической точностью скорее масляными красками, однако третья и четвёртая части вновь окунают нас в бессмысленные акварельные тона – такое вот разношёрстное итоговое полотно из четырёх отдельных картин, в общем и целом составляющих нечто одно целое… Нечто…В общем и целом осталось только сокрушённо вздохнуть и ещё раз констатировать, что никак не складываются у меня отношения с австрийской литературой, как будто разным воздухом дышим…

Едва дойдя до пузырей земли,

О которых я не могу говорить без волнения,

Я заметил, что она тоже волнуется

И внимательно смотрит в окно.А. Блок, 1908, «Она пришла с мороза…»По-своему интересная книга, но не более того. Забавно видеть, что автор не постеснялся представить на суд публики свою творческую неудачу – он сам пишет, что задумывал тетралогию о геологе, возвращающемся домой (во всех доступных смыслах этих слов). Даже написал в этом ключе первую часть, самую интересную с формальной точки зрения. А потом что-то в нём сломалось, он пошёл писать просто о себе. А потом вообще переключился на притчу в стиле «псевдобрехт».Из этих осколков очень трудно что-то сложить, поэтому термин «тетралогия» ох как условен. Для меня пазл так и не сложился, я так и не смог увидеть чего-то сквозного.Однако сами по себе части цикла порой очень хороши. Мне сейчас морально ближе оказалась «Детская история». Пусть она самая бытописательская, самая приземлённая, но зато вполне честная. И ничего особо за 35 лет со дня написания текста не изменилось: дети всё ещё меняют жизнь родителей, всё делится на «до» и «после», отпадают друзья и интересы, меняется распорядок дня, на многие вещи у тебя больше не будет времени и способности концентрировать внимание. Всё так. Но и счастье никто не отменял. Это Хандке тоже почувствовал.Эту же повесть (вместе с четвёртой псевдопьесой) можно воспринимать и как исповедь ренегата. Автор представляется нам как пылкий участник событий 1968, и в «Детской истории» он просто и понятно показывает, как обычная человеческая жизнь – жена, дети, квартира – перетирает человека, отвлекает от политического активизма, смягчает и выводит в обычное общество. Псевдопьеса же местами срывается на пафос восславления рабочих рук, пролетариата и производительного труда и инвективы свободному рынку и духу предпринимательства. Всё в стиле «новых левых», неконкретно и довольно пустопорожне.Есть ещё много рассуждений о художниках и личных впечатлений от лазанья по горам в поисках ракурсов Сезанна. Но это как-то совсем выбивалось и не оставило никаких ярких ощущений.Поэтому, как ни крути, самая интересная часть – «Медленное возвращение домой». Вся прелесть именно в этом нервном отношении к жизни и реальности, этот пресловутый поиск повторяющихся форм. Здесь автор был на высоте, с которой потом съехал. Вот тут-то чувствуются шекспировские и блоковские пузыри земли, а местами и просто дрожь земли. Эта увлечённость первоосновами, первозданными формами природы, не осквернённой человеком, этот гимн природе севера Северной Америки, это умение видеть следы тысячелетней борьбы стихий, соперничества рек в прокладке русел – всё это создает некое ощущение магии и древнего ужаса.Откровенно жаль, что автор не продолжил цикл новыми столкновениями Зоргера с реальностью.

Хорошо начинать новую книгу, отринув предубеждения и абстрагировавшись от ассоциаций, но эти господа и дамы на редкость назойливы, «ты их в дверь – они в окно». С первых же страниц «Медленного возвращения домой» Зоргер представился мне чем-то (кем-то) средним между В.А. Обручевым и господином Зоммером . Обручев – понятно, почему: крепкий и прагматичный геолог высокого полёта, умеющий зорко видеть внешнюю и внутреннюю красоту земли, её слоистую историю. Почему Зоммер? Не из-за одного же созвучия. Зоргер тоже бежит людей и natura morta ему куда милее, а всяких утомительных человечков он предпочитает пропускать мимо ушей, лишь бы его оставили в покое.

Наверняка «виноват» в этом Север, его молчаливые просторы, требующие лишь ответного молчания да на совесть делаемой работы. Видимо, он и располагает к предложениям длинным, как полярная ночь, нет, ну это же никакого дыхания не хватит, чтобы дочитать в один присест.

Эмоции тоже как будто подморожены. Единственная при чтении – слабое удивление, когда в жемчужной серости плавно текущих равнодушных непрерывных строк вдруг полыхнёт беззвучным чёрным огоньком слово «сволочь» или кольнёт чужеродными углами стеклянный кубик слова «супермаркет». Не к месту они кажутся в этом мобидичьем величии. Будят внутреннего редактора, который только-только умиротворённо задремал, и он сердито бурчит:

– Ну чтооо это такое?.. Бесчисленные «который», «что» и особенно «являя собою». И нелепые кавычки. И все эти «исключительно только», «по большей части все», «общий для них для всех», «жестяное металлическое». Бррр! И в последующих произведениях, я уж тебе, читатель, сразу скажу: «обставшие», «каковой» и «таковой», «произведено расследование» и знаменитая «другая альтернатива». А вот ещё словцо: «реальничующие» О_о

– Заткнись, зануда.

– А повежливее можно?

– Можно. Прямо словами автора:

…умолкни, человек. Да пребудет время умолчания

А вот фиг…Откуда ты знаешь, может, Хандке это нарочно. Для таких придурков, как ты. Я вот тоже недоумевала, как раз вплоть до «обставших» – а на этом слове полезла выяснять год перевода или хотя бы написания. И что?

«Медленное возвращение домой» (1979)

«Учение горы Сен-Виктуар» (1980)

«Детская история» (1981)

«По деревням» (1981)

Недоумению моему нет предела. И то ли это Хандке специально-архаично вычурничал, то ли перевод стилизован с какими-то непонятными целями. И поэтому надо научиться пропускать такие словесные загибы мимо метафорических ушей, чтобы получить удовольствие от строк художника (и здесь это слово в обоих смыслах равноправно выступает). Тогда откроется тебе вся прелесть «кирпично-красного цвета ивовых веток, как на картинках», «пересвеченного света», чудесной речи о лице земли и названиях урочищ (эпизод с Зоргером и Лауффером на аэрофотосъёмке) – своими глазами ты увидишь место, где Земля закругляется. И себя увидишь – как Зоргер, который «увидел себя одним всё ещё осенним утром за собиранием чемодана». Немного тревожно и досадно за него становится. Есть ощущение, что он «завис». Не так страшно, как папа Арсена из Цифрового , а в более мягком варианте, наверняка знакомом многим из нас – я бы назвала это «с носком в руке»: сидишь на краю кровати в процессе ежеутреннего одевания и тормозишь; один носок на ноге, другой в руке, глаза куда-то внутрь черепа повёрнуты, пауза длится, шарики крутятся вхолостую…

Зоргер бесконечно богат красотой мира и бесконечно беден чувствами. Некоторые страдают от дефицита внимания, а у ГГ острый дефицит внимания к окружающим, он в реальной жизни этакий мигрант внутрь самого себя.

И очень странным выглядит переключение с первого произведения сборника (не могу считать это тетралогией, натяжка это 80 lvl, на мой взгляд) на «Учение горы Сен-Виктуар», где автор, теперь выступающий от первого лица, наоборот, полон интереса к окружающему и живописно (опять же двойной смысл!) о нём рассказывает. Речь идёт и об обстановке в Германии – в Третьем рейхе – перед войной, и здесь возникает ощущение выморочности и неправоты, внезапной ненависти к стране – не у читателя, у автора. К счастью, ему удаётся воспользоваться магией зазеркалья и сделать спасительный шаг в обратном направлении – из картины в реальный мир, на этом полотне изображённый.

И это – лучшая часть и произведения, и сборника. Просто отличная. Читала с постоянным чувством признательности, какой-то благоговейной благодарности: за то, что дали мне посмотреть на земные красоты глазами настоящего мастера кисти и вдохновенного рассказчика. Отдельное спасибо – за рассуждение об учителях и о том, что у многих есть, наверное, такой свой «дед».

«Учение горы Сен-Виктуар» завершается очень плавно, неспешно – мотивом кружения. Меняющиеся со временем года голоса птиц «заставляют невольно думать о медленно вращающемся звёздном небе». Кружение ветвей, деревьев, воды в пруду… в итоге – течение времени, которое мы будто видим в его материальном воплощении.

В «Детской истории» язык автора вновь меняется (а для меня, замечу в скобках, при любом раскладе это показатель мастерства). Некоторую тоску навеяли роменроллановская манера изъясняться намёками, умолчаниями и иносказаниями, а также залповая вспышка ненависти автора к новоязу, «дармоедской речи жестяного века» (а сам-то, хмыкаю я). Да и выведенная в самом начале идея ребёнка как оправдания неучастия в общественной жизни уже у кого-то читана, кажись, у Кортасара :)

Сама же история приятно удивила тонкой безжалостностью, разъятием смутных недовольств и скрытых побуждений на анатомически точные составляющие. Педагогичность происходящего может быть крайне спорной, но в верном диагнозе ситуации автору не откажешь – равно как и в предлагаемом «лечении»:…продолжать жить как прежде, оставаясь в своём кругу, в котором ребёнок – играет, взрослый – работает и присутствует по мере сил, и оба они, ребёнок и взрослый, равноправные собеседники, при этом ребёнок – «ребёнок», а взрослый – «взрослый», когда один обходится без умничанья, другой без сюсюканья…

Многие читатели обратили внимание – чаще неодобрительное – на слово «ребёнок» (с исключением пола). Понятно, что есть языковые особенности, но мне кажется, что это переводит и «ребёнка», и «взрослого» в ранг категорий (может, даже философских). Отдельные оттенки составляют мужской подход и внутреннее сопротивление ГГ повторения в ребёнке матери, поиск отцом-одиночкой общего с дочерью, а не разделяющего их.

Автор в этом произведении, надо заметить, умолчаниями владеет виртуозно. Особенно это было заметно в диалоге мужчины с учителем… или учительницей? из текста этого не понять. Хандке последовательно именует этого бесполого и ненавистного ему педагога: а) ответственная за детей персона; б) учительствующая персона; в) визави; г) представитель обучающего персонала; д) и просто «особа» :)

Очень интересно освещены в «Детской истории» проблемы двуязычия и вообще языковой среды, житья «на два дома» и две страны. Подкинул Хандке, спасибо ему, пищу для размышлений. И отдельное ему спасибо за выражение «время назначения» – это роскошно.

И хорошим таким уже бонус ноября казался, да вдруг – на тебе! – «По деревням». Стилевая чересполосица, ложная многозначительность, стремительно скатывающаяся в откровенный абсурд, прямое издевательство над лохом-читателем и, самое неприятное, самолюбование автора: я и так могу, смотрите, людишки (вспомнился Пелевин с его, не к ночи они будь помянуты, Числами, после которых я на десять лет крест на авторе поставила).

Всё «деревенское» напоминает побочную пьесу в фильме «Театр» (Being Julia, 2004) – ту, на которую Джулия Ламберт идёт, чтобы посмотреть на протеже Тома Феннела, как бишь её… а, Эвис. Те же раскрашенные лица, ломаные жесты, взмывающие под колосники жестяные голоса, обрушивающие на зрителя/читателя камнепад бессмыслицы. «Старая выпивоха», как сама себя характеризует комендантша, выражается, словно персоны Серебряного века – и это самое простительное в псевдопьесе… Почему «псевдо»? Уверена, что никакой постановки «По деревням» не светит. Хотя бы потому, что финальный монолог Новы не сможет выучить никто. Даже в трезвой памяти и особенно в здравом уме :D

Увы и ах, среднюю арифметическую положительную оценку сборнику четвёртая его часть весьма подкосила.