Поль Феваль
Горбун, Или Маленький Парижанин
– Пять тысяч!
– Шесть!
– Отдано! – объявил Пероль. – Номер девятьсот двадцать девять… – Но, поймав взгляд Гонзаго, надбавил: – За десять тысяч ливров!
– Четыре фута на четыре! – выдавил ошеломленный Галунье.
Плюмаж задумчиво пробормотал:
– Меньше, чем могила!
А торги уже шли полным ходом. Всех охватило сумасшествие. За девятьсот двадцать девятый номер торговались, словно от обладания им зависела жизнь, и, когда за следующую клетушку Гонзаго назначил цену в пятнадцать тысяч ливров, никто даже не удивился. Расплачивались, заметьте, не сходя с места, звонкой монетой либо государственными билетами.
Один из секретарей Пероля принимал деньги, второй заносил в записную книжку фамилии покупателей. Шаверни и Навайль перестали смеяться, они восхищались.
– Невероятное безумие, – заметил маркиз.
– Да, не будь я очевидцем, ни за что бы не поверил, – согласился Навайль.
А Гонзаго бросил с обычной насмешливой улыбкой:
– Ах, господа, Франция – прелестная страна. Но пора кончать. Все остальное по двадцать тысяч.
– Да это же даром! – восхитился Шаверни.
– Мне! Мне! Мне! – завопила толпа.
Торги продолжались под крики радости и вопли отчаяния. Золото потоком сыпалось на ступени, ведущие на помост, которые служили прилавком. Истинное удовольствие, к которому, правда, примешивалось известное ошеломление, было смотреть, с какой радостью люди опустошали набитые карманы. Получившие вожделенную квитанцию размахивали ею над головой. Хмельные от счастья, они мчались, вступали в квадраты, отмеченные мелом, и горделиво примеривались к ним. Потерпевшие поражение рвали на себе волосы.
– Мне! Мне! Мне!
Пероль и его подручные не знали, кого слушать. Неистовство нарастало. Когда пошли последние номера, казалось, вот-вот начнется кровопролитие. Девятьсот сорок второй номер, тот, в котором было всего два с половиной фута, был уступлен за двадцать восемь тысяч ливров. Пероль громко захлопнул записную книжку и объявил:
– Господа, торги закрыты.
На миг воцарилась небывалая тишина. Счастливые обладатели клетушек ошеломленно переглядывались. Гонзаго подозвал Пероля и распорядился:
– Очистите зал!
В эту же секунду в дверях, ведущих из вестибюля, появилась еще одна группа – придворных, откупщиков, дворян; они пришли засвидетельствовать почтение принцу Гонзаго. Увидев, что место занято, они остановились.
– Входите, господа, входите! – пригласил их Гонзаго. – Сейчас мы отправим всех этих людей.
– Входите, – добавил Шаверни. – Эти добрые люди, ежели захотите, уступят вам свои приобретения по двойной цене.
– И совершат большую ошибку, – заключил Навайль. – Привет, толстяк Ориоль!
– А, так вот он где, Пактол[41], – бросил тот, отвесив глубокий поклон Гонзаго.
Ориоль был весьма многообещающий молодой откупщик. Среди прочих здесь были Альбре и Таранн, оба финансисты, барон фон Батц, благонамеренный немец, приехавший в Париж в надежде познать в этом городе все разновидности разврата, виконт де Лафар, Монтобер, Носе, Жиронн, все гуляки и распутники, все дальние родственники или уполномоченные дальних родственников Невера; принц Гонзаго созвал их на торжественный семейный совет, о котором упоминал господин де Пероль и на котором нам вскоре предстоит присутствовать.
– Как распродажа? – поинтересовался Ориоль.
– Неудачно, – холодно ответил Гонзаго.
– Ты слышал? – прошептал в укрытии Плюмаж.
Галунье, стирая со лба крупные капли пота, сказал:
– Он прав. Эти петушки позволили бы ощипать себя до последнего перышка.
– Господин Гонзаго, вы потерпели неудачу в делах? – воскликнул Ориоль. – Да быть такого не может!
– Судите сами. Последние места я сдал одно за другим по двадцать три тысячи ливров.
– В год?
– В неделю!
Новоприбывшие воззрились на будущие клетушки и на тех, кто их приобрел.
– Двадцать три тысячи! – в совершенном изумлении повторяли они.
– Надо было начинать с этой цифры, – сказал Гонзаго. – У меня была почти тысяча номеров. За сегодняшнее утро я получил бы чистыми двадцать три миллиона.
– Но это же безумие!
– Да. Но это только начало, мы еще не то увидим. Сперва я сдал двор, потом сад, потом вестибюль, лестницы, конюшни, службы, каретные сараи. Сейчас у меня остались только мои покои, но, черт возьми, у меня большое желание переселиться жить на постоялый двор.
– Кузен, – предложил де Шаверни, – по нынешним ценам я готов уступить вам свою спальню.
– Чем больше нехватка мест, – продолжал Гонзаго, стоя в кругу новых гостей, – тем сильней возрастает лихорадка. А у меня уже ничего не осталось.
– Поищи, кузен. Доставим удовольствие твоим гостям и проведем небольшие торги.
– Да нету ничего, – отвечал Гонзаго, но, подумав, воскликнул: – А! Есть!
– Что? – послышалось со всех сторон.
– Собачья будка.
В группе придворных раздался хохот, однако торговцы не смеялись. Они задумались.
– Господа, вы полагаете, я шучу, – заявил Гонзаго, – а я готов держать пари, что стоит мне захотеть, и я получу за нее не сходя с места десять тысяч экю.
– Тридцать тысяч ливров за собачью будку! – раздался недоверчивый голос.
Придворные вновь расхохотались.
Но вдруг между Навайлем и Шаверни, которые хохотали громче всех, протиснулась странная голова с чудовищно всклоченными волосами – голова горбуна. Тонким, надтреснутым голосом горбун объявил:
– Беру собачью будку за тридцать тысяч ливров!
IV
Щедрость
Горбун, несомненно, был умен, хотя он и согласился на эту ни с чем не сообразную цену. У него был острый, колючий взгляд и крючковатый нос. Чуть приметная улыбка, таящаяся в уголках губ, свидетельствовала о дьявольской хитрости. Одним словом, то был настоящий горбун.
Что же касается самого горба, то он был весьма изобилен и чуть ли не подпирал затылок. Подбородок горбуна почти утыкался в грудь. Ноги у него были уродливые, кривые, но отнюдь не тонкие, что, по общему мнению, является обязательным признаком всякого горбуна.
Странное это существо было одето в черный костюм весьма пристойного вида, манжеты и жабо из плоеного муслина сияли безукоризненной белизной. Все взоры обратились к нему, но, похоже, это его ничуть не смутило.
– Браво, мудрый Эзоп![42] – воскликнул Шаверни. – Мне кажется, ты отважный и ловкий спекулятор.
– Достаточно отважный, – ответил горбун, пристально взглянув на маркиза, – а вот ловкий ли, это мы увидим.
Его тонкий голосок прозвучал скрипуче, как детская трещотка. Все вокруг повторяли:
– Браво, Эзоп! Браво!
Плюмаж и Галунье уже ничему не удивлялись. Ошеломленные, они молча стояли, и вдруг гасконец тихо спросил:
– Дорогуша, а мы никогда не были знакомы с этим горбуном?
– Насколько я помню, нет.
– Силы небесные! Мне кажется, я где-то видел эти глаза.
Гонзаго тоже с исключительным вниманием разглядывал горбуна.
– Друг мой, а вам известно, что здесь платят наличными? – осведомился он.
– Известно, – отвечал Эзоп, потому что с этого момента у него не будет другого имени, кроме того, которым окрестил его Шаверни.
Он извлек из кармана бумажник и вручил господину де Перолю шестьдесят государственных казначейских билетов по пятьсот ливров. У этого человечка была настолько фантастическая внешность, что все, казалось, ждали: вот сейчас эти билеты превратятся в сухие листья. Однако с ними ничего не произошло.
– Расписку, – потребовал горбун.
Пероль выдал ему расписку. Эзоп сложил ее и сунул в бумажник, туда, где до этого лежали государственные билеты. Щелкнув по записной книжке Пероля, он объявил:
– Превосходная сделка! До свиданья, господа! – и учтиво отвесил поклон Гонзаго и его свите.
Все расступились, давая ему пройти.
Кое-кто еще смеялся, но у многих пробежал по спине необъяснимый холодок. Гонзаго стоял в задумчивости.
Пероль и его подчиненные начали освобождать залу от покупщиков, которые уже мечтали, чтобы поскорей наступило завтра. Друзья принца все посматривали на дверь, за которой скрылся странный горбун в черном.
– Господа, пока не подготовят залу, прошу вас проследовать в мои покои, – пригласил Гонзаго.
– Пора! – изрек за занавесом Плюмаж. – Сейчас или никогда. Пошли!
– Я боюсь, – ответил робкий Галунье.
– Ладно, я пойду первый, – решился гасконец.
Он взял Галунье за руку и, держа в другой руке шляпу, направился к Гонзаго.
– Бог мой! – заметив их, воскликнул Шаверни. – Похоже, кузен хочет представить нам комедию. Прямо маскарад какой-то! Горбун был неплох, но это, пожалуй, самая лучшая пара разбойников, каких я когда-либо видел.
Плюмаж-младший презрительно глянул на него. Навайль, Ориоль и прочие окружили двух друзей и с любопытством разглядывали их.
– Будь благоразумен! – шепнул Галунье на ухо Плюмажу.
– Ризы Господни! – бросил тот. – Они, видать, никогда не встречались с благородными людьми, что так пялятся на нас.
– Тот, что повыше, просто великолепен! – заметил Навайль.
– А мне больше нравится маленький, – объявил Ориоль.
– Что они тут делают? Собачья будка уже сдана.
К счастью, друзья уже добрались до Гонзаго, который, увидев их, вздрогнул.
– Что угодно этим храбрецам? – осведомился он.
Плюмаж отвесил поклон с благородным изяществом, присущим всем его действиям. Галунье поклонился не столь ловко, но тем не менее как человек, потершийся в свете. Плюмаж-младший, обведя взглядом разряженную толпу, которая только что хохотала над ними, громко и внятно произнес:
– Мы с этим дворянином, будучи давними знакомцами монсеньора, явились засвидетельствовать вашей светлости свое почтение.
– А-а! – протянул Гонзаго.
– Если ваша светлость заняты не терпящими отлагательств делами, – еще раз поклонившись, продолжал Плюмаж, – мы придем снова в день и час, который соблаговолит назначить нам ваша светлость.
– Совершенно верно, – пролепетал Галунье, – мы будем иметь честь прийти еще раз.
Последовал третий поклон, после чего оба гордо выпрямились, положив руки на эфесы шпаг.
– Пероль! – позвал Гонзаго.
Явился управляющий, который выпроваживал последних покупщиков.
– Ты узнаешь этих славных молодцов? – спросил Гонзаго. – Проводи их в службы. Пусть их там накормят и напоят. Одень их во все новое, и пусть они ждут моих распоряжений.
– О, монсеньор! – воскликнул Плюмаж.
– Великодушный принц! – проблеял Галунье.
– Ступайте! – приказал Гонзаго.
Они удалялись, пятясь, отвешивая бесчисленные поклоны и метя пол облезлыми перьями шляп. Поравнявшись же с насмешниками, Плюмаж надел шляпу набекрень и приподнял концом рапиры обтрепанную полу плаща. Брат Галунье в точности повторил его. С презрительно высокомерным видом, задрав нос, подбоченясь, испепеляя грозными взглядами насмешников, они прошествовали следом за господином де Перолем через залу в службы, где поразили своей прожорливостью лакеев принца.
Насыщаясь, Плюмаж-младший объявил:
– Ну все, дорогуша, мы поймали удачу.
– Дай-то бог! – отвечал с полным ртом, как всегда куда более опасливый, брат Галунье.
– С каких это пор, кузен, ты пользуешься подобными орудиями? – поинтересовался Шаверни у принца, когда они ушли.
Гонзаго скользнул по нему рассеянным взглядом и ничего не ответил.
Вероятно, принц не расслышал вопроса: господа, окружавшие их, слишком громко говорили, наперебой пели Гонзаго дифирамбы и всячески старались обратить на себя его внимание. Все они были либо близкие к разорению дворяне, либо уже развращенные финансисты; никто из них пока еще не совершил ничего, что карается законом, и в то же время ни про одного из них нельзя было сказать, что он сохранил чистую, незапятнанную совесть. Все они по разным причинам нуждались в Гонзаго; он был их господином и повелителем, точь-в-точь как древнеримский патриций для толпы своих полуголодных клиентов. К Гонзаго их привязывали честолюбие, корысть, расчет и пороки.
Единственным, кто сохранял некоторую независимость, был молодой маркиз де Шаверни, чересчур сумасбродный, чтобы спекулировать, и слишком беззаботный, чтобы продаться.
Впоследствии читателю станет ясно, что хотел сделать из них Гонзаго, хотя на первый взгляд он, находившийся в ту пору на вершине богатства, могущества и удачи, не нуждался ни в ком.
– А еще говорят о золотых копях Перу! – заметил толстяк Ориоль, пока принц находился в некотором отдалении. – Да один дворец Гонзаго стоит Перу и всех его копей!
Молодой откупщик был круглый как шар, краснощекий, пухлый, одышливый. Девицы из Оперы ограничивались тем, что лишь по-дружески, не более, посмеивались над ним, пока он пребывал при деньгах и был расположен одаривать их.
– Ей-богу, здесь-то и есть подлинное Эльдорадо, – согласился тощий и сухой финансист Таранн.
– Золотой дом, – добавил господин де Монтобер, – а верней, бриллиантовый!
– Та, фернее, приллиантовый, – подтвердил барон фон Батц.
– Иной вельможа целый год мог бы жить на то, что принц Гонзаго проживает за неделю, – подхватил Жиронн.
– А потому, – объявил Ориоль, – принц Гонзаго – король вельмож!
– Гонзаго, кузен мой, – вскричал с комически жалобным видом Шаверни, – смилуйся, пощади нас, а то эти славословия никогда не кончатся!
Принц, казалось, очнулся.
– Господа, – произнес он, не удостоив маленького маркиза ответом, поскольку не любил насмешек, – прошу вас проследовать в мои покои. Эту залу нужно освободить.
Когда все собрались у него в кабинете, он осведомился:
– Господа, вы знаете, почему я вас собрал?
– Мне говорили про какой-то семейный совет, – ответил Навайль.
– Более того, господа, то будет торжественный семейный сбор, если угодно, семейный трибунал, на котором его королевское высочество будет представлен тремя первыми сановниками государства: президентом де Ламуаньоном, маршалом де Вильруа и вице-президентом д’Аржансоном.
– Черт побери! – ахнул Шаверни. – Уж не идет ли дело о престолонаследии?
– Маркиз, – холодно обрезал Гонзаго, – мы говорим о серьезных вещах. Увольте нас от своих шуточек.
– Не найдется ли у вас, кузен, – демонстративно зевая, спросил Шаверни, – каких-нибудь книжек с картинками, чтобы я мог отвлечься, пока вы будете говорить о серьезных вещах?
Чтобы заставить его замолчать, Гонзаго улыбнулся.
– Так в чем, в сущности, дело, принц? – поинтересовался господин де Монтобер.
– А дело, господа, в том, что вы должны будете доказать свою преданность мне, – ответил Гонзаго.
– Мы готовы! – прозвучал многоголосый хор.
Принц поклонился и улыбнулся.
– Я велел особо позвать вас, Навайль, Жиронн, Шаверни, Носе, Монтобер, Шуази, Лаваллад, и других как родственников Невера, вас, Ориоль, как поверенного нашего родича де Шатийона, а вас, Таранн и Альбре, как уполномоченных обоих де Шателю…
– А, раз дело касается не наследия Бурбонов, – прервал его Шаверни, – значит речь пойдет о наследстве Неверов?
– Да, будет решаться вопрос о владениях де Невера и другие не менее важные дела, – ответил Гонзаго.
– Но на кой черт, кузен, тебе, который за час получил миллион, владения Невера?
Прежде чем дать ответ, Гонзаго с секунду помолчал.
– Разве я один? – проникновенным тоном задал он вопрос. – Разве я не обязан сделать состояние и вам?
Среди собравшихся раздался благодарный ропот. Все лица в той или иной степени озарились.
– Вы же знаете, принц, – сообщил Навайль, – что всегда можете рассчитывать на меня!
– И на меня! – подхватил Жиронн.
– И на меня! И на меня!
– И на меня тоже, черт побери! – произнес Шаверни последним. – Я только хотел бы знать…
Гонзаго не дал ему договорить, прервав с суровой надменностью:
– Ты слишком любознателен, кузен, и это тебя погубит. Хорошенько запомни: те, кто со мной, должны безоговорочно следовать моей дорогой, не важно, хороша она или плоха, пряма или извилиста.
– Но…
– Такова моя воля! Каждый свободен идти за мной или остаться, но каждый отставший от меня разрывает наш обоюдный договор, и с той поры я не желаю его знать. А те, кто со мной, должны видеть моими глазами, слышать моими ушами, думать моими мыслями. Они – руки, я – голова, и потому вся ответственность лежит на мне. Пойми меня, маркиз, я ищу только таких друзей, другие мне не нужны.
– И нам нужно только, чтобы наш светлейший родственник указывал нам дорогу! – ввернул де Навайль.
– Всесильный кузен, – поинтересовался Шаверни, – а будет ли мне дозволено смиренно и скромно задать один вопрос? Что я должен делать?
– Молчать и на совете отдать мне голос.
– Надеюсь, я не уязвлю трогательную преданность наших друзей, если скажу, что отношусь к своему голосу примерно так же, как к бокалу, из которого только что выпил шампанское, но…
– Никаких «но»! – прервал его Гонзаго.
Все воодушевленно зашумели:
– Никаких «но»!
– Монсеньор, мы все сплотимся вокруг вас! – веско заявил Ориоль.
– Монсеньор, – вставил Таранн, финансист шпаги[43], – умеет помнить о тех, кто ему служит!
Намек не должен быть слишком хитроумным, но этот был чересчур прямым. Каждый из присутствующих принял равнодушный и независимый вид, дабы его не заподозрили в корыстности. Шаверни послал Гонзаго торжествующую, насмешливую улыбку. Тот погрозил ему пальцем, словно шаловливому ребенку. Гнев его прошел.
– Я чрезвычайно ценю преданность Таранна, – произнес он с ноткой презрения в голосе. – Таранн, друг мой, вы получаете податные откупы в Эперне.
– О, монсеньор! – выдохнул откупщик.
– Не нужно благодарностей, – остановил его Гонзаго. – Монтобер, откройте, пожалуйста, окно, мне что-то нехорошо.
Все бросились к окнам. Гонзаго страшно побледнел, на лбу у него выступил пот. Он смочил платок в бокале с водой, который ему подал Жиронн, и приложил ко лбу.
Шаверни, исполненный неподдельного беспокойства, подошел к нему.
– Пустяки, – успокоил его принц. – Простое утомление. Я почти не спал ночь и должен был присутствовать на утреннем приеме у короля.
– Да на кой черт вам, кузен, так надрываться? – воскликнул Шаверни. – Что может вам дать король? Я даже сказал бы, что может вам еще дать всемогущий Господь?
Что касается всемогущего Господа, Гонзаго тут не в чем было упрекнуть. Если он рано вставал, то вовсе не ради утренних молитв. Принц пожал руку Шаверни. Мы можем совершенно точно сказать, что он с радостью заплатил бы Шаверни за вопрос, который тот задал ему сейчас, любую цену.
– Неблагодарный! – укоризненно произнес Гонзаго. – Разве я для себя стараюсь?
Приближенные Гонзаго дошли уже до такой степени, что готовы были броситься на колени перед ним. Шаверни промолчал.
– Ах, господа, что за очаровательное дитя наш юный король! – промолвил Гонзаго. – Он знает ваши имена и всегда интересуется, как дела у моих милых друзей.
– Невероятно! – прошелестело среди присутствующих.
– Когда его высочество регент, который был в спальне вместе с принцессой Палатинской[44], раздвинул занавеси полога и юный Людовик открыл глаза, еще затуманенные сном, нам показалось, что взошла заря.
– Розовоперстая заря! – бросил неисправимый Шаверни.
Почему-то ни у кого не появилось желания приструнить его.
– Наш юный король, – продолжал Гонзаго, – протянул руку его королевскому высочеству, а потом, заметив меня, молвил: «А, принц! Доброе утро! Недавно вечером я видел вас на Аллее Королевы в окружении вашего двора. Вам придется отдать мне господина де Жиронна, он великолепный наездник».
Жиронн прижал руку к сердцу. Остальные поджали губы.
– «Мне очень нравится также господин де Носе, – продолжал пересказывать собственные слова его королевского величества Гонзаго. – И господин де Сальданья тоже. В бою он, наверно, непобедим».
– О нем-то зачем? – шепнул на ухо Гонзаго Шаверни. – Его же здесь нет.
И правда, со вчерашнего вечера никто не видел ни барона Сальданью, ни шевалье Фаэнцу. Не обращая внимания на замечание, Гонзаго продолжал:
– Его величество говорил со мной о вас, Монтобер, о вас, Шуази, и о других тоже.
– А его величество, – вновь не выдержал маленький маркиз, – соблаговолил отметить изящные и благородные манеры господина де Пероля?
– Его величество, – сухо ответил Гонзаго, – не забыл никого, кроме вас.
– Так мне и надо! – промолвил Шаверни. – Это для меня наука!
– При дворе уже знают о вашем предприятии с рудниками, Альбре, – не останавливался Гонзаго. – «А знаете, про вашего Ориоля, – сказал мне, смеясь, король, – мне говорили, что скоро он станет богаче меня».
– Какой ум! Какой государь будет у нас!
Всех обуял восторг.
– Но все отнюдь не кончилось словами, – с приятной и лукавой улыбкой промолвил Гонзаго. – Объявляю вам, друг Альбре, что вам будет подписана концессия.
– И это, разумеется, вашими стараниями, принц! – воскликнул Альбре.
– Ориоль, – повернулся Гонзаго к толстяку, – вы возводитесь в дворянское достоинство и можете повидаться с д’Озье насчет вашего герба.
Кругленький откупщик так раздулся от гордости, что казалось, вот-вот лопнет.
– Ориоль, – обратился к нему Шаверни, – ты до сих пор был в родстве со всей улицей Сен-Дени, а теперь стал родичем короля. Кстати, вот тебе герб: на золотом фоне три лазурных чулка, два и один, а над ним пылающий ночной колпак, и девиз: «Utile dulce»[45].
Все, кроме Ориоля, посмеялись. Ориоль явился на свет на углу улицы Моконсейм в лавке, где торговали чулками и прочим подобным товаром. Сбереги Шаверни эту шутку до ужина, она имела бы бешеный успех.
– Вы, Навайль, получаете просимую вами пенсию, – продолжал Гонзаго, это живое воплощение провидения, – а вы, Монтобер, патент.
Монтобер и Навайль пожалели о том, что смеялись.
– Вы, Носе, завтра поедете в королевских каретах в свите его величества. Жиронн, о том, чего я добился для вас, я сообщу, когда мы останемся с вами наедине.
Носе был доволен, а уж Жиронн – тем паче.
А Гонзаго все длил перечень благодеяний, не стоивших ему ничего, называя поочередно все имена. Даже барон фон Батц и тот не был забыт.
– Подойди ко мне, маркиз, – сказал наконец он.
– Я? – удивился Шаверни.
– Ты, ты, балованное дитя!
– О, кузен, я знаю свою судьбу! – дурашливо произнес маркиз. – Все мои юные соученики, которые послушно вели себя, получили satisfecit[46]. А самое меньшее, что грозит мне, быть посаженным на хлеб и воду. Ах, – воскликнул он, стукнув себя кулаком в грудь, – признаю, я вполне заслужил это.
– На утреннем приеме был господин де Флери, воспитатель короля, – сообщил Гонзаго.
– Естественно, – заметил маркиз, – такова его должность.
– Господин де Флери строг.
– Такова его обязанность.
– Господин де Флери узнал про историю, которая у тебя произошла в монастыре фейанов с мадемуазель де Клермон.
– Ой! – ойкнул де Навайль.
– Ой! – подхватил Ориоль с товарищами.
– И ты, кузен, не дал отправить меня в изгнание? – полуутвердительно спросил Шаверни. – Премного благодарен.
– Речь, маркиз, шла вовсе не об изгнании.
– А о чем же тогда, кузен?
– О Бастилии.
– Значит, ты спас меня от Бастилии? Стократ благодарен!
– Я сделал более того, маркиз.
– Более, кузен? Мне, видно, придется пасть пред тобою ниц?
– Твои земли в Шанейле были конфискованы при покойном короле?
– Да. Когда отменили Нантский эдикт[47].
– Они приносили хороший доход?
– Двадцать тысяч экю, кузен, и я продался бы дьяволу даже за половину этой суммы.
– Твои земли в Шанейле возвращены тебе.
– Правда? – воскликнул маленький маркиз, потом, протянув руку Гонзаго, с самым серьезным видом произнес: – Что ж, слово сказано, я продаюсь дьяволу.
Гонзаго нахмурил брови. Его приспешники только ждали знака, чтобы возмущенно завопить. Шаверни обвел их презрительным взглядом.
– Кузен, – тихо заговорил он, выделяя каждое слово, – я желаю вам только счастья. Но если настанут дурные дни, толпа, окружающая вас, рассеется. Я никого не оскорбляю, таково правило, но я останусь с вами, даже если буду один.
