Петр Власов
Московская стена
Отведенная Голдстону комната на четвертом этаже смотрелась по нынешним военно-кризисным временам роскошно: мебель из красного дерева, узкая, но красивая кровать с высокой спинкой, настольная лампа, накрытая изумрудным абажуром, книжный шкаф. Вытянутое прямоугольное окно открывало вид на мощеную площадь и созвездье древних белокаменных церквей, чьи золоченые купола походили на выводок грибов с крепкими круглыми шляпками. Снова вспомнилась волшебная дедова игрушка из детства. Все выглядит так, что он открыл, наконец, одну из тех секретных дверей… Разложив дрожащими руками вещи в шкафу, Голдстон поковылял в душ. Режим всеобщей экономии в Кремле очевидно не соблюдался. Струя, лившаяся из душевой воронки, была по-настоящему горячей, почти кипяток. Била наотмашь с тонизирующим, оживляющим мышцы напором. Вода чудесным образом вымывала из тела тяжелые элементы, освобождала от подавленности и беспокойства. Вскоре Голдстон с удивлением понял, что полностью расслабился. Что ему давно не было так спокойно, как сейчас.
* * *
Полковник Свенссон, глава военной контрразведки, обитал в просторном двухкамерном кабинете в том же самом здании. По непонятной причине, возможно просто из-за отсутствия времени у нового владельца, кабинет полностью сохранил довоенный антураж. Над его ландшафтом вызывающе доминировала громадная, метра четыре в поперечнике, русскоязычная карта уже не существующей России. Карта казалась такой безразмерной, что подавляла даже высоченного хозяина кабинета. Тот, правда, вообще выглядел значительно скромнее своих естественных размеров. Возможно потому, что черный мундир своей контрастностью почти лишал его головы, которая в силу бесцветности и невыразительности лица походила на заполненный водой небольшой прозрачный аквариум. Нужно было изрядно напрячься, чтобы различить на ней какие-то детали. Зачесанные назад белесые редкие волосы, светло-водянистые глаза неопределенного цвета, почти незаметные брови, бескровные губы. Свенссон словно был рожден для того, чтобы мимикрировать, сливаться с окружающей средой. Напористая манера вести разговор, перескакивая с одной смысловой точки на другую, на первый взгляд составляла диссонанс с безликой внешностью. Но, скорее всего, то был еще один элемент маскировки. Укрывшись за стеной из фальшивых эмоций, Свенссон тем временем хладнокровно изучал собеседника.
– Поздравляю с боевым крещением! Уже отправил в Берлин предложение представить вас к награде… Ах уж эти партизаны! Когда же, наконец, мы получим от вас оружие, что позволит охотиться на них, не вылезая за Стену? Бах, бах, стрелять как в тире, попивая холодное пиво… Кстати, кофе? А, может быть, водки? России уже нет, а русская водка осталась, ха-ха-ха! Ее делают поляки, представляете? Какое унижение… Кофе? Сейчас принесут!
Впрочем, гостеприимная улыбка оказалась столь малоприметной, что ее пришлось долго разыскивать на лице. Рукопожатие – вялым и неискренним. Голдстону тут откровенно были не рады. Очень скоро выяснилось почему. Попросив секретаршу сделать кофе, Свенссон помолчал немного, а потом сообщил с тяжелым, деланым вздохом:
– Увы, но придется разочаровать вас, штабс-капитан. Вы зря рисковали жизнью. Сбоя системы в Торжке на самом деле не было. Систему просто-напросто отключили. Это засекреченная информация, но сейчас я уже могу ею поделиться.
Голдстон искренне удивился. Такого поворота для своей формальной миссии он не предвидел.
– Отключили? Как это могло произойти?
– Неделей раньше недалеко от Торжка на одной из шести ниток газопровода случилась авария. Коррозия металла, шов разошелся, точно не знаю. Начался пожар. Автоматика вырубила подачу газа на участке в тридцать километров, включая Торжок. Заодно была обесточена вся ваша антипартизанская электроника.
– А резервный автономный кабель? Даже два резервных кабеля, если не ошибаюсь?
Свенссон осклабился:
– Не ошибаетесь. Но их не подключили. Решили, что за неделю ничего не случится, так как утечка информации к партизанам невозможна. А от лосей думали сами как-нибудь отбиться.
Голдстон в изумлении потряс головой.
– Но почему?
Полковник развел руками:
– Я бы мог выразиться поэтически – что мы заразились здесь русской ленью. Но, увы, все гораздо прозаичнее. Подключение резервного кабеля означает нештатную ситуацию. Нештатная ситуация означает то, что о ней узнают в Берлине. А это, сами понимаете, что означает. Здесь и так в последнее время возникает много нештатных ситуаций… Тем более, повторюсь, это была обычная техническая авария. Ничего, связанного с боевыми действиями.
Они помолчали. Через какое-то время стал отчетливо слышен щелкающий звук, с которым перемещалась секундная стрелка на круглых, еще, кажется, советских часах над картой. Перед тем, как сдвинуться с места, она каждый раз заметно для глаза напрягалась, собираясь с силами, а потом, достигнув нужного деления, едва заметно колебалась от только что испытанного напряжения.
– Чье это было решение?
Свенссон натянуто улыбнулся:
– Общее. Кого-то, фигурально выражаясь, обязательно отправят на эшафот. Но сейчас меня скорее заботит вопрос, напрямую относящийся к моей служебной компетенции.
– Как партизаны так удачно угадали с местом и временем?
– Вот именно.
Голдстон, что как раз почти приложился к чашке с кофе, вдруг задумался, вернул чашку обратно на блюдце.
– Герр оберст, не кажется ли вам, что партизаны также были хорошо осведомлены о факте моего приезда в Москву?
Свенссон окаменел на мгновенье, словно услышав за окном какой-то необычный звук. Потом выпалил на одном дыхании:
– Теоретически такая догадка имеет право на существование. Нам удалось захватить живым одного из бандитов в развалинах неподалеку… Знаете, кто за вами охотился? Сам Ворон! Он у подмосковных партизан вроде главнокомандующего… Так вот, этот Ворон случайно обмолвился: хотели уничтожить «шишку из Берлина». Кстати, вашу машину не взорвали по чистой случайности. Кто-то помешал наводчику ракеты. Представляете?
В голосе Свенссона до неприличия заметно проскользнуло сожаление. Но он тут же опомнился. Резко вскочил из-за стола. Принялся вышагивать туда-обратно по комнате, напоминая со стороны громадного черного палочника.
– Согласен, теории заговора чертовски увлекательны… Что же, давайте устроим мозговой штурм. Свежий взгляд всегда полезен!
Голдстон потер щеку.
– Авария на газопроводе… Вы сказали, все было засекречено. Но ведь есть операторы Центра управления газовыми поставками, есть люди, которые меняли эту самую трубу?
– Операторы не покидали центра со дня аварии. Ели и спали на рабочем месте. Без преувеличения можно утверждать, что в Москве о случившемся знали всего четыре человека – я, директор «Остенгаз» Отто Вальке, командующий армией генерал фон Шнайль и спецпосланник канцлера Ойп дер Сар. Ремонтная спецбригада базируется в Смоленске. Людей, трубы и технику оперативно перебрасывали на место аварии транспортными вертолетами. Они до сих пор там.
– Могли ли партизаны перехватить и расшифровать радиопереговоры?
– Очень сомнительная версия.
– Ну а как насчет русских? Есть ли русские в Кремле? – вымученно спросил Голдстон.
Вопрос дался с большой заминкой. Словно был риск, что Свенссон ответит сочувственно: «Голдстон, дружище, а вы сами-то кто? Русский дед, бабка, мать. Но разве это значит, что вам нельзя доверять?»
– Нет, – покачал головой полковник. – Мы изначально старались исключить подобные риски. Я бы сказал, что только русскоговорящая помощница у генерал-губернатора… Но она скорее француженка, чем русская. Эмигрировала во Францию еще ребенком.
Идеи для «мозгового штурма» быстро иссякли. Голдстону уже казалось, что он погорячился, представив себя жертвой заговора.
– В конце концов, партизаны могли случайно устроить засаду. Я ехал с охраной по шоссе из аэропорта – вот вам и «шишка из Берлина»…
Рассудительный подход пришелся Свенссону по душе. Его прозрачные ледяные щеки порозовели, в глаза словно вставили цветные контактные линзы. Слово за слово начался искренний разговор.
– Говорите, мы завязли в России? Знаете почему? Здесь невозможно победить, следуя обычным правилам. Тут живут совсем другие люди, к ним нужен особый подход.
Голдстон вспомнил вчерашнее ток-шоу. Рассуждения студийных экспертов.
– Они даже не смогли ответить на вопрос, почему партизаны продолжают сопротивление. За что именно воюют.
Не спросив разрешения, Свенссон зажег сигарету. Затянувшись, встал с кресла и подошел к темному окну, за которым причудливо расплывались мутные световые нимбы.
– Эксперты! Разве они говорили хоть с одним из них?
– А вы? – повторил Голдстон вопрос, который задавал вчера Марчелло.
– Я… да. Беседовал примерно с дюжиной мерзавцев, которых спецназовцы отловили в подмосковных лесах… Детально беседовал… Ответ покажется настоящей тарабарщиной, штабс-капитан. У большинства русских иное, нежели у нас, представление о жизни. Они больше озабочены, скажем так, судьбой человечества, чем своей собственной. Одержимы идеей, что несут ответственность за весь мир, исполняя какую-то миссию.
– Какую же?
– Черт ее знает! Но, наверное, именно это и делает их такими упертыми. Если бы от меня зависела судьба человечества, я бы очень много о себе думал, ха-ха-ха!
На столе у Свенссона зазвонил телефон. Пока хозяин кабинета разговаривал с кем-то по-шведски, Голдстон пытался справиться с приливом странного возбуждения. Не хотелось и одновременно очень хотелось продолжить этот разговор. Навалилось что-то вроде ломающего тело до самых костей томного вожделения. Посмотреть на джинна, живущего под замком у него внутри.
– Кажется Бисмарк говорил: русских нельзя победить, их можно только уничтожить[6], – сказал он Свенссону, когда шеф контрразведки положил телефонную трубку на место.
Тот подвис на секунду, догоняя мысль. Неприятно улыбнулся.
– Правда? Верно сказано! Я давно убеждаю военное командование отбомбить квадрат за квадратом территорию в радиусе ста километров от Стены. Уничтожить там все живое! Нужна тактика выжженной земли! Вот единственно возможный ответ и вы, думаю, со мной согласитесь!
У Голдстона внезапно зачесались руки схватить со стола массивную пепельницу и запустить ее точно по центру головы-аквариума. Проверить – может, она и впрямь стеклянная? С рыбками внутри? Он едва подавил этот странный порыв. Разговор же вскоре умер сам собой. Оставалось сделать то, ради чего он, собственно, и пришел сюда.
– Герр оберст, – осторожно начал Голдстон, изо всех сил стараясь изобразить ленивое безразличие. – Раз уж я приехал в Москву, есть вопрос, который хотелось бы решить заодно, избежав бюрократической волокиты. В единой базе разведданных обнаружился рапорт одного из ваших подчиненных. Спецслужбы сибирского правительства передали контрразведке некоего русского, якобы организовавшего центр вербовки партизан. Позже выяснилось, что никакой он не вербовщик. Агентура в Новосибирске подтвердила: это какой-то ненормальный физик, требовавший встречи с главой правительства Сергеем Лукиным. Вместо психушки его отправили к нам.
Лицо Свенссона поначалу напряглось, но в итоге изобразило вежливое участие.
– Да, люди Лукина частенько присылают нам всякий сброд. Не знаем потом, куда его девать.
Голдстон согласно кивнул. Сброд так сброд.
– Ученого зовут Павел Быков. Он когда-то работал в Институте ядерных исследований в Новосибирске. Если не возражаете, я хотел бы побеседовать с ним на предмет сотрудничества с нашим министерством.
Вновь вежливое участие на лице хозяина кабинета. Голдстон не удержался, представил себе, как перекосит Свенссона, расскажи он ему, почему Министерство вооружений заинтересовалось русским физиком. Для пущей наглядности лучше даже показать спутниковый снимок сибирской тайги, что лежит сейчас в кармане его кителя.
Шеф контрразведки между тем пожал плечами:
– Скорее всего, он сидит в тюрьме на Лубянке. Учитывая ваше состояние после покушения, целесообразнее, думаю, привезти его сюда. Только учтите – завтра в Кремле торжественный прием. Если не ошибаюсь, вы в числе почетных гостей.
Голдстон, радуясь, что все так легко решилось, щелкнул пальцами.
– Давайте я с ним пообедаю. В наше непростое время хорошая еда, особенно с выпивкой, многого стоит.
Свенссон поморщился:
– Уверены, что он стоит кормежки в кремлевском ресторане? Я предпочитаю в общении с русскими другие методы. Обращайтесь, если что.
Взгляд Голдстона снова уперся в пепельницу – теперь она показалась слишком тяжелой для броска. На секунду Свенссон представился ему огромным, одетым в черный мундир волком-людоедом. Немигающие глаза, седая борода на морде, приоткрытая смрадная пасть с загнутыми клыками. Испугавшись собственного воображения, он дернулся, пытаясь вскочить с кресла. Тут же осел обратно, ослепленный болью в голове.
– Что такое, штабс-капитан, вам плохо? – донеслось через забившую мозг плотную вату.
Приготовившись увидеть все, что угодно, Голдстон медленно расцепил ресницы. Волк пропал. Свенссон снова выглядел человеком – даже с некоторыми следами сочувствия на лице.
* * *
В свою комнату Голдстон доковылял уже из последних сил. Захлопнув дверь, без сил соскользнул по ней на пол. Долго не мог притормозить вертящуюся в голове карусель. Сердце скакало на американских горках, лоб был таким же липким и неприятным, как после вчерашней посадки. Кое-как поднявшись на ноги, добрался до ванной. Там, всыпав в дрожащую горсть аспирин из желтого пузырька, жадно забросил в себя пять или шесть таблеток. Приоткрыв окно, прямо в одежде рухнул на кровать. Лежал, жадно глотая холодный воздух, глядел в темный потолок и прокручивал в голове разговор со Свенссоном. Что-то эмоционально его зацепило. До отчаяния, до взрыва внутри, истощившего последние силы. Снова вспомнился дед, будто был он третьим, невидимым участником их беседы. Потом дед и вовсе прогнал гигантского волка-людоеда. Они остались один на один, совсем как в детстве, которое Джон, как ни пытался, так и не смог вычистить из памяти.
Даже спустя много лет после своей смерти – умер он в семьдесят пять от инфаркта, занимаясь любимым делом, копаясь в огороде – дед навещал Джона во сне. Иногда запросто, как в мире живых, приходил к нему домой, и они радостно обнимались. Чаще невидимо присутствовал рядом, излучая неизвестные науке, но вполне ощутимые волны любви. Джона каждый раз накрывала торжествующая, яркая радость – такая сильная, что от нее даже становилось больно. Смерть, похороны казались дурным сном, ложным воспоминанием. Обнимал деда он с одной и той же мыслью: «Я всегда знал, что ты не умирал!».
До своих последних дней – а прожил в Англии Юрий Дмитрич полвека – дед считал себя русским, говорил на родном языке без малейшего акцента и с какого-то момента даже засобирался обратно на родину. Как только рухнул коммунизм, вспомнил о родственниках (у него остались в России три старших замужних сестры и мать): «Может, жив кто-то? Помнит обо мне? Что, если ищут меня?». Правда, так никуда и не поехал. Понимал, наверное, что той России, которая у него в голове, давно уж нет. Боялся увидеть то, что же с ней сталось. Не вместить в себя эту новую страну. О том, каким ветром занесло его в Англию, сам Юрий Дмитрич внуку никогда не рассказывал. Отмалчивался и про войну, из-за которой очутился так далеко от дома. Джон, как все мальчишки, ждал лихих военных историй, но дед только вздыхал в ответ и говорил странно: «Как вспомнишь, так сердце болит. Да и лучше тебе такого не знать». В общем, историю деда узнал он уже подростком, от бабушки. Юрка, как она иногда его называла, служил шофером у генерала одной из армий, что летом 1945 года составили группу советских оккупационных войск в Германии. В Берлине у него однажды открылась старая рана и пошел наружу осколок. В суматохе вышло так, что хирурга и госпиталь для любимого водителя генерала предложили союзники-британцы. Его прооперировали, но шансов, что выживет, было немного. Юрка провалялся в госпитале почти полгода, за это время генерала отозвали в Москву и о его водителе все забыли. Выходила же его британская медсестра, которая несколько месяцев почти не отходила от русского.
Когда Юрка в первый раз после операции пришел в себя и открыл глаза, то подумалось – помер, но при том угодил прямиком в рай. На него сочувственно смотрело настоящее ангельское лицо с выбивающимися из-под белого платка темными шелковыми кудрями. С детства помнил он что-то смутно про серафимов и херувимов[7], потому захотелось узнать, к кому же именно его направили. Спросил по-русски «Как тебя зовут?», резонно надеясь, что в раю должны понимать все языки. «Наташа Ростова», – так же на чистом русском ответил ангел и одарил Юрку улыбкой, от которой в нем тут же прибавилось жизни. Чуть позже выяснилось, что Юрка все-таки не умер. Наташа Ростова оказалась не ангелом, хотя потом он звал ее не иначе как «ангел Наташа», а дочкой русских аристократов, благоразумно убежавших из России в 1917 году сразу после февральского переворота. Граф Ростов, до того успешно игравший на Петербургской бирже и сделавший капитал поставками в действующую армию муки, и тут не прогадал. Вовремя успел вывезти детей и большую часть нажитого в туманный Альбион, который, видимо, интуитивно был избран как самое безопасное в Европе место накануне грядущих великих потрясений. Здесь граф Ростов решил осесть в Оксфорде, где приобрел несколько домов, в одном из них и поселилось его семейство. Все трое старших дочерей со временем поступили в Оксфордский университет и подались в подходящее для женского пола преподавание, а последняя, родившаяся уже в Англии Наташа под влиянием новых прогрессивных веяний взяла себе в голову пойти в медицину – путь, что и привел ее в 1945 году в оккупированный союзниками Берлин.
В отличие от множества подобных историй в те жестокие времена, у этой получился счастливый конец. Влюбленные поженились еще в Берлине, Юрка взял фамилию жены и имя Джордж, окончательно развоплотившись как советский гражданин и военнослужащий. Переживал ли о том, что может не вернуться обратно? Да нет, даже не думал про такое. После трехлетнего кошмара войны, беспрерывной крови, грязи и вони хотелось только одного. Жить – сильно, жадно, на полную катушку. И жизнь эта была здесь, рядом – внешне мягкий и кроткий, но внутри настойчивый и порой упрямый «ангел Наташа». Упрямство это пригодилось, когда молодые, вызвав изрядный фурор, прибыли в Оксфорд. Не то чтобы аристократы Ростовы Юрку показательно не приняли, но происхождение «от сохи» в таком кругу на первых порах сильно осложняло ему жизнь. Особо бывшего графа забавлял тот факт, что Юрка прежде никогда не читал «Войну и мир» и потому не мог прочувствовать всех оттенков приключившейся с ним истории. Трехтомник прижизненного издания «Войны и мира», вывезенный до революции из России в огромных сундуках, преподнесла ему сама Наташа в первые же дни в Оксфорде, поставив твердо перед собой цель «окультурить» своего супруга. Юрка был еще слишком слаб, целыми днями полулежал в кресле и читал – так, как читают простые, но одаренные натуры, дорвавшиеся до чего-то очень близкого себе, но прежде неизвестного или недоступного. До того, как более-менее окреп, уже поглотил несчетное количество томов и начал кое-как изъясняться по-английски. Успехи в «окультуривании», а также добрый и веселый нрав в конце концов снискали Юрке любовь благородного семейства. Тем не менее, как только он твердо встал после операции на ноги, молодая семья переехала в Лондон. Наташа пошла учиться на врача, продолжая работать медсестрой в госпитале, а Юрка устроился водить автобус из Лондона в Оксфорд, благо для того не надо было слишком мудрено владеть языком, тогда как его водительские навыки вызвали у комиссии безусловное восхищение. Поселились они на севере, в районе Кентиштаун, снимая там небольшой домик с садиком. Когда же у них родилась дочь, будущая мать Джона, граф Ростов сделал им щедрый подарок, выкупив домик у его владельца. Здесь они и провели всю жизнь. Наташа, как и мечтала, стала хирургом, дело почти немыслимое по тем временам. Юрий Дмитрич водил автобус, все глубже погружался в мировую литературу и со страстью копался в крохотном огородике, вспоминая родную деревню Барашек Курской области. Мать Джона умерла, когда ему было три года. Неудивительно, что в Кентиштауне он бывал в детстве чаще, чем у себя дома. Это потом, уже в Оксфорде, студент Крайст Черч[8] Джон Голдстон изо всех сил пытался убежать от своего русского происхождения. Стать чистопородным, истинным британцем. Заглушить все эти загадочные шумы и стуки из прошлого, даже, похоже, не его собственного. Сознательно избегал мест и ситуаций, где можно нарваться на русских. Позже, работая в Сити, отказался по этой причине от десятка выгодных предложений, связанных с оценкой сделок в России. Но сейчас давным-давно изгнанное из себя, почти развоплотившееся прошлое вновь стало объемным, выдвинулось на первый план, насквозь пропитало собой настоящее.
* * *
Кольку разбудили посреди ночи. Рядом в полутьме стоял Ворон, полностью одетый, с автоматом через плечо.
– Не дергайся. Дело есть.
Колька выдохнул с облегчением. Зевнув, как гиппопотам, глянул на светящиеся в полутьме зеленью стрелки механических часов «Полет», подарок командира. Два часа ночи.
– На вот, одевайся! – шепотом приказал Ворон, швыряя на кровать куль одежды. – Оденешься – все скажу.
Как лунатик, Колька поднялся с койки, начал молча одеваться. Натянул теплые флисовые штаны, потом брюки и свитер, зашнуровал высокие берцы с «рыбьим мехом». Карман толстой куртки что-то тяжело оттягивало. При встрече с железной койкой куртка выдала тупой металлический звук. Что за гостинец Ворон туда засунул?
– Уезжаем дня на три, – решив, что Колька уже проснулся для серьезного разговора, Ворон кивнул в угол комнаты. В тусклом освещении экономной лампочки еле-еле был различим большой походный рюкзак. – Ты, я и Диггер. Твоя задача – следить за Диггером. Понял? Не уверен я в нем до конца.
Пистолет, понял Колька. В кармане куртки пистолет. Килограммовый «Грач» с нарезной шершавой рукояткой и смешно выступающим стволом. В отряде пистолет считался бесполезным пижонским оружием, но вот Колька стрелял из него как раз хорошо, так как «Калашников» ему поначалу не доверяли. Легко попадал с пятидесяти метров в чучело, одетое в пятнистую форму.
– Идем в подземелья, за Стену? – спросил заговорщицким шепотом Колька, уже совсем проснувшись.
На заросшем жидкой курчавой бородкой лице Ворона расплылась довольная ухмылка. Та самая, блинная.
– Догадался, паршивец! Не зря тебя Головастиком зовут. Помалкивай про это, когда вернемся… Если, конечно, вернемся.
Снаружи было морозно и ясно. После тесноты и духоты катакомб ночная темнота погружала в бесконечность и безвременье. Над верхушками черных, почти невидимых деревьев холодно поблескивали звезды. Под ногами битым стеклом хрустел подтаявший днем, а потом спекшийся от мороза осевший снег. Лагерь располагался километрах в сорока от Москвы, на военном аэродроме рядом с Кубинкой. Если быть точным, под самим аэродромом, где когда-то выкопали разветвленную сеть хранилищ и бункеров. Летное поле с самолетами в начале войны разбомбили вчистую, а вот все аэродромное подземное царство осталось в целости и сохранности. Обосновались они здесь прошлым летом, когда на Ворона, похоже, вышли военспецы из Сибири. Сам Ворон, конечно же, о том и словом не обмолвился. Но Колька быстро смекнул, откуда ноги растут. Смотался командир в Вологду, где у партизан было что-то вроде тайной столицы, почти две недели не было его. Когда вернулся, с отрядом начали происходить всевозможные чудеса. Первым делом вскоре перебрались они вот в эти хоромы с работающим на солярке дизельным генератором. Позже появились ракеты. Противовоздушные, противотанковые. Воевать сразу стало веселее. Стрельнул с трех километров – и ищи-свищи тебя по подмосковным лесам. А еще у Ворона завелся массивный приемник со спутниковой антенной. Раз в день-два бойцы вытаскивали его наверх и подключали к ноутбуку. После таких вот сеансов связи с неведомыми мирами Ворон, как пророк, мог предсказать с легкостью, где и когда пройдет очередной конвой интервентов.
Минутах в десяти быстрой ходьбы от бункера располагался чудом сохранившийся после бомбежек ангар, в котором прятался партизанский автопарк, собранный за три года по разоренному войной Подмосковью. Мотоциклы, пара «газелей», несколько джипов и, самое главное, шестиколесный МЧС-ный вездеход на огроменных, пузатых колесах. Пользовались всем этим автомотодобром партизаны нечасто. Берегли – да и с бензоколонками было туговато. Горючее сливали второпях из отбитых конвойных машин или выменивали на оружие. Диггер ждал их у ангара, смешно прыгая от холода с одной ноги на другую, будто страшно приспичило ему по нужде. Увидев Кольку, совсем не удивился. Видимо, знал о нем заранее. Минут десять ждали, пока Ворон, гремя железными воротами, откроет ангар, заведет сонную, заиндевевшую машину и выгонит ее наружу. Диггер уселся справа от водителя, Колька на диванчике сзади, почти в обнимку с канистрами с бензином. Пристроился поудобнее, пристегнулся ремнем. Нащупав в кармане куртки пистолет, тут же начал пристально следить за Диггером. Чувствовал при том легкое злорадство: вот ведь, ворковал, ворковал командир с новичком за закрытой дверью, а доверяет на самом деле по-прежнему только своему ординарцу Головастику. Зря на Ворона обижался, зря ревновал. Разливавшаяся по телу радость странным образом обращалась в тепло, быстро согрела задубевшего по пути к ангару Кольку. Согревшись, он в момент забыл о слежке за Диггером и задремал. С ужасом открыл глаза, только когда в лицо снова поддало морозным холодом. Боковое стекло было опущено наполовину, из полутьмы выступали очертания какого-то здания.
– Что, пригрелся, Головастик? – беззлобно ткнул его в плечо кулаком Ворон. – Двигатель чего-то стучит. Проверить надо. На, поешь пока. Сто пятьдесят верст околицами отмотали.
Вставив в руку полусонного еще Кольки открытую, опустошенную наполовину банку тушенки, командир сел за руль. Принялся то сильнее, то ласковее выжимать педаль газа. Диггер, загородив капотом обзор, копался с фонариком во внутренностях вездехода. Пережевывая меланхолично резиновое мясо с противными белыми кусками застывшего жира, Колька прислушивался к ответному рычанию мотора. Пытался расслышать тот самый предательский стук. Со сна получалось не очень. Вездеход стоял у ржавой ограды заброшенного то ли завода, то ли склада. Покосившийся рекламный указатель попал в самый фокус светового пучка фар. «Хонда Боровское». Было почти шесть утра, узкая полоска неба уже неуверенно окрасилась в серо-мышиный цвет, хотя до настоящего рассвета оставалось не меньше часа. Присмотревшись, Колька различил слева похожий на крепостную стену темный контур. Это же кольцевая автодорога! Пока он беззаботно дрых, Ворон проехал на юг по «бетонке», потом буераками пробрался на заброшенное Боровское шоссе. Интервенты сюда не совались, конвои шли по Киевскому и Ленинградке.
Ворон, между тем, похоже, все-таки был недоволен, что Кольку сморило. Перестав мучить педаль газа, бросил – негромко, но жестко:
– Когда заедем в город – не спать. Держи ухо востро. Не думаю, что наткнемся на оборотней, грабить там нечего и некого. Но береженого бог бережет.
Оборотнями называли самые обученные и опасные мародерские шайки, собранные из бывших армейских или эмвэдэшников. Бесчинствовать и терроризировать население они начали еще до военного путча, и мало-помалу Москва оказалась в их полной власти. Когда же в город вошли иностранные войска, большинство оборотней схлынули в сторону Урала, перемещаясь, как саранча, с пожранного, разоренного места туда, где оставалось что еще сожрать и разорить.
Выслушав и осмотрев без каких-либо решительных выводов двигатель, снова тронулись в путь. Машина шла медленно, иногда переваливалась с боку на бок, натыкаясь на занесенное снегом препятствие. Колька мотался неприкаянно из стороны в сторону на диванчике, уцепившись за ручку в потолке, и ухитрялся при том разглядывать окрестности. Вдоль обочин, как компактные погребальные курганы, тянулись бессчетные снежные холмики. Брошенные при массовом бегстве из Москвы автомобили, не сумевшие пробиться через образовавшиеся тогда из-за бандитских налетов гигантские заторы. Вздохнув, Колька припомнил, как второпях покидал с родителями город. Растерянное, жалкое лицо отца, вдруг осознавшего ужасный факт: нужно оставить машину и отправиться дальше с женой и двумя малолетними детьми пешком. Тысячи людей, обреченно бредущих в тяжелой августовской жаре по раскаленному асфальту. Потом автоматные выстрелы из придорожного леска – видно, оборотни решили позабавиться. Все бросились врассыпную, Колька зайцем дал стрекача в поле, а когда вернулся, родителей уже и след простыл. Только десятка два чужих мертвецов и новые колонны измученных, обозленных, отчаявшихся московских беженцев… Почувствовав жжение в глазах, Колька недовольно скрипнул зубами, помотал изо всех сил головой. Слабак. Баба. Еще расплачься при Вороне.
Арку под МКАД миновали в почтительном молчании, словно на кладбище въехали. Умерщвленный город, похожий на обглоданный скелет гигантского доисторического животного, впрыскивал в тело парализующую смесь благоговения и животного ужаса. Справа потянулись темные ряды деревьев. В самом деле, Востряковское кладбище. Хотя, какая теперь разница? Мертвецы тут повсюду. За кладбищем начался спальный микрорайон. Склепы двадцатиэтажных домов жадно таращились на Кольку черными окнами. Иногда мерещилось, что по окнам, как по елочной гирлянде, перебегают то ли зеленые, то ли красные огоньки. Пару раз едва удержался он от того, чтобы незаметно для Ворона, сжавшись за передним сиденьем, перекреститься. На душе было как в животе, когда какую-то гадость съел. Мертвый город вдруг представился одной, гигантских размеров могилой, выкопанной для всего человечества. Колька зажмурился, увидел, как это видится сверху, с высоты птичьего полета. Крохотная, едва различимая в полутьме точка их автомобиля с рассеянным впереди световым нимбом от фар. Кусочек живого света, который затягивает в себя непроглядная тьма, способная проглотить и пережевать все, что угодно…
Тут колючая судорога сжала внутренности, по телу пошли сводящие мышцы волны, и стало понятно – вот-вот начнется припадок. С того самого дня, когда потерял он на дороге родителей, Кольку не реже раза в месяц мучили приступы странной болезни, чем-то схожей с эпилепсией. Сознание стремительно тускнело, отключалось – и к внешнему миру протягивалась одна-единственная ниточка. Страх перед наступающей отовсюду, со всех сторон, опасностью. Ноги Кольки дергались в конвульсиях, словно пытаясь убежать от смерти, летящей на огромной скорости над землей. Рот, кривясь по-безумному, хрипел: «Не хочу, не хочу умирать!». Но невидимая смерть лишь издевательски хохотала в ответ и вилась поземкой над головой, затягивая в гигантскую черную воронку тысячи людей и целые города, доводя сотрясающегося, хрипящего Кольку до полного изнеможения. Позднее, когда уже прижился в отряде, Колька приноровился мысленно вызывать в такие моменты Ворона. Раз у того есть план, как снова устроить нормальную жизнь, значит смерть ему не помеха. Ворон являлся словно Спаситель-Христос – суровый, молчаливый, весь в черном, с автоматом наперевес, – и конвульсии постепенно ослабевали. Вот и сейчас при звуке голоса Ворона припадок отступил. Спутники впереди о чем-то переговаривались. Колька прислушался.
