Полина Елизарова
Свойство памяти
Задержанный стоял перед ней и снова смотрел в пол.
– Значит, вы утверждаете, что мы с вами знакомы.
– И довольно близко.
– Уже проходили по делу?
– Смотря по какому.
– Послушайте, – с пол-оборота начала злиться она, – ежели вы думаете, что можете водить меня за нос, то сильно заблуждаетесь! Есть в конце концов архив! – Она ткнула пальцем в груду папок на столе. – И не только этот! А еще профессиональные базы, в которые достаточно загрузить фотографию преступника…
– С чего вы взяли, сударыня, что я преступник? – перебил ее мужчина, расправил плечи и приосанился.
Теперь он глядел прямо и с вызовом.
Лицо его было безобразно старым, с провисающими вниз носогубными складками, тонким сжатым ртом, кустистыми, светло-русыми выцветшими бровями и тяжелыми набрякшими веками, скрывавшими цвет и форму привыкших к полумраку камеры глаз.
– Хорошо… Загрузить фотографию человека, подозреваемого в том, что он нарушил закон, – вспомнив о презумпции невиновности и о том, что преступление этого человека еще надо доказать, поправилась она. – И тогда… Тогда сразу вылезет вся ваша подноготная.
– А где находятся эти ваши базы? – Человек оглядел стол, на котором не было и быть не могло ни стационарного компьютера, ни ноута, ни планшета.
Самоварова вдруг с ужасом поняла, что здесь у нее нет даже мобильного телефона.
– В сети! – буркнула она. – Базы обновляются ежедневно, если хотите – ежечасно. А также их взламывают хакеры, – зачем-то добавила она. – Неужто не слышали о том, что доступ к различным базам может получить практически любой обыватель? Базы взламывают, информацию воруют и продают желающим фирмы-посредники.
– Как интересно… Нет, не слышал. Про базы. И про посредников.
– Вы сейчас придуриваетесь? Или вы счастливый фермер, скрывающийся в глуши с коровами и курами? А может, с ягодами и грибами? – чиркнув спичкой и прикурив, прищурилась Варвара Сергеевна. – Но даже в этом случае вам для торговли необходим посредник.
– Я не фермер.
– Вы не так уж стары, чтобы не понимать и не знать, в каком мире мы давно живем, – напирала она.
– Так просветите – в каком.
Самоварова сверлила сквозь очки аккуратно подстриженную «ежиком» седину вновь опущенной головы и думала о том, сколько же этот человек находился в полустаночном тюремном безвременье, раз до сих пор не оброс.
– Расскажите мне лучше про ваш роман, – вдруг дружелюбно и запросто попросил человек, поднял голову и смущенно улыбнулся, словно они действительно когда-то были добрыми приятелями, в силу жизненных обстоятельств на время потерявшими друг друга.
– Про какой? – понимая, что он ведет с ней какую-то игру, нахмурилась Варвара Сергеевна.
***
Серьезных романов в ее жизни было три.
И все они заканчивались отношениями.
Первый – с отцом Аньки. Правда, то, что предшествовало свадьбе, беременности и рождению ребенка, романом можно было назвать с большой натяжкой. Познакомились в одной шумной компании… Пикировались шутками, много пили, много смеялись. На следующий день посидели в кафе и пошли в кино, а потом переспали.На дворе был конец семидесятых. Молодые, продвинутые и образованные воодушевлялись протестом против устоев угрюмого, на глазах дряхлевшего общества.
Западная музыка давала ощущение безграничной свободы. Поддерживая своими или родительскими рублями шмоточную фарцу, вчерашние студенты упивались самовыражением душ и тел, как в танцах, так и в эмоциях. Не слишком заморачиваясь достоинствами будущего мужа, Варвара познакомила его с родителями. И мать решила, что он вполне достоин стать зятем.
Отношения развивались стремительно – и уже через пару месяцев калейдоскопа встреч и все тех же, в том же составе вечеринок, танцев и кухонных, хриплых от водки и табака «неправильных» разговоров, Варвара обнаружила себя выходящей под руку из загса с человеком, которого практически не знала.
А вскоре обнаружилось, что она беременна.
Едва у них появился быт, как в отношениях молодых супругов моментально исчезла иллюзия легкости. Оба, каждый на своем рабочем месте служили власти, которую еще вчера так беззастенчиво, а теперь все реже, вполголоса, критиковали.
Система отношений в молодой семье была наскоро выстроена по общепринятым правилам. Мужа надо понимать и прощать. Без ропота и ссылок на усталость готовить ему ужин, стирать одежду и убирать за ним разбросанные по полу носки, а еще – копить на кроватку и коляску, кухонный комбайн, косметический ремонт в ванной… Все это неустанно твердила мать растерянной от своего нового статуса Варе.
После стремительного и болезненного в силу эмоций, присущих молодости, развода, в жизни Вари появился капитан милиции Никитин – коллега и непосредственный начальник.
Въедливый и принципиальный до головокружения, притягательный до одури в своей брутальности и тотчас – неотразимо нежный в бросаемых на Варю взглядах, надежный, маскулинный и… женатый.
Романа со всеми его атрибутами – цветами, звонками на «домашний», вылазками в кафе и кино между ними не случилось. Но была та прелесть грешных отношений, которая долгие годы не только толкала ее по службе вперед, но и изматывала мыслями о жизни любовника, о его мыслях о ней и о жене, а также о молодых и привлекательных особах женского пола, толпившихся вокруг молодого офицера.
Она ревновала Сережу столь же истово, сколь любила.
Что только она не перепробовала за двадцать с лишним лет, оставаясь у своего растущего по службе начальника в любовницах, но это ни к чему толком не приводило: они довольно редко позволяли себе короткие, «для души и тела» встречи.
Могучей энергетики Никитина с лихвой хватало, чтобы даже на расстоянии и безо всякого на то права держать ее на коротком поводке. Они ругались и расставались, мирились, дрожа от трепета новой волны греховных встреч, снова ругались и по полгода сухо общались только по необходимости.
А потом незаметно повзрослели.
Каждый начал болеть, она – душою, он – буквально, сердцем. Совместная работа закончилась, и они нашли в себе силы остаться добрыми друзьями. Пространство души, опустошенной одиночеством и бесконечными противоречиями, освободилось для Валеры.
Доктор стал единственным мужчиной, который в ее шестьдесят подарил ей первый настоящий роман – с прогулками по городу, концертом бродячей колдуньи-цыганки, магической сиренью, взаимным смущением под песни Утесова и музыку Шопена, коктейлем из вина и дождя и еще многими, внезапно ожившими – хоть рукой потрогай – картинками прошлого.
****
Самоварова почувствовала, как ее снова «повело».
Окунувшись в напрасную ностальгию, она стала уязвимой, а заключенный успел незаметно приблизиться к ее рабочему столу.
– Отойдите на три шага назад, где стояли! – встрепенувшись, приказала она.
– А то что? – ухмыльнулся он.
Прикрывавший спину тулуп предательски сполз по спинке кресла.
Человек, глядя прямо на нее с неприкрытым и злым превосходством, остался стоять на месте. Казалось, что он не просто «видит» ее мысли, он смакует их, по капельке, как живительный нектар.
– А то есть риск получить в лоб такую маленькую неприятность, как энергетическая игла. Делайте, что говорю! – повторила приказ Самоварова.
Заключенный сделал несколько мелких шагов назад.
– Да. И еще правее сместитесь.
Варвара Сергеевна была переученной еще в первом классе левшой, но природу не обманешь – ее левая сторона всегда была сильнее.
– Голодно здесь, не правда ли? – тихо и едко заговорила она. – Из Василия донор хлипкий, все мысли о жене и младенце. Хоть и щуплый он, да уцепиться не за что – ни напугать его, ни обольстить.
Даже не глядя на заключенного, она почувствовала, как он напрягся.
– Вы ведь здесь за убийство! – На самом деле она не знала, за что. Но поняла, что попала в точку.
– Нет-нет! Я ее не убивал! – В низком голосе слышалось столько уверенности, что на секунду она ему почти поверила.
– А кто же убил?
– Те, кем вы восхищаетесь. Меня подставили! – Задержанный с неприятным хрустом повернул голову влево.
Тут только она разглядела, что среди множества фотографий, висевших на стене, есть и она сама, на черно-белом снимке, в форме, в погонах, в обнимку с какими-то, судя по снисходительному выражению на каменных лицах, важными людьми.
– И кем же я восхищаюсь?
– Вероятно, вашим столичным начальством, – уклончиво ответил заключенный.
Тема была скользкой, а Самоварова избегала скользких тем.
Не зная ни имен, ни фамилий тех, о ком упомянул подозреваемый, она не только не догадывалась о том, в чем заключается необходимость в ее нахождении здесь, в этом выкинутом из мира полустанке. Она даже не знала главного – какое задание выполняла.
– Она умерла наутро. Через несколько часов после того, как я от нее ушел, – заученно отчеканил мужчина.
– И как это доказать? Есть результаты экспертизы? – Варвара Сергеевна поглядела на папки на столе.
По проницательному взгляду внимательно следившего за ней заключенного она поняла – он догадывается о том, что она вообще не в курсе…
– Что вы с ней делали?
– То, что она и заслуживала.
– Она была вашей подругой? Сожительницей? Кем она вам приходилась? – частила Самоварова.
– Никем. Она была пустышкой.
– И эта пустышка вас унизила.
– Меня уже невозможно унизить после того, как это сделали вы.
– Да? Лично я? – Самоварова почувствовала дурноту.
– Лично вы, – кивнул заключенный, – вместе с вашим начальником- солдафоном.
Глаза заслезились, дыхание сбилось, кабинет будто наполнился угарным газом. Где-то вдали стреляли, кричали. Ее затошнило – словно организм мучительно захотел выдавить из себя наружу что-то ненужное и опасное. Что-то, что, восстав, намеревалось перекрыть ей кислород.
Понимая, что больше не может контролировать свое состояние, Варвара Сергеевна что есть мочи крикнула:
– Василий! Василий! Увести!
Когда вбежал дежурный, Самоварова, уцепившись взглядом за веснушчатое, искаженное испугом лицо, с трудом встала со стула. Механически наклонилась над столом, словно хотела этим движением подкрепить свое желание немедленно избавиться от общества отвратительного человека.
Дежурный, не глядя на заключенного, грубо ткнул его прикладом в спину:
– Выходи!
Как только кабинет опустел, Самоварова тяжело плюхнулась на стул, вновь задев рукавом тулупа давно остывший чай. На карте мира, локализовавшись в районе Атлантического океана, образовалась очередная коричневая лужица.
***
Едва они разместились в купе и поезд нехотя тронулся, неугомонная Варвара Сергеевна отправилась к проводнице.
Сначала попросила чая.
Когда принесли чай, ей понадобился лимон. Бросив желтый лепесток в стакан и едва из него пригубив, она отставила стакан в сторону, вскочила и, с трудом раздвинув тяжелую дверь, снова высунулась в коридор. Простояв так с полминуты, вышла.
Наконец вернулась с довольным видом:
– Чудесная женщина эта Маша. Отзывчивая, человечная. Сказала, что часа через два можно будет покурить в тамбуре.
Когда Варвара Сергеевна, прихватив кошелек, снова вышла, Лаврентий лениво запрыгнул на полку. Без нужды суетливая, но заботливая хозяйка, успела расстелить поверх колючего шерстяного одеяла бархатную, пурпурную, обрамленную золотыми кисточками, подстилку. Его собственную.
Пес не переставал удивляться людской глупости и тотчас – их изумительной прозорливости. Похоже, его подопечная являлась «редким экземпляром», ведь некоторые ее слова и действия невозможно было объяснить иначе, кроме как врожденным умением считывать информацию на тонком плане. По законам бродяжьего мира пурпурная подстилка могла принадлежать только вожаку, избранному советом стаи.
Когда-то, в прошлой жизни, точь-в точь такая же подстилка перешла к Лапушке от покойной матери, и стая почти единогласно проголосовала за то, чтобы передать ей власть по наследству. Была еще золотая цепь, доставшаяся от Хромого, самого грозного короля собачьего мира и Лапушкиного отца.
Лаврентий и Лапушка какое-то время правили стаей вместе. Эпидемия кишечного вируса унесла жизни многих сородичей, из их прежней стаи в живых почти никого не осталось. Попав в приют, влюбленные, напичканные лекарствами, на время лишились памяти. Подстилка так и пропала в оставленном ими убежище, а цепь с шейки Лапушки узурпировали, а то и выбросили двуногие – в ветеринарном приюте это почему-то называлось «дезинфекцией»…
Поезд набирал ход и, мягко покачиваясь, утробно урчал. Они стремительно отдалялись от города, контакт с Лапушкой мог прерваться в любой момент. Сейчас любимая лежала в ногах у своей хозяйки и слушала ее бесконечные жалобы на судьбу.
«Какими же крайностями живут эти люди! – вяло негодовал Лаврентий. – Моя радуется скрипучему и вонючему поезду. Успела завязать дружбу с пропахшей котами проводницей Машей, да еще пятьсот рублей ей дала. А Лапушкина хозяйка уже и солнца в небе не замечает. И почему так много людей не умеют жить настоящим? Роются в яме прошлого, забывают о будущем. А моя-то, неугомонная… Импульсивная, как ребенок. Интересно, скольким двуногим она разбила сердце? Да еще следователем работала… Что тут хорошего? Еще и кичится этим! К месту и не к месту вспоминает. Хотя, наверное, это хорошо. Вон Хромой любил вспоминать слова, которые слышал от цыганского барона: “Убеди живое существо в том, что дело его было напрасным, и он умрет”. Пусть кичится, лишь бы не дурила… Сидела бы лучше на даче, подальше от опасной суеты и злого духа. Так нет, все ей неймется».
***
Самоварова действительно долго не могла угомониться.
Вернувшись в купе, взяла книгу, но после пары абзацев захлопнула. Лекция на ютубе не подгружалась – интернет то и дело сбоил. Дорога вызвала в ней небывалый прилив уже, казалось, застывшей как студень энергии, а внезапный отъезд Валеры – беспокойство. Еще и разговор с дочерью постоянно крутился в голове.
Убедившись, что четвероногий спутник задремал, Варвара Сергеевна тщательно намазала красным блеском губы и отправилась в вагон-ресторан.
Нацепив очки, долго копошилась в меню.
Взяла салат оливье и попросила официанта принести к салату черного хлеба.
Махнув рукой на стоимость, заказала пятьдесят граммов единственного в барной карте коньяка.
Какая же дорога без спиртного?
В ожидании заказа уставилась в окно. За ним плескалась сырая осенняя темень. Все неожиданно важное происходит почему-то осенью, в ее естественном распаде зарождается неизвестное и оттого – пугающее.
В вагоне-ресторане, укутанной электрическим светом коробчонке, было тепло и спокойно. Варвара Сергеевна занялась любимым делом – начала рассматривать пассажиров, со времени ее прихода успевших занять практически все свободные ранее столики.
Люди вели себя так, словно в другой части огромной, содрогающейся от обстрелов и криков боли, рушащихся домов и погибающих семей страны ничего не происходило.
Они непринужденно смеялись, обнимались и громко обсуждали мелочи жизни. Конечно, так было и в семнадцатом, и в девяносто первом, и в девяносто третьем… Пока имперский великан, пораженный неслучайными очагами междоусобиц, деморализованный западными плутами, взбудораженный своими идейными борцами корчился в предсмертных конвульсиях, так же шли куда-то гражданские, подчинявшиеся только законам движения поезда. Красотки поправляли пышные прически, а мужчины, в надежде на близость, заказывали коньяк и шампанское, отчаянно стараясь не думать о настоящем, (и уж тем более – о будущем) в гомоне публики и стуке колес.
Поймав за хвостик столь вредную мысль, Самоварова не стала ее развивать. «Несправедливостью мирового устройства» она отболела еще в двадцать пять, когда начала выезжать с Никитиным на трупы. Вместо цветов в руках любовника – бело-черный лист протокола, вместо приглушенной музыки – сердитые голоса и матюгальники опергруппы, вместо «игристого» – в лучшем случае прогорклый кофе. Она, бывало, огорчалась, но не роптала – ее путь, с ее молчаливого согласия, был уже кем-то обозначен…
Большинство пассажиров, наводнивших вагон-ресторан, были добротно и со вкусом одеты. Почти все без исключения женщины, вне зависимости от возраста, выглядели ухоженными. Возможно, дело было в уютном электрическом свете, который в поездах и самолетах, в отличие от лифтов и холлов поликлиник, снисходителен к людям.
Уже через несколько часов эти обольстительные хохотушки очнутся на узкой полке вагона, достанут из сумок и чемоданчиков походные косметички и выстроятся в очередь перед неприветливой дверью туалета. Нетерпеливо перетаптываясь при свете утра, сегодняшние прелестницы превратятся в хмурых молчуний, а те из них, кто помоложе и путешествует в одном купе с мужчинами, наскоро умывшись и почистив зубы в скупом рукомойнике, еще и нацепят добавляющие привлекательности солнцезащитные очки.
Самоварова снисходительно улыбнулась – имея богатый жизненный опыт, она знала, что по утрам мужчины не столь критичны к женской красоте, как полагают женщины.
Взгляд ее остановился на двух подтянутых, довольно молодых мужчинах, сидевших от нее через проход. Женщин с ними не было – напротив парней расположились двое мужчин зрелого возраста.
Музыка, – а это была песня «Три вальса» в исполнении Клавдии Шульженко, – играла приглушенно, и Варваре Сергеевне удалось подслушать разговор:
– Я все в Ростове беру и броники, и каски, и рации. Там подешевле. В магазинах уже узнают. Ждут. Звоню с пути и собирают заранее – буднично рассказывал парень, одетый в черный спортивный костюм.
Выглядевший сильно усталым сухопарый господин в очках выдержал короткую паузу и с оттенком недоверия, но такого, которое частенько таит в себе восхищение, спросил:
– И до куда довозишь?
Подобный тип мужчин принято называть «желчным». Получив от природы пытливый и острый ум, такие люди часто используют его против своих собственных мыслей и чувств. Везде ищут подвох, норовят препарировать любое выходящее за рамки событие. Ближе к старости многие от этого пребывают в постоянной печали. И тогда, словно в противовес, в них начинает трепыхаться любопытная и жадная до всего живого жилка, заставляя активно тянуться к молодняку. Впрочем, в рукаве при этом припрятан козырь – прожитые, напичканные опытом годы.
К столу подоспел официант и выгрузил с подноса лафитник с водкой, три рюмки, один коньячный бокал и плошку с вялыми на вид соленьями.
– До ленточки, до ЛБС – парень внимательно следил за ловкими движениями официанта, но в его взгляде не было присущего многим мужчинам в такой ситуации нетерпения.
Похоже, он давно нормально не спал.
– Не страшно? – по-отцовски ласково усмехнулся полный, лет семидесяти, господин.
Его грузное тело плотно обнимал серый деловой костюм, на белой рубашке пестрел цветастый галстук. Толстяк задорными жестами показал официанту, чтобы тот, не мешкая, разливал. Трое мужчин без особого энтузиазма чокнулись, выпили по полной, зажевали сморщенными огурцами.
– Сначала страшно было, – вернувшись к разговору, ответил толстяку парень – страшно. Но привык. Записочку в кармане вожу. Невеста у меня в столице. Все предложение никак не сделаю – страшно.
Все, за исключением разглядывавшего содержимое своего бокала господина, от души заржали.
Тут только Самоварова заметила, что парень, которому она по первому впечатлению дала бы не больше тридцати пяти, уже заметно сед.И если бы не эта седина, его можно было бы смело назвать мальчишкой: открытая и несколько смущенная улыбка, угловатые, быстрые движения в поджаром теле и присущий многим русским мужчинам скрытый вызов во взгляде: «Я добрый, но ты меня не задевай!».
– Серега! – встрял в разговор сидевший справа от него русоволосый крепыш. За счет рельефной, подкаченной груди и бицепсов он даже сидя казался богатырем. И только глубокие морщины на лбу и в уголках усталых, но весело глядящих глаз выдавали возраст – богатырю было давно за сорок. – Каждый твой снимок войдет в историю.
– Я слежу за твоими работами, – отставив бокал в сторону, вновь подключился к разговору «желчный». – Храмы впечатляют, портреты героев впечатляют, а вот насчет покореженных, с пустыми глазницами домов… и все эти… господи, несчастные дети… Думаешь, народ хочет это видеть?
– Не знаю, но я для народа и снимаю, – вертя в руке надкушенный огурец, отвечал Серега.
– Народ не хотел это видеть целых восемь лет, – теперь уже щедро отхлебнув из бокала, господин прочистил двумя короткими и сиплыми рыками горло. – Считаешь, в его сознании что-то принципиально изменилось?
– Именно принципиально! – моментально отреагировал русоволосый крепыш. – У Сереги только что выставка прошла в Питере.
– И где же?
– В одной гимназии. В центре города.
– В гимназии… – вновь поморщился господин. – Недоросли там компьютерные… Они же ничего не поймут в твоих работах, походя глянут и вернутся домой, к этим вашим стрелялкам. Оттуда все зло и пошло. Эх, раньше бы вы чухнулись…
– Кто это – вы, по первых? – беззлобно, но энергично отбивался богатырь. – это к вам вопрос – почему законы не принимали, чтобы стрелялки «эти наши» запретить?
– Милый мой… Мы с конца восьмидесятых в рыночной экономике. Что вам запретить-то можно? Это вы, молодежь, больше всех перемен и свободы хотели. У себя и спрашивайте, почему ваши дети с утра до вечера ловко орудуют в виртуальном пространстве, а в обычной жизни шнурки себе завязать не могут.
Самоварова ожидала от желчного большего полета мысли, а после этих замыленных до дыр обобщений потеряла интерес к его словам. Преодолевая желание подойти к столику и от души, по-матерински, поблагодарить седого парня в черном костюме, она быстро допила коньяк, окликнула официанта и быстро рассчиталась.
Выйдя в тамбур, повела носом – здесь недавно курили. Достав из сумочки портсигар, уверенно щелкнула зажигалкой – ну не в туалете же, ей-богу, взрослой тетке прятаться!
Поезд мирно покачивался на рельсах.
Так бы и ехать до скончания веков – в тепле, сытости, пусть и недолгом, растекающемся по телу коньячным жаром спокойствии. В купе дремал верный пес. Валера коротко отписался, что ложится спать. Дочь на сообщение не ответила – небось никак не могла уложить избалованную гиперактивную Лину.
Дверь дерзко распахнулась, и Варвара Сергеевна, на миг почувствовав себя школьницей, быстро спрятала за спину папироску. В тамбур зашел Серега:
– Огоньку не найдется?
Самоварова с облегчением выдохнула и протянула зажигалку.
Парень, встав к ней полубоком, уставился в окно. Он держал сигарету хваткой большого и указательного и затягивался, быстро выдувая дым вниз.
– Извините, – решилась Варвара Сергеевна. – Я случайно услышала про вашу выставку. Жаль, не знала, обязательно бы сходила.
– В Питере живете? – Парень продолжал смотреть в окно.
– Да. А где еще можно посмотреть ваши работы?
– Где? – Он повернул к ней голову. Его загорелое до красновато-коричневого оттенка лицо на мгновение озарила улыбка, и тут же, смущаясь, спряталась. – Где… – задумался он. – А вы в телеге есть?
– Конечно. Там все сейчас.
– Подписывайтесь на мой канал.
Он забил ей в телефон название.
– Так вы профессионал? Где учились?
– Нигде. Всегда любил снимать. Сначала на телефон, потом уже посерьезнее аппаратуру купил.
– А на войну как попали? Вы же не мобилизованный?
Профессиональным военным он явно не был.
– Нет. Но повестку ждал, как и все. Я на войне давно. Даже мешок походный не разбираю. Сначала ездил с нашими артистами и музыкантами, снимал концерты для ополченцев, покинутые деревни и дома, – запросто, будто беседовал со старой знакомой, откровенничал он – а теперь… снимаю наших героев, детей, людей, природу… Храмы вот начал снимать.
– С чем это связано?
Серега пожал плечами и задумался.
– Это сильно невероятно… Война же все, как в лупу, увеличивает. Плохое делается ужасным, прекрасное – великим. Война закончится, а вечное останется. Что разрушено – восстановим. В вечном наша сила.
Говорил он просто и без пафоса, его слова «дышали».
На секунды Самоваровой показалось, что ей отвечает другой Сергей – горячо и навеки любимый брат всей страны.
– Спасибо, – расчувствовавшись, она погладила военкора по плечу. – От меня и… от моей семьи, спасибо! За позицию вашу… От всего поколения!
– Да какая тут позиция, – с трудом пряча улыбку, отмахнулся Серега. – Я русский, это и есть позиция.
– А на господина этого коньячного внимания не обращайте, – немного сбиваясь от волнения, продолжала Варвара Сергеевна. – Сейчас таких много, критиканов и снобов. Это из-за страха. Мы уже старенькие, на нас обижаться нельзя.
– Это вы про Геннадия Леонидовича? – хмыкнул Серега.
– Который напротив вас сидел, умничал.
– Ну да, – снова хмыкнул он. – Но это вы зря… язвите. Вы еще вполне бодрячком, а Леонидыч наших уже лет пять поддерживает солидными суммами: собирает по своим богатеньким знакомым и от себя прилично отдает. Он, хоть и ворчун старый, но свой. И Петрович свой. А Артем, товарищ мой близкий, волонтерит с пятнадцатого года. Мы все здесь свои. Других уже не бывает. Других ветром сдуло.
И Серега смешно и как-то совсем по-детски развел руками.
– Ошиблась насчет Леонидыча. Нехорошо получилось! – смутилась Варвара Сергеевна.
Привычные для ее ближнего круга колкости, без которых она была бы не она, случалось, походя обижали тех, кого она вовсе не хотела обидеть. Правда, с годами научилась важному – извиняться.
Когда неловкость отступила, ей стало невероятно хорошо и спокойно – оттого, что все эти люди ехали сейчас с ней в одном поезде.
СВОИ.
Как точно и просто сказал Серега!
Простившись, умиротворенная и слегка хмельная Самоварова дошла до купе. Первым делом проверила Лаврентия – тот спал. Наскоро умылась, переоделась в тонкий спортивный костюм и, под мирное покачивание, провалилась в сон.
***
Столичное начальство молчало.
Василий ежедневно бегал куда-то «на узел» и отправлял телеграммы.
За окном стучала, падая с крыши постройки, и ударялась о мерзлый лед капель.
Не покидая кабинета, она не только знала, как выглядит пространство вне здания, она чувствовала, чем оно дышит. Известно ей было о том, что щенок, рожденный бродячей собакой, приблудившейся из соседней деревни, жив и весел. Всякий раз, заслышав чьи-то шаги, он выбегал через узкое окошко из укрытия и нахально приставал, то к охране, то к задержанным (которых выводили в уличный нужник), в надежде выпросить хоть крошечку съестного.
Видя дежурного по нескольку раз на дню, Варвара Сергеевна сразу, как только тот заходил в кабинет, по его виноватому выражению лица понимала, что ответ на ее запрос по поводу «особенного» заключенного так и не пришел.
Дабы сгладить мучительное ожидание, в котором не было ни капли его вины, Василий неутомимо таскал в кабинет начальницы пирожки в корзинке. Из тех, что с луком и яйцом, иногда выпадали мелко рубленные кусочки ярко-желтого, от домашней курицы, желтка.
Варвара Сергеевна помнила, что дочь покупает для внучки яйца на колхозном рынке. Фрукты – только сезонные. И еще у дочери был пунктик на составе бутилированной воды. На чистоте. И на биологически активных добавках.
Эта «параноидальная щепетильность», которая, случалось, до приступов раздражала, теперь ощущалась невероятно милой и трогательной. Тоска по близким всколыхнулась, но не проникла в самую душу, а будто осталась где-то за прозрачной, но плотной, из невероятно прочного стекла стеной.
…С наступлением весны «особенный» заключенный стал выглядеть моложе. Сейчас перед ней стоял человек примерно ее возраста. Безобразным стариком его назвать уже было сложно, и от него все так же исходила энергия несгибаемого упрямства.
= Почему не хотите рассказать, кто вы, как и при каких обстоятельствах мы познакомились? – Она вглядывалась в прятавшиеся в морщинах черты лица.
Нет, он определенно посвежел…
У его по-прежнему холодных глаз появился цвет – то ли серый, то ли голубой – будто треснул лед. Вероятно, сверху пришло распоряжение; возможно, его стали выводить на прогулки и лучше кормить.
– Вы сами должны об этом вспомнить, – разомкнув слипшиеся губы, ответил он.
– Ничего я вам не должна! – отрезала Самоварова.
Еще немного, и она, чтобы скрыть свою растерянность, готова была перейти на крик.
Человек стоял не двигаясь, словно широкое, но высохшее дерево.
– В прошлый раз вы не ответили на мой вопрос.
– А у вас разве был вопрос?
Его вопрос она, конечно, помнила.
– Мы говорили про инкриминируемое мне убийство, и я попросил вас рассказать про ваш незаконченный роман.
– Когда-то я начинала писать роман, – неожиданно призналась Самоварова. – Мне не хватило ни фактуры, ни навыков. К писательскому ремеслу я не способна. – Варвара Сергеевна покосилась на груду папок на столе.
Она знала, что документы, содержавшиеся внутри этих папок, по большей части испещрены ее крупным, почти без наклона, аккуратным и разборчивым почерком. Протоколы допросов, копии докладных записок, аналитические справки – все это было создано с помощью чернильной ручки, которой водила ее рука.
Под грудой папок, как она только что заметила, лежала стопка пожелтевших газет.
– Но вы же что-то написали? У вас же были герои?
Разговор на эту тему был ей неприятен, к тому же в контексте ситуации еще и неуместен, но она рискнула его продолжить – заключенный хотел общаться.
– Увы, я всего лишь набросала портреты главных, а также второстепенных и даже третьестепенных героев. Но в голове не сложилась история, о которой я хотела рассказать.
– Но ваши герои так или иначе ее получили! – возразил мужчина. Его безучастный голос оживал. – Вы дали героям жизнь, но потом их бросили. А героев бросать нельзя. Они уже существуют во времени и в пространстве.
– Так вы писатель?
– Нет, это вы писатель. А героя, даже третьестепенного, бросать нельзя, – настаивал он.
– А то что?
– А то вы от него не избавитесь.
– Уверена, вы меня с кем-то путаете. Вы просто попали в типаж. Так бывает. В мире не так много типажей. Иногда случаются поразительные вещи. Как-то с нарядом нагрянули в общежитие, – забалтывала свою растерянность Самоварова. – Осведомитель сообщил, что в одной из комнат изготавливают и употребляют. Среди прочих в шайке находился иностранец. Родился в Зимбабве, потом судьба привела его в наши просторы учиться. При задержании он оказался русским больше, чем те, кто был с ним рядом. В отличие от остальных он не только оказал сопротивление, но не сдал ни одного из подельников. Поступок, конечно, сомнительный, но каков дух, каков характер!
Мужчина слушал не без интереса.
– Так вот… Мы часто наделяем схожие типажи качествами реальных людей, с которыми нам пришлось по жизни столкнуться, и убеждаем себя, и искренне верим, что все рыжеволосые, худые и веснушчатые парни, вне зависимости от рода деятельности, наивные дурачки, а смешливые, курносые и худенькие блондинки день и ночь мечтают о тряпках и мужских деньгах. Хорошо, что с развитием интернета, где каждый имеет возможность высказаться, многие стереотипы начали рушиться, а общество – меняться, – зачем-то добавила она.
