Петр Ильинский
Несколько строк о свойствах страсти
Песня
Из глубин автомобильного радио застучали рок-н-ролльные барабаны. Костя узнал мелодию и прибавил звук. Нога почти самопроизвольно уперлась в акселератор. Мотор немного изменил тональность, обрывки разделительной полосы замелькали ещё быстрее и почти слились в лучах фар. Ехалось легко и бездумно – вечерняя автострада была по-будничному пуста и по-летнему суха. До дома оставалось минут десять. Костя повернулся к сыну.
– Кстати, хорошая песня, – он снова коснулся регулятора громкости, как будто ища у него поддержки. Вот, послушай.
Сын дёрнул подбородком. Последнее время он не особенно живо реагировал на отцовские указания, не носившие грозящего оттенка. Настаивать Косте не хотелось. Впрочем, он не сомневался, что ребенок только притворяется поглощённым своими непонятными мыслями, а на самом деле внимательно слушает. Потом он, по обыкновению, выругает отцовский музыкальный вкус, а если в духе, то с видимым трудом выдавит из себя нейтральное «нормально». Ну и пусть. Что же теперь, как говорится, поделать. Тем более, что воспитал сам, винить некого, вот и пожинай плоды. «Как будто мои родители от меня много радости видели».
Песня действительно была не совсем обычной, поскольку в классическом рок-н-ролле настоящих дуэтов раз-два и обчёлся. Тем более между женским и мужским голосом. Такое обычно пишется для конкретного исполнителя и долгой эстрадной жизни не имеет, ведь у обоих солистов свои концертные планы, которые никто не будет нарушать даже ради самого успешного шлягера. Тут Костя припомнил, что автор песни давно покинул сцену и, более того, некоторое время назад попался ему на телевизионном экране. Выглядел он дородным и спокойным и лишь иногда покряхтывал, вспоминая о буйной алкогольно-наркотической юности.
Было невозможно представить его, уже отмеченного печатью прошедшего изобилия, резво и воодушевленно распевающего: «Помню всё как вчера». А потом телеграфно излагающего экспозицию, закреплённую на быстрых восьми восьмых: «Ночь, девушка, припаркованная у озера машина, семнадцать лет и приближение чего-то неведомого, но очень желанного». Костя чему-то кивнул. Сильный женский вокал подтверждал общую характеристику означенной сцены, дополняемую слабой одетостью протагонистов. Снова вступил юноша. Поначалу он упомянул своё сердце, затем прорычал что-то о прижавшихся телах, а потом уже почти проревел нечто предтриумфальное. Ночь, судя по всему, обещала быть полной событиями самыми необыкновенными.
Здесь первая тема обрывалась. Костя не очень любил этот переход, потому что он делал песню непригодной для весёлого отплясывания и вообще нарушал всевозможные законы музыкального сочинительства. Но автор, быть может, и не хотел навечно закрепиться в дискотеке. Или, что столь же вероятно, просто не потянул. Не нашёл, что сказать о самом мутном, самом бессловесном человеческом состоянии и предпочел заслониться повторяющейся музыкальной фразой, на которую была наложена старая спортивная радиотрансляция. Впрочем, и тут всё обстояло не так уж банально, однако, чтобы досконально понять, в чём дело, необходимо было быть американцем или хотя бы японцем. Или кубинцем. «Поэтому, – подумал Костя, – в Европе этот диск такой славы и не имел».
Всё оттого, что в тексте песни была использована одна деталь замешенного на бейсболе молодёжного фольклора, доступного только посвящённым в таинства игры. Как известно, бейсболист после удачного удара по мячу выбегает из «дома» и бежит вокруг внутреннего поля, дотрагиваясь до расположенных по его углам так называемых «оснований» или «баз». Цель состоит в том, чтобы вернуться обратно в «дом» и принести своей команде очко. При этом часто чем ближе к желаемому, тем сложнее: легче оказаться в «ауте» или, что называется, на нуле. Очень жизненно. Вот пубертатное юношество искушённых в этой игре стран и присвоило различным стадиям общения с партнёршей названия первой, второй и третьей «баз» (в соответствии с количеством одежды, которую удаётся совлечь с объекта страсти), а желанному результату – поэтичное имя «захода в дом». Такая вот, с позволения сказать, терминология. Косте её подробно растолковал американский коллега, с которым они случайно ехали в одном автобусе, по ходу какого-то высоконаучного собрания. В отличие от большинства своих соотечественников этот милый учёный особыми заслугами похвастаться не мог, но зато весьма активно посвящал всех окружающих в различные тонкости заокеанской жизни, и с каким жаром! А тут-то был повод хоть куда – чуть не любимая песня детства!
Впрочем, наши едва ли лучше, подумалось Косте. Какие только мы слова не употребляли! Да если бы всё словами ограничивалось! Дураки, одним словом. А с другой стороны, ничего не попишешь, возраст. Он покачал головой и тихонько фыркнул. Герой песни неутомимо продвигался по «базам». Дорога была по-прежнему пуста, и только редкие машины шли навстречу, мгновенно возникая и исчезая и почти не успевая ослепить Костю яркими электрическими глазницами, устремлёнными ему за спину. «Наверно, им лучше всего видно моё прошлое, – подумал Костя, – самое-самое недавнее, всего лишь последние несколько секунд». Мысль была забавна, но из неё, по-видимому, ничего не следовало.
* * *
Несколько дней назад, посреди площади в центре города, на которой по-броуновски бурлил народ и перекликались голоса конкурирующих фокусников и музыкантов, Костя встретил двух старинных знакомых. Настолько старинных, что, если память не изменяет, он даже успел побывать у них на свадьбе в каком-то, стыдно вспомнить, сомнительном плавучем ресторане, правда в качестве очень периферического гостя. Сейчас приятели юности работали в известном университете, основанном лет сто назад на деньги какого-то знатного филантропа.
Обычное дело: покойник на старости лет невзлюбил наследников и стал разбрасываться деньгами, а к тому же возмечтал о привнесении культуры в массы. Поэтому избрал для своего начинания какое-то богом забытое место – хорошая, кстати, идея. Мечта настоящего учёного: лекции да опыты и тишина кругом. Опять-таки птички, студентки…
Тут выяснилось, что знакомые уже начали пресыщаться пасторальной жизнью и немного скучали по привычному городу. Но было им до «нормального и культурного», как выразилась жена, места, ровным счётом четыре часа быстрой езды, поэтому вырваться из деревни удавалось нечасто. А зимой, оказывается, в тамошней глуши к тому же ещё выпадал снег и почти что полностью отрезал селян от внешнего мира. Да, тяжело.
Беспредметная и малообязывающая беседа постепенно истощалась, и Костя даже пригласил знакомых в следующий раз остановиться у него – они, вроде бы, выглядели достаточно безвредно. Вдруг жена резко дернула супруга за руку: «Сеня, куда ты смотришь? Ты что, совсем ошалел?» – «А?.. Где?» – пойманный с поличным муж затрепыхался и повис на крючке. «Ты бесцеремонно и неприкрыто глядишь на задницу вон той дамы, – продолжала жена, указывая носом в заданном направлении, – окажи милость, не делай этого уж совсем откровенно». – «Что ты, дорогая, – пытался шутливо оправдаться нарушитель, – просто в нашем селении я давно уже не видел девушек, расхаживающих по улице совершенно без юбок. Отвык, понимаешь?» – но жена, не дослушав, вдруг бросилась в сторону одной особенно цветастой витрины. «Только пять минут…» – послышалось Косте, и она тут же исчезла за стеклянной дверью.
– Ну что, – ухмыляющийся муж повернулся к Косте, – не соскучился ещё по супружеской жизни?
– Нет, – не задумываясь, ответил Костя, – не соскучился.
* * *
Не так давно Костя прогуливался всё по тому же городу с одной не вполне знакомой, но достаточно милой девицей. И даже кормил её пирожными. Впрочем, налицо была одна незадача. Разговаривать с девушкой оказалось совершенно не о чем. Как-то они оба приплыли на этот вечерний котильон из совсем разных жизненных сфер, безо всяких точек соприкосновения. Не то что бы Костя этим сильно мучился – пусть несёт, что несётся. Хотя… Додумать до конца он не успел, ибо дама тоже, видимо, заметила наличный диссонанс и пришла к немного неожиданному решению.
– Поедем к тебе, что ли?.. – сказала она, ничуть не изменив интонацию недавнего щебетания, к которому Костя уже почти не прислушивался.
– Поедем, – на самом деле Костя был застигнут врасплох. Ещё полсекунды назад на такой поворот событий совершенно ничего не указывало. И он даже успел определить, что вряд ли будет прогуливаться с этой дамой в дальнейшем.
По приезде к нему домой красотка сразу же отыскала в шкафу халат и удалилась в ванную. «Странно оно как-то, – подумалось Косте. – А с другой стороны… Выпить, что ли? Совсем чуть-чуть», – и он открыл бар в поисках початой бутылки. Дама плескалась в душе ровно десять минут.
Утром Костю не покидало странное чувство. Была в произошедшем чуть необычная, ранее не встречавшаяся нотка. И не неприятная, поскольку ни о какой катастрофе или даже самом наималейшем стрессе речи идти вовсе не могло, а, как бы точнее выразиться… И тут он понял, что впервые провел ночь с женщиной, просто-таки ни разу с ней не поцеловавшись. «Так и не узнаю, а почистила ли она зубы?»
Впрочем, от последней мысли он даже не ухмыльнулся, а с дамой, несмотря на отсутствие стресса и общую живость сопутствующих деталей, действительно больше не встречался. Разве что разок-другой… И с тем же полуплачевным результатом.
* * *
– Так как каникулы прошли? – Костя повернулся к сыну. Песня слегка затихла где-то между «базами» и почти не мешала беседе.
– Да так, нормально, – неохотно откликнулся тот. И вдруг быстро-быстро выпалил, – ты меня с ней, пожалуйста, так надолго больше не оставляй. – «Ух ты!» – пронеслось в голове у Кости.
– А почему это, скажи на милость?
– С ней кругом тяжело, – неожиданно сообщило чадо. – Она такая громкая. И всегда сначала хочет одно, а потом совсем другое. Говорит, сиди в комнате, а через три минуты кричит – иди мне помогать немедленно. Плачет без повода. И так весь день… Я её совсем не понимаю. С женщинами очень трудно. И скучно.
– Знаешь, милый мой, – Костя говорил медленно, – это всё-таки твоя мама, поэтому жаловаться на неё особенно не надо, другой-то у тебя нет. И не будет. А вообще-то ты меня не удивил. То есть я всё это знаю. Я с ней, между прочим, провёл несколько лет.
– Ну, папа, ты – герой, – разоткровенничался ребёнок, – я через три дня уже хотел, как это… убить себя.
– Покончить с собой, – поправил его Костя. – И я хотел. Но вот, обрати внимание, не покончил, и как оно всё замечательно обернулось. Можешь это припомнить, коща у тебя в жизни будут сходные трудности.
Сын ничего не ответил.
* * *
Но самое интересное началось тогда, когда до вожделенного «входа в дом» герою песни было рукой подать, хотя в данном случае эта идиома звучала как-то не очень к месту.
Снова вступал сильный женский голос. «Подожди! – кричала заморская красна девица, – сначала скажи, а ты меня любишь? Не бросишь? Не покинешь?» А герою было уже не чувств, не до объяснений. «Утром, утром договорим», – изнывая, шептал он, пытаясь, по-видимому, не выпустить желанной добычи, вдруг заломавшейся в самый последний, уже во всех смыслах осязаемый момент. В полутьме автомобильного салона происходило какое-то сдавленное барахтанье. Девушка не отказывала, но и не уступала, а юный герой просто-напросто сходил с ума. Его можно было понять.
На подъезде к дому один за другим пошли светофоры. Приходилось поминутно тормозить.
«Боже мой! – ни с того ни с сего подумал Костя, – семнадцать лет. Или восемнадцать – какая разница? Ведь каждую, каждую, независимо от возраста и почти всего остального, разглядываешь и сдерживаешься, чтобы не проводить взглядом, не представить. И больше ничего нет, кроме тусклого, без чувств и детских влюбленностей, кроме тусклого и навязчивого желания. Что это, это присутствует всегда и во всём, вылезает и подмигивает, и ведёт, и уводит, утаскивает. Владеет, вот самое точное. Что думаешь об одном и том же почти круглый день, ну а ночью… Какая это жуткая природная сила, и ты тогда ещё ничего о ней не знаешь и так беспомощен. Не сказать, впрочем, что можешь с нею совладать потом… Да и нужно ли владеть тем, что должно быть немного звериным?..
И когда появляется она, готовая заниматься… С тобой… Когда свершается чудо, и исполняется то, или почти исполняется… Нет, в песне всё-таки не совсем точно: самое главное начинается после второго, третьего, четвёртого раза, когда она понимает, что тоже обладает, да, именно-таки владеет тобой безраздельно… А с другой стороны, ты ведь тоже не особо сопротивляешься, вовсе нет. Ты становишься очень активен и в мгновение ока успеваешь наделать разных дел, о которых, если честно, то и вспоминать не хочется. И так вы оба беззастенчиво и неуёмно идете, каждый своей дорогой, а на деле – до ужаса эгоистично пользуетесь друг другом и даже не в состоянии этого понять. Ты хочешь только одного, а она… Она это знает или чувствует, что одно и то же, и… торгуется. Просто бывают разные ставки. Бывает, ей нужна ответная любовь, а бывает… Но любовь-то – это самое дорогое…
А вообще, как в ретроспективе всё легко оценивать да анализировать! Подумать только, каким я, однако, был сумасшедшим! Какими мы были наивными, какими юными и какими ужасными! Действительно – полузверьми. Да разве в песне это расскажешь? Тут романа не хватит. Или двух».
* * *
Так получилось, что дня три назад Костя подвозил до дома одну хорошую знакомую, жену своего не менее хорошего приятеля и даже друга. Ничего не подумайте, дело было совершенно законное, просто у мужа на работе случился внезапный аврал и он не смог почтить своим присутствием очередные посиделки.
Уже в глубине искомого квартала пришлось притормозить, ибо проезд загораживала равномерно мигавшая аварийными огнями машина. Однако оставшийся зазор выглядел допустимым, и Костя начал черепашьим ходом протискиваться вперёд. Поравнявшись с препятствием, он автоматически посмотрел направо и заметил определённое шевеление за слегка запотевшими стёклами. И не удержался, чтобы не прокомментировать:
– Ага, понятно, имеет место акт затянувшегося прощания возлюбленных, – и добавил ещё какую-то глупость. Вроде того, что раз уж так, то можно было бы и поудачней запарковаться. Его соседка поначалу никак не отреагировала. Но несколько минут спустя почему-то качнула головой и сказала куда-то в воздух:
– Да, сейчас уже и не представить – действительно, было очень тяжело расстаться, даже совсем ненадолго. Невозможно уйти, закрыть дверь, дожить до завтрашнего дня. Теперь просто не верится – неужели это было на самом деле?
Костя ничего не ответил, ибо понял, что обращались не к нему. Или, может быть, даже не обращались, а просто констатировали факт.
* * *
Чуть ли не тем же самым вечером, в опустевшей ароматной столовой Костя ненадолго остался наедине с другой, тоже весьма примечательной дамой, когда почти все гости вдруг одновременно вышли покурить на тесный балкончик, дотрагивавшийся до бесцеремонных веток обширного и упрямого клёна, который своими корнями начинал уже подбираться к фундаменту.
– А скажи мне, Костенька, одну вещь, – неожиданно обратилась к нему дама. – Каково оно жить без любви?
Костя слегка задумался.
– Знаешь, спокойно, – он был с нею вполне откровенен. – Даже где-то удобно.
– Так спокойно не от того, что любви нет, – возразила собеседница. – Спокойно от того, что больше не болит.
– Пожалуй, – Костя помолчал. – Только знаешь, это всё-таки так приятно, когда не болит. Конечно, скрывать не буду, немного странно. И чуть-чуть пусто. Есть ощущение неполноты, точнее, неполноценности. Понимаешь, что в жизни чего-то не хватает. И даже знаешь, чего. Но всё равно, это гораздо лучше того, что было. Честное-пре-честное. Ведь боль, как известно, ужасно противная вещь.
– Да, – согласилась дама. – Ужасно противная. Да как же ты от неё избавился?
– Не знаю, – Костя попробовал вспомнить. – Кажется, самым обычным образом. Проснулся как-то утром, и заметил, что «не болит». И мне действительно стало легче. Я даже не поверил сразу. Но потом дотронулся раз, другой – и действительно… – он замолчал. – Поменял фотографии, переставил какую-мебель. И всё пошло своим чередом. Безболезненно и не энергозатратно. Не уверен, однако, что это является счастьем. Хотя некоторые считают, что отсутствие несчастья – это первый шаг… Может быть… Так что мой опыт вряд ли кому-то поможет.
– Наверно, – окончание Костиного монолога дама слушала не очень внимательно. Было известно, что в течение последних лет она неустанно раздумывает, какому из находящихся в её ближайшей орбите двух мужчин отдать предпочтение, и никак не может решить. Всё уже затянулось настолько, что стало способом существования: не эпизодом, а судьбой. Впрочем, не исключено, что ей было легче провести всю жизнь в бесконечном промежутке, чем подвергнуть себя испытанию потери, пусть даже половинной. Или существовали ещё какие, неочевидные соображения, например, она воистину не видела разницы между соискателями? И тогда зачем, действительно… В любом случае, Косте нравилось разговаривать с задумчивой дамой о жизни и о причудливых изгибах людских взаимоотношений: она неплохо знала предмет.
* * *
В конце концов герой не выдерживал. Музыка взрывалась, и сил для сопротивления больше не было. Страшной силы приливная волна скручивала его, и он клялся богом и материнской могилой, что не бросит, не забудет, что будет любить её – ах, как это поэтично – до конца времён (или это где-то уже было?).
«Так вот, – продолжал певец в том же надрывном ритме, – а теперь я жду конца времён, потому что, видит бог, как иначе вырваться от тебя? Как? Пусть, пусть скорее кончатся все времена, и наше совместное тоже». – И затихая, добавлял: «Это было, ты поверь, много лучше, чем теперь, это было так давно, а сейчас мне всё равно». – И девушка, соглашаясь, прощально откликалась ему в ответ.
Машина остановилась. Костя выключил радио и повернулся к сыну.
– Ну как?
– Нормально, – бесстрастно откликнулось терпеливое чадо, а потом почему-то сразу поправилось. – Хорошо. Я её уже слышал. Знаешь, папа, – сын открыл дверь, – а маме эта песня тоже очень нравится.
Обмен воспоминаниями
Пригородный поезд должен был проехать станцию не останавливаясь. Обычно метров за двести до перрона машинисты снижали скорость, как полагалось, но было уже совсем поздно и в таких случаях правилам следовали не всегда, тем более за несколько станций от города и к тому же зимой. Только полчаса – и конец смены. На платформе не было ни души, не говоря уже о пешеходном переходе, освещённом необычно хорошо для покрытого снегом дачного посёлка. Да, вот ещё: отставание от расписания уже перевалило за десять минут, и пусть каким-либо криминалом это само по себе не пахло, но вкупе с другими мелочами сходного характера могло-таки вылиться в некоторую отдаленную неприятность. Короче говоря, рука машиниста далеко не полностью выжала тормозной кран, и поезд, предупредительно гудя, шумно скользил мимо голой и заледеневшей посадочной площадки. Оба фонаря в дальнем конце перрона не работали, и сразу за билетным киоском платформа резко обрывалась в темноту. Впрочем, её пустой край хорошо виднелся в луче прожектора и, конечно же, не готовил никаких неожиданностей. Но тут случилось страшное.
У самого торца перрона к головному вагону рванулась человеческая тень. Как бы нехотя, она зависла на краю, и мертвой птицей ринулась на рельсы, но не долетела…
Удар пришелся ниже кабины, и поэтому стёкла остались целы. Вагоны артиллерийской очередью стукнулись друг о друга, кабину тряхнуло, когда она перескакивала через упрямо отступающий перед ней бугор, рельсы взвизгнули под тяжестью внезапно врезавшихся в них колёс, а пальцы до боли вцепились в ненужный тормоз. Поезд встал. Машинист повернул жёлтое лицо к напарнику: «Коля… Ты видел?.. Он сам…» «Видел», – пробормотал Коля. Он не мог признаться, что за несколько секунд до аварии почему-то отвёл глаза от путей или, если совсем честно, просто на мгновение их закрыл. От усталости, что ли?
* * *
– Ну, проснись же ты, наконец. Третий раз тебе звонят, а ты всё дрыхнешь.
– А кто там?
– Кто, кто? Не знаю. Женщина.
– Женщина – это хорошо. Я люблю женщин.
– Тогда подойди.
– Я подхожу, я подхожу, я уже подошёл. Алло. Это ты? Чего? Чего?.. Да говори нормально. Как пропал? Ничего себе. Да ты не волнуйся. Куда ты звонила, в морг?! Ну, ты даёшь. Ты чувствуешь? Ну а я чувствую, что он закатился к кому-нибудь и заложил хорошенько, а теперь ему стыдно, и он, бедный, по улицам мается. Боится, значит, твоего характера ласкового. К маме ездил?.. Ну, одно другому не мешает. Можно сначала съездить к маме, а потом ещё куда-нибудь… Ты хочешь, чтобы я приехал? Это серьёзно?.. Хорошо, сейчас приеду. Часа через полтора. Такси возьму. Да. Да. Пока.
– Случилось чего-нибудь?
– Да не знаю. Ерунда какая-то. Ленка мне звонила.
– Ленка?! Да, мне тоже показалось, но я…
– Угу. У неё исчез этот… В общем, новый её…
– То есть?
– Пропал позавчера. Поехал навещать маму на дачу и не вернулся. Она сначала думала, что он опоздал на поезд, потом, что она перепутала день, а теперь получается, что уже двое суток… И вот я вдруг должен то ли её утешать, то ли искать нашего красавца-гулёну. Чушь какая-то. Прямо в панике девочка. Вот из-за меня бы она так переживать не стала. Сейчас, чую, прихожу я к ним, а он там сидит – живой и вполне ублаготворённый. Ну да ладно, я с вокзала перезвоню, может, и не придётся ехать-то… Знаешь, а я с ней не говорил уже месяца два… Или три.
Через полтора часа он звонил в дверь очень хорошо знакомой ему квартиры. Боже, сколько было связано с этим подъездом – от первых бесконечных разговоров на глазах у проходящих соседей до последних бессмысленных объяснений рядом с бесповоротно проржавевшими за несколько лет батареями. Но не вспоминай, не вспоминай, милый! Всё ушло, ничего не воротишь, ничего больше нет, ничего, ничего больше нет.
* * *
– Привет. Ну как?
– Никак. Его нигде нет. Я всех обзвонила. Надо в милицию.
– Ты знаешь, в милицию – это довольно серьёзно.
– Я знаю, я всё знаю, какой же ты… Человек, ты понимаешь, человек пропал!.. – она сразу начала кричать.
– Леночка… – он оторопел, – Леночка…
– Что ты талдычишь: Леночка, Леночка, – сделай что-нибудь, сделай что-нибудь в конце концов! Вспомни, вспомни, как ты красиво про дружбу говорил… Что на тебя всегда можно положиться, позвать на помощь. Клялся даже. Так и сделай что-нибудь! Один раз в жизни!..
Ему немедля захотелось уйти, но он взял себя в руки. «Однако, – подумалось неожиданно, – за отчётное время её лёгкая нервность отнюдь не уменьшилась. Впрочем, возможно, что этому есть вполне объективные причины». Он криво улыбнулся.
– Предлагаю разделение труда: ты пьёшь валерьянку, а я звоню куда следует. Ты согласна?
– Да, – сказала она. – Я согласна.
* * *
По каждому факту необычной и преждевременной смерти возбуждается уголовное дело. Его, как правило, ведет следователь, ранг которого зависит от положения покойного и обстоятельств его кончины. В данном случае налицо было довольно обычное самоубийство или не менее обычный несчастный случай. Несколько вещей всё же поначалу насторожили кое-что видевшего на своём веку, но не хватавшего звёзд капитана линейного отдела, на которого возложили предварительное дознание. Во-первых, причин для самоубийства на поверхности не было. Во-вторых, оказалось, что человек, для которого, по обстоятельствам личного свойства, уход покойного из жизни мог бы быть желательным, проводил ставшую для того последней ночь как раз неподалёку от станции, где в тот самый час и имело место означенное неприятное происшествие. А такие совпадения случаются не часто.
Однако машинисты в один голос утверждали, что никого на перроне не видели, и, более того, все гости, бывшие на даче, подтверждали алиби подозреваемого. К тому же оттуда до станции выходило минут пятнадцать ходьбы, а по снегу ещё больше. Да и незачем было покойному там останавливаться, разве что по ошибке, что в подпитии происходит тут и рядом (а содержание алкоголя в крови у него оказалось изрядное, что, в общем, делало показания машинистов достаточно достоверными). Следователь, надо отдать ему должное, даже съездил в поселок и самолично промерил расстояние от платформы до обширного, аж в четыре флигеля, двухэтажного дома. А потом зашёл в автопарк и поговорил с шофёром, который в тот вечер был за рулём последнего автобуса с двумя-тремя припозднившимися пассажирами. Когда же и это ни к чему не привело, а бессмысленная пьяная драка на соседнем перегоне закончилась настоящим убийством, то следователь немедля переключился на него, а на предыдущее дело поставил большую прямоугольную печать и отправил в архив. Тем более, что и личные обстоятельства покойного стали после небольшого расследования выглядеть не так уж радужно. Одним словом, обычная история.
* * *
Сорок пять лет спустя двое старых людей, мужчина и женщина, медленно прогуливались по дорожкам больничного парка. Мужчина опирался на тросточку, но скорее форсил, нежели действительно в ней нуждался. Женщина выглядела заметно хуже, с тёмными кругами под глазами и редкими волосами, покрытыми полупрозрачной косынкой. Она осторожно ступала по гравию, как бы всё время боясь поскользнуться, и часто останавливалась. И увидев, наконец, скамейку, с облегчением на неё уселась и тяжело вздохнула.
Со стороны их разговор показался бы и обыденным, и беспредметным, ну о чём, скажите, могут говорить люди, прожившие друг с другом всю жизнь, пусть даже и готовящиеся к определённому им вечному расставанию? Солнце стояло высоко. Был май, и цветы заглушали неистребимый аромат лекарств и дезинфектантов, называемый в просторечии больничным запахом.
– А почему бы тебе не рассказать мне, что было на самом деле? – вдруг спросила она.
Мужчина вздрогнул.
– Что ты имеешь в виду? – он изо всех сил старался изобразить удивление, но получилось плохо. Его застали врасплох – или просто умирающим тяжело лгать?
– Ты прекрасно знаешь. Тогда на станции, только не говори мне, что тебя там не было. Неужели ты не можешь…
– Почему же… – мужчина думал. – Могу. Я там был. Я всё видел. Да и не только видел, – он говорил медленно, выбирая самые простые слова и делая размеренные паузы.
Она продолжала смотреть в сторону. Её лицо не выразило ничего, ни изумления, ни гнева.
– Мы договорились встретиться, наверно, я его попросил. Не помню, зачем, может, мне страшно захотелось поговорить с тобой, узнать о тебе хоть что-то, но только не видеть, ни за что не видеть, вот я и использовал его как информационный суррогат, что ли. Ну, не помню я, почему. Он не хотел сначала. Потом сказал: как раз поеду от матери, могу сойти на станции, вот и поговорим до следующего поезда. А я забыл, действительно забыл. Если бы помнил да готовился – сидеть бы мне в тюрьме или где похуже. Но тут напился с ребятами и извалялся в снегу, промок весь. Начал искать, во что переодеться, да и нашёл доху какую-то, от работяг осталась, наверно. А когда бежал через столовую полуодетый, вдруг прозвонили часы, и я – ба, мне же на станцию! В чём был выскочил на улицу, а там, как нарочно, грузовик. Ну, я махнул рукой и залез. А шоферюги тогда были – не чета нынешним, подвёз меня и слова не сказал.
Выскочил я на платформу, а он уже там. С пол-литрой, между прочим. Ты же помнишь, он не дурак был на этот счёт. И говорит мне: мол, взбрызнем за ради праздника и такой погоды. Взбрызнем, говорю. А он потом продолжает: все ж не чужие мы с тобой, как на это не посмотри. И вот тут меня внезапно взяла злость. Чёрная, жуткая. Не чужие, говорю. И хрясть ему в нос. Действительно, пьян я был, иначе никогда б… Он-то меня раза в три покрупнее был. Да. И он поднимается – так, говорит, значит, мужской разговор у нас получается. Я отскочил к перилам, жду, пока он отряхнётся, и протрезвел сразу. Тут вдруг гудок – поезд. Мы словно по команде обернулись, смотрим на этот прожектор, но я каким-то образом оказался у него за спиной. И тут в меня словно дьявол вселился, как я это сделал, не знаю, а вот оттолкнулся изо всех сил, прыгнул и пихнул его. А до края там далеко было, да только заскользил он, руками, как сейчас вижу, замахал, а на самом деле только ускорился, наверно. Нарочно так не сделаешь – прямо под колёса рухнул.
Мужчина замолчал. Потом медленно потянулся за сигаретой и долго её раскуривал.
– Как же… – женщина говорила с трудом, – как же они тебя не поймали?
– Не знаю, – мужчина выпустил дым. – Честно, не знаю. Но думаю, что повезло. Прямо-таки зверски повезло. Он ещё не долетел, а я уже мчался назад сломя голову. И сразу со станции на дачу рванул, не разбирая дороги, прямо по целине снежной. Никогда в жизни так не бегал. А назавтра опять снегопад – всё и замело. Да к тому же тот грузовик, что меня подвозил, так и не нашли. И не искали. И получилось как: я меньше чем за полчаса в пьяном виде сбегал на станцию, убил голыми руками парня, что меня бы одной левой мог… Да и… Ну так что уж теперь… Я же с Маришкой в ту ночь… И обуяло меня прямо зверство какое-то – чего я с ней только не вытворял. Она чуть с ума не сошла. И следователю сразу: мол, всю ночь с ним провела, от захода до восхода и без перерыва. Но всё равно повезло, в те времена и без вины виноватых, сама знаешь, за ушко да в тёплые края…
– Как, кстати, Маришка? – женщина по-прежнему говорила будничным, лишённым эмоций голосом.
– Нормально. Я звонил ей на той неделе. Внук у неё женится. На свадьбу звала.
– Я знала, – вдруг её голос приобрел и интонацию, и краски. – Я всегда это знала.
Мужчина молчал.
– А тебя никогда не мучила совесть? – она даже повернула к нему голову. – Может быть, ты себе задавал вопросы когда-нибудь, всё равно какие?
– Совесть? – он потушил сигарету. – Да, меня мучала совесть. Год, наверно, может, чуть больше. И я чуть было не рассказал тебе всё прямо там, в морге. Но ты потеряла сознание, а потом я оправдался – сказал себе, что никогда бы не сделал этого нарочно, а тогда, ты помнишь, было много возможностей убить человека совершенно законным способом. И, бог свидетель, я иногда хотел его уничтожить, сейчас даже как-то странно вспоминать… Да, разбередила… Но я, – мужчина тоже повысил голос, – я никогда бы специально этого не сделал. Вот тогда бы я действительно не смог жить.
– А так – смог? – она не упрекала, она просто констатировала факт.
– Так смог. Но не сразу. Не думай, он мне снился даже и не раз, ослеплённый прожектором и нелепо размахивающий руками.
