Полина Денисова
Имя на букву "R"
– Тебе лет сколько? – дружелюбно и негромко спросила она.
– Пятнадцать, – тихо и обреченно приврала Яна. На самом деле пятнадцать ей исполнялось через две недели.
– Тогда только с родителями, – снова негромко проговорила ей “хорошая” регистраторша, а толстая, услышав возраст Яны, всплеснула руками и снова громогласно провопила:
– Во! Пятнадцать! Нет, ну вы только посмотрите, а? Пятнадцать! Куда катимся-то, граждане, а? Уже пятнадцатилетки вон приходят и на аборт направление требуют!
Яна, у которой уже словно прыгали перед глазами цветные мячики, стараясь не обращать внимания на крики громогласной, из последних сил взяла себя в руки и как бы буднично спросила:
– А без родителей никак?
“Хорошая” лишь с пониманием покачала головой.
Тем же вечером Яна почти сварила себя в ванной – она не помнила, откуда узнала подобное, но ей было все равно. За следующую неделю она перепробовала и еще много чего: пила свекольный сок, сыпала в тазик с водой горчицу и даже поднимала и опускала тяжеленный диван в гостиной. Все было напрасно – кто-то маленький, но уже очень вредный крепко вцепился в нее внутри и твердо решил испортить ей, Яне, жизнь.
– Убью! – взревела мать, и вцепилась дочери в волосы. Яна орала как резаная – не от того, что было так уж больно, но так уж полагалось по сценарию, она знала наверняка, что мать остынет только тогда, когда она, Яна, окажется полностью поверженной. И она старалась вовсю – громко кричала, всхлипывала и подвывала, просила прощения и обещала.
Мать била ее тогда долго – в ход в этот раз был пущен шланг от стиральной машинки. Бил он хоть и не так хлестко, как скакалка, но мощно.
Через пару дней мать в ее лучшем рабочем костюме и новых туфлях уже заполняла в регистратуре женской консультации бумажки. Притихшая и вялая от тошноты и ругани, Яна стояла там же, привалившись к стене. В последние дни ей пришлось действительно тяжко, но последней каплей стал унизительный подзатыльник от отца, который она получила накануне вечером после ужина. Так, никогда не поднимавший на нее руку, отец, разгоряченный материнскими воплями, вдруг коротко и резко врезал Яне по голове. От неожиданности она втянула голову в плечи, да так и застыла, и на какое-то мгновение ей показалось, что все это происходит вовсе не с ней, и не горят у нее распухшие от шланга ноги, не звенит в ушах от боли и унижения после отцовского предательства, а в животе ее не сидит упрямым маленьким демоном непрошенный ребенок.
– В понедельник в восемь тридцать, – бросила ей мать маленькую серую бумажку. Домой добрались молча, а чуть позднее Яна, которая безвылазно сидела в своей комнате, снова услышала знакомое начало концерта.
– Нет, это ж надо такой позор на мою голову, а? – разорялась та, и все это сопровождалось звоном и грохотом очередной битой тарелки. Когда разъяренная мать, оглядываясь по сторонам в поисках орудия, ворвалась к ней в комнату, она лишь свернулась на своей кровати, инстинктивно прикрыв коленями живот.
Идти на аборт было страшно. Яна совсем не представляла себе, что и как будет происходить, а в голове ее одна за другой мелькали картинки: стерильно-белая операционная, матово блестящие инструменты, напоминающие орудия пыток, строгий, осуждающий взгляд пожилого доктора, похожего на Айболита.
Действительность оказалась совсем другой. Вместо стерильных кафельных стен она увидела темный, крашеный в унылый зеленый цвет коридор и длинную очередь из женщин – одни сидели на стульях, другие, которым стульев не хватило, стояли вдоль стен. Одетая в свою самую “взрослую” одежду, бежевую материну водолазку и юбку-шотландку, с гладко убранными волосами, Яна все же опять почувствовала себя самозванкой.
– У меня талон на восемь тридцать, – набравшись смелости, громко обратилась она ко всем и никому.
В ответ с разных концов коридора раздался недружный смех. Как реагировать Яна не знала, а потому, растерявшись, но не подав вида, еще раз повторила:
– Я на восемь тридцать, за кем я буду?
– Милая моя, все здесь на восемь тридцать, – улыбнулась ей одна из ожидавших, полная немолодая женщина с добрым и очень круглым лицом.
– Как это – все? – не поняла Яна. Она живо представила себе огромный зал, в котором одновременно выпотрашивают животы множеству женщин. К горлу снова подступила тошнота.
– Живая очередь, занимай, пока другие не набежали. Видишь вон ту бабушку? Вот за ней и будешь.
– Вы последняя? – подошла Яна к неожиданно откуда взявшейся в очереди старушке.
– Я, девочка, я последняя, – встрепенувшись, охотно согласилась та и немедленно снова погрузилась в какую-то полуспячку. Яна заметила, как понимающе переглянулись и коротко улыбнулись между собой две молодые женщины, сидящие рядом со старушкой, и одновременно с этим она буквально почувствовала спиной, как смотрят на нее все до единой женщины в очереди.
Делать было нечего. Стараясь казаться все также взрослой и независимой, она прислонилась к стене и тоже начала ждать, а когда в конце коридора показалась “новенькая”, Яна, уже готовая к этому, махнула ей рукой – “за мной”. От нечего делать она принялась разглядывать коридор. Странно, но здесь, на четвертом этаже больница вовсе не выглядела как больница – ни белых стен, ни чистого светлого линолеума, которые Яна помнила по хирургии, где ей несколько лет назад вырезали аппендицит. Пол был старым – коричневая краска кусками открашивалась от старых деревянных половиц, а стены были давно и грубо покрашены в темно-зеленый. То там, то здесь с потолка свисали голые электрические лампочки, а откуда-то из конца коридора доносился резкий и однозначный запах туалета.
Ничего не происходило. Время от времени Яна поглядывала на большую двустворчатую дверь, которая была центром внимания всех ожидавших женщин. Иногда из-за двери доносились громкие звуки, напоминавшие звуки кухни – то грохот железных бачков, то перезвон ложек, и тогда все женщины в очереди чутко вздрагивали и обращались во внимание и готовность.
Было не то чтобы страшно, но как-то тревожно, и Яна попыталась думать о чем-нибудь хорошем. Получалось не очень.
