Апология Сократа – Платон

Всё-таки Сократ невообразим. Кому бы ещё пришло в голове защищаться в суде не какими-то конкретными фактами, а чисто теоретическими рассуждениями и силлогизмами? Правда, в то время вообще судебная система была ещё хлеще, чем теперешняя, чего стоит только манера нарочно приводить в грязный и жалкий вид свою родню, особенно детей и стариков, чтобы притащить их на суд, где бы они падали в ножки судье и со слезами и соплями умоляли его простить кормильца, иначе кто их будет кормить? А вот не притащил своих спиногрызов, обмазанных навозом, и вышел моветон, так не принято. И ничего, что на самом деле ты человека убил, а женушка с сыновьями лопают не иначе как из серебряных тарелок, главное – зрелище. Сократ даёт зрелище совсем другого рода, не зря Платон в своей «Апологии…» неоднократно его устами выдаёт просьбу толпе заткнуться. Вообще интересно, насколько точно Платон описал эту речь и суд – до Ксенофонта и его версии «Апологии Сократа» я пока ещё не добралась. В отличии от диалогов, где Сократ хоть и люто троллирует, но всё же ведёт себя достаточно скромно, здесь он выступает весьма самоуверенно и даже нагловато. Например, когда его спрашивают, к чему бы он сам себя приговорил, то Сократ ничтоже сумняшеся отвечает, что заслуживает вкусного и обильного хавчика. Спетросянил, конечно, ловко, но это выглядит не иначе, как неуважение к суду. Тем более, что его выслушивает не один судья, а несколько сотен человек (голосование большинством голосов, да!) Кстати, очень крутой момент, что если жалобщик не набирал определённого количества голосов в поддержку своего иска, то сам огребал штраф и далее не допускался к тому, чтобы с кем-от судиться. Нечего!Непонятно, почему Сократ выбрал именно такой способ защиты. Его речи мудры, но с обвинением связаны скорее косвенно, чем напрямую. Может быть, он действительно был не прочь завершить свой путь в семьдесят лет, но уйти при этом красиво. В любом случае, почитать эту его последнюю песнь в перепевке Платона полезно. По крайней мере, чтобы хотя бы чуть-чуть рассеять собственную спесь.

Они, повторяю, не сказали ни слова правды, а от меня вы услышите ее всю.Жил-был Сократ и ходил он по Афинам и допытывался у людей, слывущих мудрыми, в чем их мудрость и оказывалось, что мудрости у них нет, а есть одна лишь видимость мудрости. Долго терпели Сократа афиняне, но под конец разозлились, приговорили к смерти и убили, дав тем самым финальное доказательство своей глупости, а Сократу – бессмертие.Но вот уже время идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога.

«У меня к тебе вопрос, как к философу. Как именно ты объясняешь себе смысл вот этого мега знаменитого изречения Сократа „Я знаю, что я ничего не знаю“? Beatrice_BelialДа ответ – как философ:) Ну, тут, слава небу, не приходится особенно гадать, так как Сократ через посредство Платона высказался на этот счет достаточно пространно. Во-первых, в „Апологии Сократа“ и, во-вторых, в „Теэтете“. Я, пожалуй, начну со второго, потому как здесь ситуация проще, ну или понятнее. В „Теэтете“ Сократ выступает как своего рода идеальная критическая способность – сам он ничего не знает, зато знает, когда „знает“ или „не знает“ кто-то другой. То есть кто-то говорит (высказывает нечто, претендующее на звание Истины), а Сократ выступает как высшая критически-проверяющая инстанция – и, если уж и Сократ не может раскритиковать говорящего, значит, тот говорит действительно дело. В любом случае такое критическое, но благожелательное (так как это не критика ради критики, но ради поиска Истины) давление оказывает благотворное воздействие на способность рассуждать. Этот метод еще образно называется „майевтикой“ или родовспоможением мысли, – и я не вижу ничего плохого в том, чтобы (не-)лишний раз процитировать соответствующий отрывок:Дальше…

«Сократ. Таково ремесло повитухи, однако моему делу оно уступает. Ибо женщинам не свойственно рожать иной раз призраки, а иной раз истинное дитя, а вот это распознать было бы нелегко. Если бы это случалось, то великая и прекрасная обязанность – судить, истинный родился плод или нет, стала бы делом повитух. Или ты не находишь?

Теэтет. Нахожу.

Сократ. В моем повивальном искусстве почти все так же, как и у них, – отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен и принимаю роды души, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве – то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истинный и полноценный плод. К тому же и со мной получается то же, что с повитухами: сам я в мудрости уже неплоден, и за что меня многие порицали, – что-де я все выспрашиваю у других, а сам никаких ответов никогда не даю, потому что сам никакой мудрости не ведаю, – это правда. А причина вот в чем: бог понуждает меня принимать, роды же мне воспрещает. Так что сам я не такой уж особенный мудрец, и самому мне не выпадала удача произвести на свет настоящий плод – плод моей души. Те же, что приходят ко мне, поначалу кажутся мне иной раз крайне невежественными, а все же по мере дальнейших посещений и они с помощью бога удивительно преуспевают и на собственный и на сторонний взгляд. И ясно, что от меня они ничему не могут научиться, просто сами в себе они открывают много прекрасного, если, конечно, имели, и производят его на свет. Повития же этого виновники – бог и я. И вот откуда это видно: уже многие юноши по неведению сочли виновниками всего этого самих себя и, исполнившись презрения ко мне, то ли сами по себе, то ли по наущению других людей ушли от меня раньше времени. И что же? Ушедши от меня, они и то, что еще у них оставалось, выкинули, вступивши в дурные связи, и то, что я успел принять и повить, погубили плохим воспитанием. Ложные призраки стали они ценить выше истины, так что в конце концов оказались невеждами и в собственных и в чужих глазах». (Теэтет)Это что касается «во-вторых», а теперь я вернусь к «во-первых», то есть к «Апологии Сократа». А там все чуть сложнее, а, следовательно, и интереснее. Смысл в том, что Сократ хочет узнать, кто и что вообще знает, и оказывается, что никто и ничего:) В его «Я знаю, что я ничего не знаю» больше всего иронии в отношении всех тех, кто вроде бы точно «знает». Сократ просто и хочет узнать, что же они такое знают. Далее я предоставляю слово самому Сократу, хотя цитата из «Апологии Сократа» и довольно длинная, но зато и объяснительно-исчерпывающая, а потом я еще кратко прокомментирую его слова, потому что тут возникают некоторые нюансы, которых нет в «Теэтете». И вообще метод Сократа тут предстает в несколько ином свете. Итак, сначала длинная-предлинная цитата:И вы не шумите, О мужи афиняне, даже если вам покажется, что я говорю несколько высокомерно; не свои слова буду я говорить, а сошлюсь на слова, для вас достоверные. Свидетелем моей мудрости, если только это мудрость, и того, в чем она состоит, я приведу вам бога, который в Дельфах. Ведь вы знаете Херефонта. Человек этот смолоду был и моим, и вашим приверженцем, разделял с вами изгнание и возвратился вместе с вами. И вы, конечно, знаете, каков был Херефонт, до чего он был неудержим во всем, что бы ни затевал. Ну вот же, приехав однажды в Дельфы, дерзнул он обратиться к оракулу с таким вопросом. Я вам сказал не шумите, о мужи! Вот он и спросил, есть ли кто-нибудь на свете мудрее меня, и Пифия ему ответила, что никого нет мудрее. И хотя сам он умер, но вот брат его засвидетельствует вам об этом. Посмотрите теперь, зачем я это говорю; ведь мое намерение – объяснить вам, откуда пошла клевета на меня. Услыхав это, стал я размышлять сам с собою таким образом: что бы такое бог хотел сказать и что это он подразумевает? Потому что сам я, конечно, нимало не сознаю себя мудрым; что же это он хочет сказать, говоря, что я мудрее всех? Ведь не может же он лгать: не полагается ему это. Долго я недоумевал, что такое он хочет сказать; потом, собравшись с силами, прибегнул к такому решению вопроса: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну и когда я присмотрелся к этому человеку – называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что человек, глядя на которого я увидал то, что я увидал, был одним из государственных людей, о мужи афиняне, – так вот, когда я к нему присмотрелся (да побеседовал с ним), то мне показалось, что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех пор возненавидели меня и сам он, и многие другие.Ну и после этого стал я уже ходить по порядку. Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчался этим и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова бога необходимо ставить выше всего. Итак, чтобы понять, что означает изречение бога, мне казалось необходимым пойти ко всем, которые слывут знающими что–либо. И, клянусь собакой, о мужи афиняне, уж вам-то я должен говорить правду, что я поистине испытал нечто в таком роде: те, что пользуются самою большою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не самыми бедными разумом, а другие, те, что считаются похуже, – более им одаренными. Но нужно мне рассказать вам о том, как я странствовал, точно я труд какой-то нес, и все это для того только, чтобы прорицание оказалось неопровергнутым. После государственных людей ходил я к поэтам, и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко всем прочим, чтобы на месте уличить себя в том, что я невежественнее, чем они. Брал я те из их произведений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими отработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, и научиться от них кое-чему. Стыдно мне, о мужи, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли не все присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Таким образом, и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время: не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят. Нечто подобное, как мне показалось, испытывают и поэты; и в то же время я заметил, что вследствие своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и в остальных отношениях, чего на деле не было. Ушел я и оттуда, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных людей. Под конец уж пошел я к ремесленникам. Про себя я знал, что я попросту ничего не знаю, ну а уж про этих мне было известно, что я найду их знающими много хорошего. И в этом я не ошибся: в самом деле, они знали то, чего я не знал, и этим были мудрее меня. Но, о мужи афиняне, мне показалось, что они грешили тем же, чем и поэты: оттого, что они хорошо владели искусством, каждый считал себя самым мудрым также и относительно прочего, самого важного, и эта ошибка заслоняла собою ту мудрость, какая у них была; так что, возвращаясь к изречению, я спрашивал сам себя, что бы я для себя предпочел, оставаться ли мне так, как есть, не будучи ни мудрым их мудростью, ни невежественным их невежеством, или, как они, быть и тем и другим. И я отвечал самому себе и оракулу, что для меня выгоднее оставаться как есть.Вот от этого самого исследования, о мужи афиняне, с одной стороны, многие меня возненавидели, притом как нельзя сильнее и глубже, отчего произошло и множество клевет, а с другой стороны, начали мне давать это название мудреца, потому что присутствующие каждый раз думают, что сам я мудр в том, относительно чего я отрицаю мудрость другого. А на самом деле, о мужи, мудрым-то оказывается бог, и этим изречением он желает сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вовсе ничего не стоит, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим именем для примера, все равно как если бы он говорил, что из вас, о люди, мудрейший тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего-то по правде не стоит его мудрость. Ну и что меня касается, то я и теперь, обходя разные места, выискиваю и допытываюсь по слову бога, не покажется ли мне кто-нибудь из граждан или чужеземцев мудрым, и, как только мне это не кажется, спешу поддержать бога и показываю этому человеку, что он не мудр. И благодаря этой работе не было у меня досуга сделать что-нибудь достойное упоминания ни для города, ни для домашнего дела, но через эту службу богу пребываю я в крайней бедности.А теперь обещанный комментарий. Здесь, во-первых, не видно никакого родовспоможения, а видно, что Сократ не видит вокруг ничего, достойного звания мудрости, следовательно, сам и оказывается самым мудрым, раз уж он хотя бы это знает – что ничего не знает. Но, конечно, отсюда при желании можно вывести и майевтику, потому как метод вроде бы тот же самый: выпытывание у говорящего – что же он имеет в виду – вплоть до исчерпывающего объяснения. Но есть один нюанс. Ведь Сократ признает, что поэты создают замечательные поэтические произведения, равно как и то, что ремесленники многое умеют. Следовательно, они рождают вполне «истинные и полноценные плоды», а вовсе не «ложные призраки». И однако Сократ эти плоды не принимает. Почему? Потому что, еще раз вспомнив пример с поэтами, это плоды не мысли, а чего-то другого: «Стыдно мне, о мужи, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли не все присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Таким образом, и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время: не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят».То есть фактически он упрекает поэтов в том, что их поэзия не является рассуждением! Плод их деятельности оказывается хотя вроде бы и полноценным, но не истинным. А, следовательно, все же неполноценным. И в том же он упрекает и ремесленников: сделать что-то они могут, а объяснить – не могут ничего (за исключением своего ремесла). Но «объяснить» – это и есть дело философа, а не государственного мужа, поэта или ремесленника или еще кого бы то ни было! То есть получается, что в «Апологии Сократа» Сократ ищет философов, но не находит, а в «Теэтете», он уже рождает философов (способствует их рождению), хотя и с переменным успехом. Таков видимый мною нюанс. Далее же следует признать такую майевтику Сократа майевтикой с одной стороны крайне показательной, а, с другой – совершенно неудачной. Это «майевтика философского высокомерия», по ходу которой во весь голос заявляет о себе более широко-распространенный феномен: человек, действующий в той или иной сфере деятельности склонен именно эту сферу деятельности полагать важнейшей по отношению к другим. Происходит это почти автоматически. «Раз уж я решил этим заняться – значит, и важнее ничего быть может. Ведь если могло бы быть – то именно этим „более важным“ я бы и занялся» – примерно так размышляет человек. Он выбирает нечто самое важное «для себя», но, чтобы выбрать (укрепиться в выборе), он должен превратить его в самое важное вообще. Пока оно не становится объективированно «самым важным» все время могут возникать сомнения – а нельзя ли выбрать что-то другое, поважнее? Это чисто психологический момент. Отсюда поэт восхваляет поэзию (как нечто не просто Прекрасное, но самое прекрасное), художник – живопись, философ – философию, ученый – науку (смеясь над философией, а особенно когда она пытается и себя назвать наукой), ну а государственные деятели со смехом выслушивают все эти восхваления, прекрасно понимая, что нет на свете ничего важнее и желаннее власти. Вместе с тем, Сократ, раз уж он искал мудрость, вроде бы не мог поступить по-другому. Ведь действительно ни поэт не мудр, ни государственный деятель. Стремление к мудрости, повторюсь, реализуется в процессе рассуждения, понимаемом как основное занятие в жизни человека. Самое же мастерское владение своим искусством или ремеслом не делает человека мудрецом (философом; мудрецом, строго говоря, не делает человека и искусство рассуждать, поскольку нет такого мудреца, которого Сократ из «Теэтета», понимаемый как воплощение идеальной критической способности, не мог бы поставить на место и даже Платон, я уверен, не является исключением их этого правила). Но это же самое стремление к рассуждению и должно подсказать рассуждающему, что рассуждение не может автоматически считаться чем-то лучшим, по отношению к другим возможным занятиям человека. Прекрасное рассуждение априори ничуть не прекраснее прекрасного стихотворения. Даже наоборот – именно стихотворение прекраснее, рассуждение же в большей степени истинно. Ты хорош в рассуждениях? Но не мудростью единой…