Полина Рош
Соловейка. Как ты стала (не) моей
Глава 3
Аяру было тринадцать зим, когда отец впервые взял его с собой в поход. Степняки напали на соседское княжество, желая проложить себе дорогу прямиком к Остромыслову терему в Ольхове. Тогда князь собрал свою дружину и решил погнать их назад. Но когда они пришли, оказалось, сосед со степняками слились, как подколодники, решили предательством заманить князя в ловушку. Верная дружина всегда была рядом, Остромысла не оставила. Они пожгли стоянку степняков вместе с теремом лиходейного соседа. Отец приказал добить всё подлое семя, разбежавшееся по светёлкам.
Забор тогда уже горел, едкий дым забивал нос, и против воли заставлял течь слёзы. Аяр отбился от дядьки-воеводы, заскочил в черную, закопченную кухню. Здесь всё уже порушили, горшки побили, княжич ступал по черепкам, выставив перед собой меч, как вдруг что-то зашуршало и закашляло. Сквозь стелящийся дым и слезящиеся глаза трудно было что-то разглядеть, Аяр испуганно развернулся и врезался лезвием плашмя в домового. Черный, лохматый, он выскочил из-за печки и потянул за собой такого же чумазого, но поменьше. Маленький не смог убежать, закашлялся, свалился и разревелся. Первый бросился к нему, потянул за руки, за ноги, за косы, и Аяр понял, что это две девчонки. Перемазанные сажей и слезами, но в богатых, расшитых рубашонках. Верно, в печи их спрятали. Они ревели, как два телёнка, и смотрели на него такими же телячьими глазами. Княжичу нужно было развернуть меч и остриём оборвать вой сначала одной, потом другой, но он замер и не мог двинуться.
А меж тем двор горел великим, в самое небо, огнём. Крыша на той стороне здания скрипела и стонала. Зажав лицо локтём, чтобы не дышать, Аяр огляделся: надо было что-то решать. Прямо сейчас! Пол нагрелся так, что даже через сапоги дышал жаром, чужие девчонки у печки теперь всё больше надрывно кашляли. Меч в руке княжича задрожал. Он с лязгом отправил его в ножны, а потом схватил девок за шиворот и поволок прочь. Кухонный угол терема занялся огнём, дверь подёрнулась чёрным, Аяр саданул в неё ногой и оказался во дворе. Там уж дядька-воевода Ульв налетел на него. От страха, что потерял княжича в суете, начал браниться, толкнул в плечи за забор, сказал уходить немедля. Аяр потянул за собой и девчонок, но воевода его остановил.
–– Это ты кого притащил, княжич? Не князевых ли девок?!
Аяр дёрнул плечом, сердито посмотрев на дядьку. Он понимал, что ослушался батюшку, да и сам смалодушничал. Но что ж теперь делать, не бросать же их по одной в огонь? В этот момент рухнула крыша, разбросав кучу искр. Ульв, прикрывшись рукой от волны жара, хмуро посмотрел на разыгравшийся пожар, а потом на девчонок. Ничего более он не стал говорить, прогнал княжича от двора к реке. Аяр подхватил мелкую девку на спину, как таскал самого младшего брата, старшую потянул за руку и побежал под горку от огня и дыма так быстро, как мог.
Девчонка цеплялась за его ладонь, бежала следом, но не удержалась. Споткнулась и скатилась кувырком в дикий шиповник. Когда княжич её из кустов достал, она вся была поцарапанная, а красные ягоды застряли в рыжих волосах, как капли крови. Реветь она перестала, только носом шмыгала и хватала чистый, без дыма, воздух.
–– Аяр? – прогремел сверху князь-батюшка Остромысл.
Девчонка с шиповником в волосах снова залезла в кусты, младшая так и сидела на траве, несмышлёная настолько, что не боялась грозного княжеского меча. Аяр сглотнул страх и смело поднял взгляд на отца. Он был весь черный, дымный, с черными глазами, черной густой бородой и кустистыми бровями, смотрел сверху, как туча с неба. Казалось, вокруг него темнело, как перед грозой.
–– Тебе что велено было?
–– Это же просто девчата, та лохматая совсем как Горд… они бы сгорели, отец.
–– Поэтому прежде этого ты должен был их убить.
Аяр вдохнул и не смог выдохнуть, в упор смотря на отца. Он точно знал, что не хотел, чтобы девочки сгорели. Но что делать, если князь сам попытается их зарубить? Тот сердито смотрел на них, на сына, на рассеянную по всему двору дружину.
–– И что же ты планируешь делать?
Княжич не ожидал такого вопроса и удивлённо посмотрел на отца. Он? Что планирует делать он? Он не подумал, он вообще ни о чём не думал, кроме того, что не хотел убивать. Растерянно оглядевшись, княжич так и не смог ничего придумать. Куда же их еще девать…
–– С собой на наш двор возьмём?.. – неуверенно спросил он.
–– Думаешь, их лучше нашим свиньям скормить?
Аяр вздрогнул и возмущенно, громко крикнул: «Нет!». Отцовский двор представлялся княжичу богатым и большим, там можно было бы приютить двух маленьких девочек. Пусть гусей пасут, да с куриц дань берут.
–– Ну раз из отцовских указов вырос, будешь теперь сам и за смерть отвечать и за жизнь. Считай, что ты за свой стол садишь, от своего куска ломти отрываешь.
Отец развернулся и оставил Аяра на поляне с двумя маленькими девочками. Тому снова пришлось тащить упирающуюся девчонку из зарослей. Колючие ветки царапали его руки и щеки, такие же царапины оставались на носу лохматой девчонки, но княжич всё равно её вытащил, посадил рядом с сестрой. Теперь они с ним будут.
В своём тереме отец всем дворовым запретил касаться чужих детей, всё возложив на старшего сына. Аяр отвёл им крохотную каморку при кухне, там всегда было тепло, и какая-нибудь кухонная баба нет-нет да оставляла что-нибудь съестное, хотя чаще княжич и впрямь делил свой хлеб на троих. Девочек он отмыл и переодел в прохудившиеся, кое-как заштопанные свои рубахи. Старшая Соловейка, маленькая, плотненькая, рыжая и конопатая девчонка с тёмными бровями и ресницами и впрямь была похожа на юркую птицу. Она оказалась чуть старше братца Горда – для неё минула восьмая весна. Младшая – худая и тонконогая Журавелька, темноволосая, беленькая, как сметана, осталась сиротой всего на шестую осень.
Обе они много плакали, ползали на заднем дворе, путаясь под ногами и совсем не хотели слушать княжича, бегали по двору, когда отец их мог увидеть и осерчать. Иной раз Аяр в отчаянии думал: ну что, поколотить их что ли? И единственной, кто мог дать совет, как быть и не побоялся разгневать князя Остромысла, была матушка.
В те дни она уже отяжелела, не могла ходить на заснеженный двор, а всё больше лежала горнице. Там она подозвала старшего сына рукой к ложу, он поклонился, упёрся лбом в материнскую ладонь.
–– Не печалься, мой славный княжич, мой Аярушка. Сердце у тебя доброе, ласковое. Оно тебя будет вести, не бойся его, слушай…
После того разговора он грустный, но успокоенный, спускался из материной светёлки вниз и услышал из кухни девчачьи голоса. Там старшая сестрица схватила младшую, как котёнка, и уселась сверху: «Разве тут нам хуже? Разве тут нас обижают, как у батюшки? Нас больше никто не обижает. Да и куда ж бежать-то, дура ты, Журавелька!».
Через две ночи княгиня-матушка, еле-еле разродившись четвёртым сыном, умерла. Потом тётки говорили, что вся банька с родильным ложем была залита водой и кровью, будто безумный, могучий поток хлынул, принеся младенца и забрав его мать.
Зима тогда наступила ранняя и лютая, терем замело снегом по самые окна. Князь ходил смурной, на сыновей у него глаза не смотрели. Все тогда притихли, только беспокойный младенец кричал и днём, и ночью на руках нянек и кормилицы. Как-то раз ночная нянюшка задремала, не заметив, как огонь свечи облизал крылья сухой, берестяной птицы-игрушки. Она за один сонный нянькин вздох вспыхнула. Журавелька, бродившая по двору в ночной тишине, увидела в окне прыгающие сполохи, и сразу же узнала их. Заголосила от страха, всех переполошила.
Потом Остромысл долго гнал палкой нерадивую няньку босой до самой Ольхи, пока дружинники тушили княжеские палаты. О младенце вспомнили лишь к утру. Куда он подевался из пылающей комнаты, которую таки успели потушить? Где он теперь был? Остальные няньки, боясь голоса подать и головы поднять на взбешенного князя, молча, как мыши, рыскали по терему. Как на зло, Хлына было не слышно, и все боялись, что он угорел в том пожаре. Нашел его Аяр, ввалившись в крошечную коморку пригретых сирот. Соловейка через тряпицу дала младенцу пососать вымоченного в молоке хлеба – так делала их дворовая девка, понёсшая от её отца. Двухмесячный Хлын кряхтел, но упорно сосал и наконец не орал.
С тех пор Соловейка и Журавелька получали свой кусок хлеба не тайком за печкой. Остромысл сам выдал им по ложке и отвёл место среди кухонной челяди. Соловейку приставили к Хлыну глазастой и поворотливой наседкой. Первые шаги младший княжич сделал, держась за её палец, а побежал – оторвавшись от подола её рубахи за яркой лентой в руках Аяра.
Совсем скоро младшие братья тоже привыкли к чужим девочкам и игр своих без них не представляли. Соловейка стала весёлая, смешливая, улыбалась так, что на щечке её появлялась ямочка. Задумчивая Журавелька долгими вечерами гуляла с подросшим Хлыном по лугу за княжеским теремом, рассказывая про травы. Какую можно сорвать и съесть, а какую ни за что нельзя трогать.
Тогда Аяр впервые назвал чужих сирот сёстрами. Тогда же он убедили отца поселить их в княжеских светёлках и очень удивился тому, что Корьян вместе с ним батюшку об этом просил. Отец, не нарушивший слова быть к их судьбе безучастным, согласился, взяв с сыновей крепкое обещание, что девицы их будут слушаться и раздора не принесут. Так и росли.
Каждое лето кто-то из выросших в молодых мужей братьев ходил с отцом в походы на беспокойных степняков. Однажды Аяр вернулся, а Соловейка выросла из короткой рубахи. На неё надели длинную, новую расшитую, подпоясали красным шнурком с кистями, в косу вплели цветные ленты, спускающиеся от веночка с красными, спелыми ягодами лесной земляники. С тех пор Аяр с замиранием в груди возвращался, мечтая поймать сестрицу в объятия и смотреть на неё. Смотреть-смотреть-смотреть на Соловейку, глаз не отводя.
Он и тогда, после отцова поучения, хотел на неё смотреть. Но она рыдала ему в колени, не поднимая головы. Аяр только и мог думать: не сильно ли ей досталось? Взгляд сам собой скользнул по девичей спине и ниже, но ни крови, ни прорехи на её рубахе не было. До боли в плечах захотелось погладить её, проследить пальцами мокрые рыжие пряди, но было страшно, что рука дрогнет, и тогда Соловейка всё поймёт. Пусть лучше она будет просто рядом.
Глава 4
Кроме воспитания непокорных дурёх и дураков, у Остромысла было много других дел.К нему нескончаемым потоком потекли жалобщики, челобитчики да хлопотуны. Все надеялись на праведный и умелый княжеский суд, которого не ждали от юного Аяра. Князь сердито смотрел на сгорбленную фигуру плюгавенького мужика, что пришел к нему с жалобами на вороватого соседа.
–– И что же, ты три полнолуния ждал, чтобы соседу твоему присудили козу вернуть?
–– Не серчай, князь-батюшка! – мужик в пояс поклонился, но быстро выпрямился, рожа у него была бессовестная и злая. – Но, коли б ты был в тереме, не пришлось бы ждать. Княжич Аяр, конечно, крепок духом и справедлив, но уж больно молод и добросердечен.
–– Не настолько молод и добросердечен, чтобы не вернуть обиженному козу. Чую я, не нужна тебе коза, раз ты столько дней за правдой шел. С соседом-то всё полюбовно порешал?
Челобитник вспыхнул тёмными глазами и прищурился. Остромысл плотно сжал губы, вскинул подбородок и мотнул рукой, отсылая плюгавого мужика – для него княжеская милость окончена.
–– Не по справедливости судишь, княже, – колко и неприятно сказал напоследок мужик, крепко сжав шапку в руке.
Не желали мужики Аярову волю принимать, будто он для них всё еще батькин несмышлёныш. А меж тем – он должен стать надёжей людской и после отца сесть в тереме на долгое и доброе княжение. Как же воспитать в нём крепкий, несгибаемый стержень и волю, чтоб слава во все земли шла? На какое испытание послать? Князь бесшумно выдохнул, пригладив бороду.
Последним в княжеские палаты вошел старый дядька-воевода Ульв. Он был всё так же крепок, но весь поседел. Снял шапку, поклонился в пояс. Остромысл ему радушно кивнул.
–– Пришел, князь-батюшка, просить позволения меньшого сына – Райнара – женить. Он при твоём тереме дружинником служит.
–– Уже и меньшой до женитьбы дорос? Это ж сколько ему?
–– Да как твоему старшому, батюшка, от одного лета они.
Остромысл медленно кивнул, глянув на Аяра. Он сидел по правую руку, внимательно всё слушал. И впрямь вырос княжич. Его тоже пора женить, да приставить к делу. Ульв рассказал, что сосватали княжескому дружиннику хорошую девку из старого рода: крепкую, что редкий мужик одной рукой дородный зад обхватит, весёлую, с толстой золотой косой, еще и богатую. Князь на пару с Ульвом поулыбались в пышные бороды и одинаково пригладили усы, поняв друг друга. Махнув рукой, Остромысл благосклонно дозволил дружиннику Райнару жениться, чтобы преумножать всяческие блага, и от себя пообещал подарок.
Средние сыновья Остромысла Корьян, да Горд сидели по левую отцовскую руку и тоже переглядывались. Никто из них не знал, что батюшка надумает, а спрашивать они не смели – сейчас должны были старшие говорить. Напротив княжеского кресла на лавках сгорбились старейшины самых знатных родов городища. Они, тяжело опираясь на палки, поглядывали на князя и сердито ждали своей очереди, но она всё не наступала.
Отпустив всех челобитников, князь, наконец рассказал, чего они выездили в соседней Кутумской земле. Отбили их от степняков, сбросили ярмо. Теперь они под Остромысловой рукой, и дань будут платить ему же.
–– Вот только князь Кутумский уже стар и в любой момент может отправиться к праотцам, нужно держать ухо востро. Тем более, что старших сыновей его перебили, младший дураком уродился, эдак девки с матерью на княжение останутся.
–– Что же ты планируешь, Остромысл? – спросил один из старейшин и оглядел троих его сыновей.
–– Княжеский стол не может стоять без головы, а лихих неведомых соседей под боком нам не нужно. Думаю, кого из княжичей на Кутумский стол посадить для блага нашего и блага общего.
Сыновья, как один, повернули головы на отца, но он еще до конца не решил, кого своей волей отправить. Аяр как старший должен жениться да княжить, но отец еще полон сил и своё место уступать не собирался. Корьян тоже вошел в самую сильную пору. Горд еще юн и безбород, но уже не в пример Аяру серьёзен и строг.
–– Как установится санный путь, пойдём в полюдье. Каждый из княжичей съездит в Кутум на погляд и пригляд – у старика двое дочерей. Такова моя воля.
Старейшины закивали, стукнули палками о пол в знак поддержки. Но потом слово взял самый скрюченный из них Скорпунь – жрец с белёсыми, выцветшими глазами. Он был так стар, что даже Остромысл не мог припомнить его без седой, в пояс, бороды и таких же длинных, белых волос.
–– Добро, князь-батюшка. Дозволь и нам теперь словцо обронить, – голос у него был удивительно твёрдый, но скрипучий, будто больной. – Видим мы, что мать-земля не приняла нашу последнюю жертву – золотого солнца больше не видим, слишком рано ныне серость опустилась. Не будет земля родить в следующее солнце от того, что забыли о ней. Мало было жертвы, все ушли тебя, князя, встречать, прославлять.
–– Это что же ты хочешь сказать, старик? – серьёзно спросил князь.
–– Хочу сказать, что твоею волей жертвы матери-земле не досталось. Нужно вернуть всё её, задобрить новой – сильной и красивой, тёплой. Овцой, шерстью, снедью…
Старик замолчал, недовольно пожевав сморщенными губами. Остромысл знал, о чём он так хотел сказать, но умолчал. Раньше, когда нынешний лес только пробивался к небу тонкими стволиками, для матери-земли готовили более щедрую жертву – красивую, дородную, понёсшую детей мать заворачивали в одеяло, сотканное нетронутыми девицами, и отдавали богам. И не бывало голода, не бывало засухи, бабы рожали крепких, здоровых детей – так говорили старцы. Но последней, кого так отдали, была бабка Остромысла. Её сын, Остромыслов отец – князь Бурелом вырос, стукнул кулаком по столу и заявил, что такой ценой урожая никому не будет нужно – баб, рожающих ребятишек, не останется, да и оставшиеся сироты без материнской груди помирают. Старейшины и жрецы пугали всех карами, голодом, и мором и бездетностью. Но бабы как рожали, так и продолжили, детей даже больше стало почти во всех родах, кроме одного. Отколовшееся племя ушло за вал городища, поселилось в лесу у самого капища. Они пытались сохранить старые традиции, усерднее молились богам и не уставали напоминать о человеческих жертвах. Поговаривали, бесследно сгинувшие в лесах, да речке молодки и девы – на самом деле их жертвы. Потому и земля родит. Остромысл в это не верил, мало ли людей леший уводит в глубину черного леса, а уж сколько тонет и малых, и молодых, и старых – не пересчитать.
Чтобы не сердить стариков, Остромысл не стал с ними спорить. Он медленно кивнул и согласился принести в жертву всю новую, осеннюю шерсть. Девы соткут из неё ритуальные покрывала, вышью красной нитью мольбы и пожертвуют. Хотя лучше бы девы соткали из этой шерсти тёплые рубахи. Голышом зимой околеть можно и без божьего наказания.
***
Получив наказ отца передать сёстрам поручение, Аяр взволнованно шел по длинному светлому коридору терема, силой стараясь не сжимать ладони в кулаки. В груди так жгло огнём, что он не мог глубоко вдохнуть. Неужели отец и впрямь решит его в Кутумские земли отправить? Так далеко от дома. От братьев. От сестры.
Ноги сами привели его в комнату старших княжичей, вместо горницы сестриц. Там у окна стоял Корьян, прижав кулак к губам. Он даже не обернулся, когда Аяр вошел и плотно притворил за собой дверь.
–– Скажи мне, Корьян, знаешь ли ты, о чём батюшка думает?
–– То мне не ведомо, – медленно сказал брат и обернулся, глянув через плечо. – Но ты сам пораскинь думками-то, что будет? Ты у нас старший княжич, надёжа и опора, тебе и укрощать соседские земли с кутумской девицей на пару.
–– Но я… – Аяр задохнулся и не смог сказать, что он не может, не может уехать.
Но Корьян, казалось, его понял без лишних слов, развернулся, поведя плечами. Проницательный, как отец, он всё прочитал по братскому лицу и кривая, будто сломанная, улыбка, исказила его черты.
–– Я желаю тут остаться не менее твоего. Если не более.
Корьян взглянул на брата тёмными, ничего не выражающими глазами. Аяра будто укололи невидимой, но очень болезненной иглой. Он будто понял, о чём говорил брат, но не мог до конца осознать это и облечь в слова.
–– Что ты хочешь сказать? – наконец, спросил он, чтобы увериться: брат чувствует тоже самое. Он тоже не хочет уезжать, потому что…
Но Корьян резко дёрнул головой и безмолвно прошел мимо старшего брата, толкнув того в плечо. Аяр прикрыл глаза, чувствуя, как по линии этого толчка между ними залегла тёмная, глубокая борозда.
Глава 5
С того злополучного утра наказание для Соловейки закончилось. Засов на её комнате не запирали, к общему столу под низкие своды светлицы она должна была ходить сама. Отец на неё больше не обращал внимания, братья если что и говорили, то только промеж собой.
Аяр теперь всё больше заседал с отцом и остальными братьями в княжеской палате, и она так до конца не уверилась, простил брат её, или нет. Только раз он явился в девичью светёлку и передал батюшкину волю: нужно было им сначала спрясти всю шерсть, а потом соткать из неё ритуальные покрывала. Но даже тогда Соловейка не смогла поговорить с братом. Только вечером, уже перед самым сном, она одним глазком подглядела в дверную щель комнаты старших княжичей. Там Хлын помогал Аяру надеть пропитанную лечебным отваром рубаху. Соловейка подумала, что могла бы сама ему помочь, омыть раны, наложить лечебные травы – хоть так загладив вину, но не решилась войти в мужскую горницу. Княжич Корьян иной раз на неё так поглядывал из-под тёмным бровей… Соловейке казалось, что какая-то невысказанная дума у него на душе.
Да и у неё была такая же тяжелая дума. Никак она не могла забыть о холодной реке, в которой чуть не утонула. Она не помнила, как очутилась на руках князя. Открыв глаза, увидела только его пышную, черную, хоть и начавшую седеть изломанными молниями бороду. Будто сам бог-громовержец по нему стрелял, да промахнулся, только опалив. Он и сам был похож на громовержца, особенно, когда сердился, а все старались попрятаться и не высовываться. Соловейка тоже пряталась за косяками, а за общим столом не отнимала взгляда от тарелки. Но перестать думать об утренней, туманной реке не могла. Её так и тянуло туда снова… Снова хотелось почувствовать обжигающий холод, а за ним тревожный жар.
–– Журавелька, пойдём завтра со мной на реку? Утром раненько…
Сестрица подняла голову от прялки. Глаза у неё были, как и волосы, тёмные, бархатные, казалось, она постоянно хотела плакать от счастья. Журавелька удивлённо посмотрела на Соловейку, а потом на окно, будто сразу же за ним шумела Ольха.
–– На реку? Разве не поздно уже купаться? Холодно, ведь. Да и батюшка…
–– Князь-батюшка не узнает, я ведь больше не наказана! – горячо возразила Соловейка. – Мы сбегаем и вернёмся, никто и не узнает. Студёная вода совсем не такая, она не обнимает, а будто бы хватает – сердце заходится.
–– Страшно… – протянула Журавелька, а потом снова принялась ловко крутить нить меж пальцев. – И ты не ходи, не нужно гневить братцев и батюшку. Или мало тебе досталось? У Аяра еще спина не зажила… – с мягким укором сказала она.
Соловейка отмахнулась от сестрицы и недовольно нахмурилась. Без вины князь не станет поучать ни её, ни братца, а безобразничать она не будет. Только опустит ноги в Ольху и назад.
Всю ночь Соловейка не спала, чтобы не пропустить тот час, перед криками петухов, когда утро сереет и напитывается туманом. Всё было молчаливо и сонно. Сколько бы она ни выглядывала, не увидела, чтобы кто-нибудь вышел из терема и пошел вниз по холму. Только дружинники иной раз медленно проходились по двору, осматривались, и возвращались в гридницу на первом этаже. От них она сумеет упорхнуть.
Снова взяв в руки ботиночки, Соловейка бесшумно спустилась по чёрной лестнице. Ключница уже встала, а может и вовсе не ложилась по стариковскому обыкновению. Она открыла дверь и ушла к амбарам, хлопоча перед завтраком: нужно было испечь свежий хлеб, подготовить мёд, кашу и яблочное варенье. Соловейка повертела головой и, никого не увидев на дворе, убежала.
За несколько недель осень забрала себе и небо, и воздух, и землю. Было холодно и мокро. Трава совсем пожухла и хрустела под ногами. Ольха-река скрывалась в белом, густом тумане, Соловейка шла через него, чувствуя себя водным духом. Казалось, всё вокруг было соткано из воды: и кусты, и берег и она сама. Роса оседала на её распущенных волосах и коже. По плечам под белой простой рубахой пробежалась дрожь, зачем она сюда снова пришла? Обойдя тот самый куст облепихи, из которого в прошлый раз вывалилась прямо в реку, Соловейка спустилась к воде по пологому песчаному бережку. Вода призывно качнулась прямо у носков её красных ботиночек, и она их тут же скинула, поджала пальцы от холода. Неужели кто-то может зайти в такую холодную воду?.. Не даром и князь-батюшка уже на реку не ходит. Наверное, боится… Соловейка улыбнулась и смело шагнула в воду.
Холод тут же впился в ступни сотней тонких иголок. Соловейка вскрикнула, вцепившись в полу рубахи. Чтобы не испугаться и не сбежать, приподняла подол шагнула еще дальше, еще глубже. Вздыхая и громко охая, она чувствовала, как вода хватала её за икры, медленно заползая под подол рубашки выше колена. Соловейка подняла его выше на бёдра и хотела сделать еще шаг, когда с берега донёсся голос:
–– Даже розги тебя ничему не учат, как я погляжу.
Соловейка вскрикнула, обернулась. Брызги воды обжигающе впились в бёдра, волосы подскочили и упали в воду, расплывшись по ней рыжими прядями. Сердце оглушительно заколотило, она попыталась удержать его ладонью, но ничего не получилось. Князь Остромысл стоял на берегу в одной мужской рубахе. Он бросил на песок сапоги и хмуро посмотрел не неё, склонив голову. Соловейка так и замерла, не зная, куда бежать, о чем кричать? Весь берег и княжеский холм с теремом скрывались в тумане, будто их вовсе не было.
–– Не боишься, что водяной польстится на голые ноги, да утянет тебя себе в жены?
Соловейка поёжилась, глянула на себя и поспешно опустила рубаху. Вот же! Ни водяному, ни отцу показывать бедра она не хотела! Щеки запылали от стыда, тот самый жар, которой она так ждала, пришел на смену грызущего холода. Он поднялся по бёдрам, по животу, разлился по груди и губам. Этот жар придал сил и смелости, чтобы прямо взглянуть на князя.
–– Кто разрешал на реку ходить? А ежели я сейчас хворостину отломаю, да всыплю тебе еще раз? – строго сказал Остромысл, сломал ветку у прибрежного куста и шагнул в воду.
–– За что? – неожиданно вскрикнула Соловейка, испуганно отшатнулась и побежала от князя по реке, путаясь в длинной, намокшей рубахе. – Теперь я не виноватая! Я не сбегала из-под замка! Пришла искупаться! Мне же никто не запрещал!
Соловейка бежала по бёдра в воде вдоль берега, разбрасывая брызги в разные стороны. Страшно было оглянуться назад и тут же получить хворостиной по заду.
–– А что же не купаешься тогда?
Остромысл как хищная рыба вынырнул из воды неожиданно близко. Соловейка вздрогнула, оступилась и рухнула навзничь. Вода над ней сомкнулась, залила глаза, уши, вцепилась в ноги. Но на этот раз внутренний жар подбросил Соловейку вверх. Она оттолкнулась руками от дна, сначала сев, а потом и вовсе встала, сердито поставив руки на крутые бёдра – он её нарочно напугал!
Длинная рубашка и волосы облепили девичье тело так же, как рубаха облепила могучие плечи князя. Он смотрел на неё со своей огромной высоты, усмехаясь в усы, а потом, вместо того, чтобы ударить, засмеялся.
Он что, смеётся над ней? Он… смеётся?
Гнев сразу же превратился в изумление. Соловейка замерла, уставившись на князя, и не могла поверить своим глазам. Чтобы грозный батюшка Остромысл смеялся – никогда такого не бывало! Уж не дух ли какой решил над ней подшутить? Разве умел смеяться тот дюжий воин в кольчуге, каким она встретила князя из последнего похода? Разве умел он быть таким?
Соловейка быстро огляделась по сторонам, не притаился ли тут какой бес-шутник, но в тяжелом молочном тумане никого не было видно, только всё тот же князь стоял перед ней каменным изваянием и даже не думал её бить. По коже пробежала дрожь, Соловейка обхватила себя руками, вдруг осознав, что очень замёрзла. Грудь, напряженная от холода, острыми сосками упёрлась ей в руки, бёдра горели под прилипшей рубахой. Соловейка будто голая стояла и все-все-все её видели! И река, и облепиха над рекой, и князь Остромысл, который перестал смеяться и теперь только смотрел. Соловейка пропустила вдох, а он всё не отводил взгляда. Тогда она, наконец, выдохнула, подскочила на месте и бросилась к берегу. Мокрый подол змеёй обвивался вокруг ног, Соловейка его зажала в кулак и побежала по песку, а потом и по холму вверх, не чувствуя ни холода, ни колкой жухлой травы. Внутри горело так, будто она не в осенней реке купалась, а в расплавленное солнце окунулась.
Не обратив внимания на проснувшихся дружинников и кухонных девок во дворе, Соловейка забежала в терем и взлетела вверх по лестнице в свою светёлку. Сбросила мокрую рубашку и долго тёрла себя жестким полотенцем, чтобы голые бёдра, живот и грудь стали красными, такими же красными, как горящие от стыда щеки. Казалось, она больше никогда не сможет выйти из светёлки и показаться на глаза князю. Но тут в светёлку вошла приставленная к ней девушка-помощница. Она принесла чистую рубаху и сарафан. Помогла расчесать густые волосы. Соловейка всё ёрзала на лавке и никак не могла сидеть смирно, чтобы не мешать, а потом и вовсе отослала девушку: она сама заплетётся.
Но вместо этого Соловейка выскользнула в коридор. Ей хотелось рассказать сестре о странном водном духе, который умеет смеяться, хоть и выглядит как князь Остромысл.
–– Журавелька, вот это да!.. – вскрикнула она, ворвавшись в общую женскую горницу, но замерла на месте.
У окна рядом с прялкой стояла Журавелька, а на полу у её ног сидел Корьян с молотком в руках. Сестрица подняла на неё испуганный взгляд, прижав руками к груди тёмную косу. Корьян коротко взглянул на Соловейку темно и сердито, но прялка ему была важнее. Больше не отвлекаясь, он стукнул по ней два раза молотком. Она что, сломалась? Не мудрено, если целыми днями за ней сидеть… Но почему княжич её чинит, а где же плотник? Или что еще братец может делать на бабской половине в такую рань?
–– Братец Корьян? – наконец сказала Соловейка, чуть поклонившись.
Он поднял голову, буравя её взглядом, но она не отступилась. Вдруг за спиной в коридоре раздались быстрые шаги. Соловейка обернулась и увидела Аяра. Впервые после наказания он подошел к ней так близко, что она почувствовала его дыхание на своём лбу. Оглядев её с ног до головы, Аяр спросил:
–– Почему у тебя мокрые волосы? Ты что, опять была на реке?
Он протянул руку к рыжим прядям, упавшим на грудь, Соловейка отшатнулась, испугавшись: вот сейчас он её коснётся и сразу всё поймёт. Ей так не хотелось снова его расстраивать и тревожить. Зачем старшему княжичу знать, что она снова никого не слушает, а его отец умеет быть… таким. Да он и не поверит, если отец сам не расскажет. А она была уверена, что не расскажет, последний взгляд князя Остромысла был таким тягучим. Соловейка быстро замотала головой, разбрасывая несобранные волосы по плечам – впервые за долгое время дружбы с Аяром она захотела его обмануть.
–– Нет, конечно, не была. Не тревожься, братец Аяр… – сказала Соловейка, ласково взглянув на брата. Хотелось сказать, что он больше не пострадает от её шалостей…
Взгляд Аяра немного потеплел, он мягко улыбнулся и точно сказал бы что-то еще, но Соловейка опережая его, поклонилась, развернулась и убежала по коридору в свою светёлку. Ни словом, ни взглядом, ни делом не хотела она его волновать.
