Татьяна Полякова
Отпетые плутовки
Татьяна Полякова
Отпетые плутовки
Конечно, глупо было тащиться на дачу в такое время. Я поняла это, когда начался дождь. Накрапывать стало, как только я выехала из города. Небо серое, мутное, я в машине поежилась и включила печку, тогда и подумала: «Кой черт я туда еду?» Можно было вернуться. Честно говоря, вернуться очень хотелось. Выпить чаю и лечь в теплую постель. И наплевать на Димку, пусть говорит что угодно. Если бы у меня ума было побольше, так бы и сделала, но, видно, бог обделил меня разумом, зато упрямством наградил ослиным, и я продолжала ехать вперед, вглядываясь в темноту за лобовым стеклом. А дождь потихоньку разошелся и где-то на полдороге перешел в тропический ливень. Теперь моя затея выглядела просто дурацкой.
Дача находилась в глухой деревушке, в сорока пяти километрах от города, причем из этих сорока пяти километров три надо было пилить по проселочной дороге. Я представила, что там сейчас творится, и всерьез засомневалась: удастся ли мне сегодня заночевать под крышей. Да если и доберусь, радость небольшая: в доме холодно, сыро. Можно, конечно, податься к соседке, тете Кате, она будет рада. Выпить чаю из самовара, потом забраться на печку и слушать дождь за окном. Я взглянула на часы: девять. Если дорогу не размыло, через полчаса буду в деревне, тетя Катя смотрит телевизор до десяти.
Тут с «дворниками» что-то случилось, я чертыхнулась, пощелкала включателем, «дворники» заработали, но как-то подозрительно неритмично. Мне опять захотелось вернуться. Необязательно домой, можно к папе. Я вздохнула. Конечно, придется объяснять, почему явилась на ночь глядя. Папа расстроится. Димку он терпеть не мог, хотя от меня это скрывал. Однако на прошлой неделе папа не выдержал и после очередной нашей с Димкой ссоры сердито заявил: «Я твоему мужу морду набью», – что было на моего отца совершенно не похоже.
Надо признать: с Димкой мы жили плохо. Выходить за него замуж мне не следовало, хотя, если разобраться, не последнюю роль в этом браке сыграл отец.
Отца я всегда очень любила. Мама вечно была занята в школе: сначала учительницей, потом завучем, а затем и директором. Может, она и в самом деле была замечательным педагогом, но на меня у нее времени не хватало. Сколько помню себя, мама приходила домой усталой, падала на диван и говорила: «У меня сил осталось – еле-еле телевизор посмотреть». Зато у отца для меня всегда было время: и на рыбалку с собой возьмет, и на лыжную прогулку, а на концерте в музыкальной школе он всегда сидел в первом ряду: огромный, веселый, добрый.
Вообще, детство у меня было счастливым. До восьмого класса. Когда я перешла в восьмой, отца посадили. Трудно объяснить, что я пережила тогда. Было это чудовищно, в особенности то, что мама сразу же развелась с отцом. Она кричала: «Жулик, ворюга бессовестный, опозорил семью, пусть сгниет в тюрьме!» Для меня отец стал страдальцем и едва ли не героем, что-то среднее между Робин Гудом и Котовским. Я писала ему длинные письма, ждала почтальона, ревела, если ящик оказывался пустым, и целовала конверт, подписанный отцовской рукой. Мне было наплевать, что о нем говорят другие, я-то знала: он лучше всех.
Маму все это злило чрезвычайно, очень скоро начались скандалы, в которые охотно встревал отчим (мама через полгода после ареста отца вышла замуж), потом у меня появился брат, в общем, в восемнадцать лет я оказалась в квартире отчима, предоставленная самой себе. Я училась в институте, по вечерам мыла полы в поликлинике, откладывала каждую копейку и с нетерпением ждала, когда вернется отец. Наконец этот день настал.
Я поехала встречать отца. Перед этим неделю бегала по магазинам и выбирала ему одежду – на это ушли почти все мои сбережения. Я и помыслить не могла, что он появится в городе в чем-то старом или, спаси бог, в тюремном. Боялась, что в этом случае он будет чувствовать себя неловко. Как только я его увидела, все это мне показалось страшной чепухой: отец мог быть одет во что угодно, хоть в полосатую робу, он все равно оставался самим собой. Он был лучше всех.
– Пап, – заревела я, а он подхватил меня на руки, целовал, смеялся как сумасшедший и нес на согнутом локте, как в детстве, пока я, пряча лицо на его груди, не попросила, шалея от счастья: – Отпусти.
– Здравствуй, Мальвинка, – сказал он. Вообще-то меня Машкой зовут, но отцу больше нравится так.
И стали мы жить вдвоем. Это время было самым счастливым в моей жизни, хотя поначалу возникло много проблем: отцу трудно было устроиться на работу, соседи злословили, да мало ли всего… Главное, мы были вместе. Отец был счастлив, я это видела, чувствовала и порхала, словно на крыльях.
– Слушай, – сказал он однажды. – Не пора ли тебе замуж?
– Избавиться от меня хочешь, сбыть с рук?
– Нет, котенок, не хочу. По мне, век бы так жить, только молодой девушке нужен возлюбленный, а у тебя что? Женька, Игорь, телефон целый день трещит, а в кино табуном идете.
– Игорь мне нравится, – сказала я.
– Тащи сюда, я на него посмотрю.
Папа посмотрел и добродушно изрек:
– Неплохой парнишка, только…
Этого «только» как раз хватило на то, чтобы Игорь потерял для меня всякую ценность. В парнях у меня недостатка не было, но как-то так всегда выходило, что рядом с отцом они выглядели невзрачно. А время шло. Институт был позади, на работе поначалу мужчины на меня охотно поглядывали, но и им это вскоре надоело, папа тревожился, и я, вдруг испугавшись, твердо решила выйти замуж за первого приличного парня, рискнувшего сделать мне предложение.
Тут и подвернулся Димка. Был он самым стойким моим поклонником, еще с третьего класса. Мы вместе учились в школе, потом в институте. Он предложил, и я согласилась. Папа сказал:
– Вот и хорошо. – Но счастья в его глазах не было, как не стало счастья и в моей жизни. Наше с Димкой супружество не задалось с самого начала. И камнем преткновения стал мой отец.
– Откуда у него деньги? – начинал Димка бесконечный монолог. – Допляшется, опять сядет. Ты хоть знаешь, чем он занимается, этот твой Павел Сергеевич?
Тут меня обычно прорывало:
– Он не мой Павел Сергеевич, он мой отец, чтоб ты знал.
Больше всего меня злило, что от отцовских денег Димка не отказывался. Двухкомнатную квартиру нам купил отец, и обстановку, и машину, и даже гараж. Димка воспринимал это как должное, но отца иначе как бандитом не называл.
Уже сколько раз я всерьез думала о разводе. Ссорились мы все чаще, слова, произносимые при этом, становились все обиднее, пока три недели назад Димка в бешенстве не дал мне пощечину. Что-то во мне разом оборвалось. Я уехала к отцу, плакала, хотя сказать правду постеснялась, отец сидел хмурый, непривычно молчаливый, а потом заявил:
– Я твоему мужу морду набью.
На следующий день Димка встретил меня с работы, просил прощения, даже плакал. Я простила, но за эту пощечину перестала его уважать. Стал он для меня кем-то вроде капризного ребенка: и утомительно с ним, и жалко.
Несколько дней Димка держался, скандалы вроде бы прекратились, только ненадолго. Сегодняшний вспыхнул из-за Юльки. Юлька, подруга отца, была старше меня на три года, мы с ней сразу подружились, а потом и вовсе стали закадычными подругами. Отца она очень любила, уже год они жили вместе, и ничего плохого я в этом не видела. Димку же это злило чрезвычайно. Юльку он и за глаза, и в глаза иначе как содержанкой не называл, на что она неизменно отвечала: «Лучше быть содержанкой Павла Сергеевича, чем женой такого осла, как ты». Димка выходил из себя, а Юлька смеялась.
Ко всем моим несчастьям прибавилось еще одно: меня сократили на работе. Работник я, по моему собственному мнению, была неплохой, а потому было вдвойне обидно. Вызвал меня начальник, горестно вздохнул и сказал:
– Машенька, пойми правильно: у Светки двое детей, Ольга с ребенком без мужа, Нине Сергеевне четыре года до пенсии, а сокращать кого-то надо. Ты у нас не бедствуешь, детей у тебя нет, что прикажешь делать?
Пришла домой, реву от обиды, а Димка мне:
– Теперь домохозяйкой станешь? Бассейн, шейпинг, сауна с Юленькой на пару.
Я хлопнула дверью – и к отцу. Папа меня обнял, Юлька заварила чай, и мы втроем повозмущались всеобщей несправедливостью. Потом папа сказал:
– Не переживай. Найдем работу. Я поспрашиваю. Не торопясь подыщем что-нибудь путное. О деньгах не думай.
– Меня Димка со свету сживет, – мрачно предположила я.
– Твой Димка пусть лучше начнет деньги зарабатывать, а потом уж со свету сживать, – сказала Юлька. – Что хочешь говори, а парень он никчемный.
– Перестань, – перебил папа. Юлька замолчала, но чувствовалось, что она много чего еще хотела сказать в Димкин адрес.
Муж приехал за мной часов в девять, в квартиру не вошел и вообще вел себя по-дурацки.
– Останься, – шепнула мне Юлька, но я покачала головой. Папа стоял в дверях и смотрел на нас, лицо у него было сердитое.
Потому сегодня я к ним и не поехала. Что отца лишний раз расстраивать? Не по душе ему было мое замужество. Первые месяцы после свадьбы он шутил:
– Когда меня дедом сделаешь? – А теперь спрашивал едва ли не со страхом: – Ты не беременна? – И облегченно вздыхал, услышав «нет».
Долго такая жизнь продолжаться не могла, даже Димка это чувствовал, но остановиться уже не мог. О чем бы мы ни говорили, все неизменно сводилось к одному: твой папаша – уголовник. Иногда я с ужасом ловила себя на мысли, что совершенно серьезно желаю Димке провалиться к чертовой матери.
Впрочем, сейчас он не казался мне таким уж скверным мужем. Я стала вспоминать его положительные качества, вновь подумала о проселочной дороге, по которой предстояло проехать на моих «Жигулях», и тоскливо вглядывалась в сумрак хмурого апрельского вечера. Дорога шла через лес, высокие сосны выглядели мрачно, и я всерьез подумала вернуться, вот тут-то машина и заглохла. Промучившись минут десять, я с тоской поняла, что заводиться она не собирается. Такое случалось и раньше, только не в дождь, в лесу, на дороге, где и днем движение не бог весть какое, а вечером и вовсе ни души. Обычно всегда находились помощники, однако сегодня на них рассчитывать не приходилось. Я включила приемник, прослушала пару песенок, утешая себя тем, что кто-нибудь все равно поедет мимо и поможет.
К одиннадцати я стала свыкаться с мыслью, что заночевать придется здесь. Ночи холодные, до ближайшего села километров восемь, да и кто меня пустит в такое время? Чертыхнувшись, я вышла из машины и подняла капот. Дождь лил как из ведра, и я сразу промокла. Под капотом не было ничего интересного, единственное, что я могла, – проверить клеммы на аккумуляторе, что я и сделала, само собой, без всякой надежды на успех.
Из-за дождя я не услышала шагов и, скорее даже не увидев, а почувствовав присутствие человека, подняла голову и замерла с открытым ртом: рядом стоял здоровенный детина в куртке с капюшоном. Лица его в темноте я не разглядела, но было в этом появлении что-то настолько зловещее, что сердце мое жалко екнуло и куда-то провалилось. Полминуты мы стояли молча, не двигаясь. Руки он держал в карманах: ни сумки, ни удочки – ничего, что указывало бы на то, что может делать человек в это время на пустынной дороге в лесу.
– Ну, что там? – спросил он. Голос низкий, неприятный. Я дернулась и глупо сказала:
– Не знаю.
– Дай посмотрю.
Он сунул голову под капот, а я замерла рядом, вглядываясь в темноту с надеждой, что сверкнут фары и появится машина. От хлопка капота я едва не подпрыгнула.
Он зашел с правой стороны, открыл дверь, согнувшись чуть ли не пополам, сунул мощные плечи в машину и повернул ключ. Мотор заработал. Я не знала, радоваться этому или нет.
Кажется, он разглядывал меня в темноте, сердце мое вернулось из пяток, но ритмично стучать не спешило.
– Ты куда едешь? – спросил он, опершись на дверь.
– В Гаврилово, то есть не совсем туда, мне сворачивать в сторону, – торопливо ответила я.
– Годится.
Он сел на водительское сиденье и открыл дверь мне.
– Садись. – Пока я пыталась что-то сказать, он хмуро заметил: – Я думал, ты промокла.
Словно в трансе, я села рядом. Зубы у меня стучали так громко, что в другое время я бы засмеялась, только не сейчас. Капюшон он не снял, и лица его я по-прежнему не видела, но и так чувствовала, что человек он опасный. Это ощущение было настолько острым, что я едва сдержалась, чтобы не закричать и не выпрыгнуть из машины. Он молчал, и я молчала, искоса разглядывая его. Голосил приемник, а дорога была по-прежнему пустынной. Тут я вспомнила утреннее сообщение по радио о бежавших из тюрьмы троих заключенных и в ужасе уставилась на моего попутчика. Ничего нового я не увидела: капюшон и серое пятно лица.
– Вы в Гаврилове живете? – стараясь быть спокойной, спросила я.
– Нет.
– Там у вас родственники? – Мне и так было ясно, что никаких родственников у него нет, но я продолжала расспрашивать: звук собственного голоса успокаивал.
– Нет, – опять ответил он.
– А, значит, вы едете дальше?
– Вроде того.
Я сунула руки в карманы, чтобы не видеть, как дрожат пальцы. Если ему нужна машина, он мог уехать сразу… А если это маньяк, завезет куда-нибудь… но ведь мы были в лесу, тридцать метров в сторону – и ни одна живая душа не найдет… Господи. Мне стало нехорошо, я приоткрыла окно, стараясь дышать ровнее. Холодные капли падали на лицо, я закрыла глаза и попыталась молиться.
– Где сворачивать? – спросил он. Я с тоской посмотрела на редкие огни в селе и, запинаясь, сказала:
– Вообще-то, я хотела заехать…
– Сворачивать где? – опять спросил он. Голос звучал грозно.
– Вот здесь, направо, – сказала я, пытаясь сообразить, чего он хочет. Дорога была вполне сносной, видимо, дождь начался здесь недавно, и вскоре я увидела единственный зажженный в нашей деревне фонарь.
– Здесь? – спросил он.
– Здесь, – торопливо кивнула я и брякнула: – Третий дом.
У тети Кати залаяла собака, а мы затормозили. Он запер машину и сунул ключи в свой карман, я топталась рядом.
– В доме кто? – спросил он. Врать было бессмысленно.
– Никого.
– Местечко класс. Пошли.
Он пошел впереди, я за ним. Конечно, я могла кинуться к соседке и перепугать ее до смерти или броситься в крайний дом к Семену Дмитричу, дедку, помнившему гражданскую. В семи наших домах было пять жителей, не считая летних дачников, а какие сейчас дачники? Я рассматривала спину перед собой и думала, стараясь себя утешить, что если бы этот тип хотел меня убить, то давно сделал бы это. Мы вошли в дом, я включила свет и затопталась у порога, не зная, чем себя занять.
– Пожрать есть что-нибудь? Собери. И одежду сухую дай, вымок весь.
Я кинулась к шифоньеру искать старые Димкины джинсы и свитер, а потом засуетилась на кухне. От газа и электрокамина в кухне стало тепло, я стащила куртку и аккуратно ее развесила, думая при этом, что мне тоже не мешало бы переодеться, но входить в переднюю я не рискнула и грелась возле плиты. Хлеба не было, зато была картошка, печенье, консервы и чай. Приготовление ужина заняло чуть более получаса. Я собрала на стол, прикрыв кастрюлю с картошкой полотенцем, чтоб остывала медленней.
– Все готово! – отважно крикнула я.
Он вышел из передней, на секунду задержавшись на пороге, словно давая возможность рассмотреть себя. Димкины джинсы ему не налезли, он остался в своих, свитер туго обхватывал мощную грудь и здоровенные ручищи, рукава едва прикрывали локти. Выглядело это почему-то страшно. Бычья шея выпирала из выреза и венчалась по-тюремному остриженной головой с очень неприятной физиономией: тяжелая челюсть, короткий нос, взгляд исподлобья. Тип тоже меня разглядывал. Я затопталась возле стола и с трудом выдавила из себя:
– Садитесь.
Бежавшие уголовники не шли из головы. Если есть классический тип убийцы, то вот он, передо мной, только топора в руках не хватает. Я поежилась.
– Ты меня не бойся, – неожиданно сказал он. – Я безобидный. – И улыбнулся, а я поразилась, как мгновенно переменилось его лицо. Улыбка была по-мальчишески дерзкой, а в глазах заплясали веселые чертенята. – Как тебя звать? – спросил он.
– Маша. Послушайте, у вас неприятности?
– Ага. Вроде того. Поживу у тебя пару дней. Я смирный. – Черти в его глазах заплясали еще задорней.
– Но… – Злить его мне совсем не хотелось. – Понимаете, мне завтра надо быть дома, собственно, я и приехала сюда на полчаса, вещи забрать. – Звучало все это очень глупо, но ничего умнее в голову не приходило. – Муж будет беспокоиться и приедет утром, так что…
– Муж, значит? – спросил он, запихивая в рот картошку. – Что ж, муж – дело хорошее. С мужем решим завтра.
– Слушайте, если вам нужна машина или деньги, у меня немного, но… берите, честное слово, я никому ничего не скажу.
– Вот это правильно, потому что, если вдруг передумаешь, – он стиснул кастрюлю здоровенными ручищами, и она неожиданно легко смялась, – вот это я сделаю с твоей головой. Здорово, да?
Черти в его глазах исполняли сумасшедший канкан.
– Здорово, – ошалело согласилась я. – А обратно нельзя?
– Можно, – кивнул он и разогнул стенки кастрюли, правда, лучше выглядеть от этого она не стала. Вид изувеченной кастрюли в сочетании с лихой улыбкой на подозрительной физиономии окончательно убедили меня в том, что передо мной опасный псих. Я кашлянула и спросила:
– А как зовут вас?
– Сашкой зови. И не выкай, смешно.
Психов злить нельзя, это я знала точно и с готовностью кивнула.
– Чай будешь?
– Буду. А водки нет?
– Нет.
– Жаль. Не помешала бы по такой погоде. Водку-то пьешь, Марья?
– Не пью.
– Заметно. Скромница. И муж не пьет? – Черти в его глазах продолжали резвиться.
– Не пьет.
– Молодец. А дети у тебя есть?
– Нет.
– Что ж так?
– А вот это не твое дело, – не выдержала я.
– Точно. Не мое. А ты ничего, храбрая.
– Сам сказал, чтоб не боялась.
– И не бойся. Чего меня бояться. Я тихий… когда водку не пью. – Он подмигнул и добавил: – Наливай чаю.
Было все это непередаваемо глупо и нелепо, я продолжала его разглядывать, пытаясь понять, чего стоит ждать от жизни в ближайшее время, а он вдруг спросил:
– Волосы крашеные?
– Нет, – растерялась я.
– Надо же, свои.
– У меня все свое, – опять разозлилась я.
– Ну, это надо проверить.
Я прикусила язык, а черти из его глаз нахально строили мне рожи.
– Ладно, – поднялся он. – Показывай, где лечь.
Я опять засуетилась. Застилала кровать и осторожно за ним наблюдала. В общем-то, он мог быть кем угодно, хотя сейчас я склонялась к мысли, что он один из бежавших из тюрьмы типов. Я смотрела, как он двигается по комнате, разглядывая нехитрые пожитки. Он взглянул через плечо, залихватски улыбнулся и насмешливо проронил:
– Постель, как на свадьбу, стелешь.
– Слушай, – решительно сказала я. – Это нечестно. Мы в глухой деревне, личность ты темная, мне и так страшно, так что пугать меня необязательно.
– Да это я так, не обращай внимания, – усмехнулся он. – Шучу. Что уж, пошутить нельзя?
– Хороши шутки, – пожала я плечами и пошла из комнаты.
– Ты куда? – поинтересовался Сашка.
– В туалет.
– Дело нужное, пойдем, покажешь, где этот объект находится. И еще, на всякий случай, сплю я чутко, так что решишь удрать – хорошо подумай.
Я почти не спала, смотрела в потолок, вслушиваясь в дыхание на соседней кровати. Среди ночи он неожиданно что-то забормотал, тревожно и торопливо, слов я не разобрала. Психи, по моим понятиям, вполне могли так бормотать во сне. Покоя мне это не прибавило. С другой стороны, хорош маньяк, спит себе преспокойно, меня не трогает. И улыбка у него хорошая. Хотя почему убийца непременно должен быть уродом, вот как раз такие, с хорошей улыбкой, и режут людей в темном переулке.
Под утро я все-таки уснула, а когда открыла глаза, в окно светило солнышко, было весеннее утро и бояться не хотелось. Вчерашний вечер казался глупой выдумкой. Я посмотрела на соседнюю кровать: пуста и аккуратно застелена. Я вскочила и подбежала к окну: машина стояла там, где ее оставили вечером. Может, мне все приснилось?
Я оделась и направилась в кухню. На плите стоял чайник и радостно хрюкал крышкой. Чайник я выключила и пошла на улицу. Во дворе Сашка, голый по пояс, обливался водой из ведра. Я поежилась, запахнула куртку и стала его разглядывать. Сашка выпрямился, взял полотенце и стал им растираться. Тут и меня заметил.
– Здорово, Марья, – сказал он с улыбкой и пошел к дому, закинув за шею полотенце и вытирая лицо.
– Здравствуй, – ответила я. – Чайник вскипел.
– А вот это хорошо. Пошли чайку попьем. Как тебя по батюшке?
– Павловна.
– А что, Марья Павловна, – спросил он, когда мы пили чай, – в селе телефон есть? Мне в город позвонить надо.
– Есть. На почте.
– Хорошо. Чайку попьем и поедем на почту.
– Послушай, – начала я, стараясь придать голосу наибольшую убедительность. – Отпусти меня. Можешь жить здесь, сколько хочешь, и машину бери, и деньги, а я про тебя никому не скажу, честно.
– Ага. Я тебя отпущу, а ты к ментам побежишь.
– Не побегу. Поверь, я правду говорю.
Сашка покачал головой:
– Я себе и то не каждый день верю. Поживешь со мной немного.
– Муж будет беспокоиться.
– Я тебе оправдательную записку напишу. Не боись. И вот еще что, Марья Павловна, мордашка у тебя очень красивая, грех такую портить, так что не нарывайся и о кастрюльке помни.
– Я буду молчать, только отпусти.
– Отпущу, на что ты мне. Но попозже. Поехали.
На почте не было ни души, за исключением сидящей за стойкой Людмилы Ивановны. Я подошла к ней, а Сашка стал звонить, при этом стоял лицом ко мне и зорко поглядывал. Я болтала с Людмилой Ивановной, безуспешно пытаясь найти выход из дурацкого положения. Я могла написать записку и передать ей. Женщина она неглупая и должна сообразить. Я покосилась на Сашку, прислушиваясь к тому, что он говорит. В этот момент он как раз объяснял кому-то, как проехать к нашей деревне, и следил за мной. Это ясно, стоит мне сделать что-то подозрительное, по его мнению, и голова моя будет напоминать кастрюлю. Рискнуть? Я опять на него покосилась. Черти из Сашкиных глаз исчезли, смотрел он холодно и зло, и я снова подумала, что человек он, безусловно, опасный.
Он закончил разговор, я попрощалась, и мы вышли на улицу. Меня неудержимо тянуло к людям. Не может он убить меня белым днем на глазах у граждан. Или может?
– Зайдем в магазин, – сказала я. – Хлеба купим, еще что-нибудь.
– Возьми-ка меня под руку, Марья Павловна, и помни, что я тебе говорил.
Я долго толклась в магазине, рассыпала сдачу, перекладывала покупки, но закричать, попросить о помощи так и не рискнула.
Возле дома нас поджидала тетя Катя.
– Маш, ты семян привезла? – поздоровавшись, спросила она.
– Привезла, пойдемте.
Мы вошли в дом, я стала выкладывать семена и все думала: что же мне делать? Присутствие соседки успокаивало, и я пригласила ее пить чай. Мы с тетей Катей чаевничали, а Сашка чистил картошку и скалил зубы.
– А Дима-то что не приехал? – спросила тетя Катя.
– Сегодня должен, ждем. У нас на дворе проводка сгорела, вот привезла Сашу, он мастер, починит.
– А я смотрю, с утра машина под окошком, думаю, приехали, а пока со скотиной возилась, вас уж нет.
– В село ездили.
– А Дима-то автобусом или с Павлом Сергеевичем?
– Автобусом хотел, вот ждем.
Тетя Катя покосилась на Сашку, тот радостно улыбнулся и спросил:
– Скотину держите?
– А как же, без скотины нельзя.
– Это точно. У меня тетка в деревне, старенькая, а корову не сдает. Тяжело, сена сколько надо.
– Да полбеды, если покос рядом, а то ведь на горбу не наносишься.
С полчаса они беседовали таким образом, и соседка прониклась к Сашке симпатией. Конечно, про тетку он врал, но выходило у него складно, даже я усомнилась, может, и не бандит он вовсе? Тетя Катя ушла, а я принялась готовить обед, Сашка мне помогал, насвистывал что-то, ухмылялся и выглядел вполне безопасно. Мы сели обедать, когда появился Димка. Возник на пороге и замер с открытым ртом, уставившись на Сашку.
– Не слабо, – наконец проронил он. – Вот, значит, в чем дело.
– Дима, – начала я испуганно, но натолкнулась на Сашкин взгляд и замолчала.
– Хороша, – продолжил муж. – Обнаглела вконец. Есть в кого. Ты… – повернулся он к Сашке, тот осклабился, а Димка заткнулся.
– Потише, паренек, – произнес мой гость со злой ласковостью. – Я на голову выше тебя и килограмм на двадцать тяжелее, показательный бой устраивать не рекомендую, потому как я тебе шею сверну. Так что до свидания.
Я затравленно переводила взгляд с одного на другого.
– Дима, – начала почти шепотом. – Я тебе объясню…
– Не трудись. – Он еще немного потоптался возле порога и резко бросил: – Ухожу! Буду жить у мамы.
Хлопнул дверью и исчез, а я заплакала. Сашка продолжал есть суп.
– Помиритесь, – сказал. – Чего ревешь-то. А и не помиритесь, другого найдешь. Такая баба без мужика не останется.
– Заткнись, – сказала я.
– Любишь мужа-то?
– Не твое дело.
Тут я вдруг поняла, что скорее всего стала свободной женщиной, с Димкой и в доброе время говорить было трудно, а уж в данной ситуации просто невозможно. Я вытерла слезы и взяла ложку.
Часов в пять у нас появились гости. Подкатил «жигуленок», и из него вышли два типа очень подозрительной наружности. На крыльце, где их встречал Сашка, они долго трясли ему руку, хлопали по плечам и даже обнимались. Вид все трое имели бандитский. Увидев меня, мужики присвистнули:
– Ну, Саня, даешь. Где ты ее нашел?
– На дороге. Пришлось подобрать. Марья, собирай на стол, гости у нас.
На столе появились бутылки и закуска. Мужики сели, приглашали меня, хватая за руки, но Сашка неожиданно вступился:
– Она скромница, водку не пьет. – И кивнул мне: – Иди в переднюю.
Я забилась в угол дивана, чутко вслушиваясь в разговор. Никакого сомнения у меня больше не было: на моей кухне пили уголовники. То, что их трое, наводило на мысль о бежавших. Их ищут, они прячутся, и в такой ситуации жизнь моя, пожалуй, стоит недорого. Я подошла к окну: рамы двойные, вынуть их можно, но шум услышат в кухне, после этого меня могут запереть в подвал или попросту убить.
Я вернулась на диван. Веселье в кухне нарастало. Матерщина, тюремный жаргон, пьяные выкрики. Запели «Таганку» и ударились в воспоминания.
У меня разболелась голова. Лучше всего лечь спать. В комнате я устроиться не рискнула, безопаснее в чулане, от этих подальше, и дверь там на крючок запирается, хотя какой тут крючок… Я взяла белье, одеяло с подушкой и вышла в кухню. Сашка на меня покосился.
– Куда?
– В чулан. Спать хочу.
Он встал, проводил меня и позаботился, чтобы я не смогла удрать: все заперто и ключи у него. Окошко в чулане – собака не пролезет. Я заперлась и легла. Было холодно, пьяные выкрики доносились и сюда, уснуть не получалось. Часам к двум в доме стало тихо. Не успела я вздохнуть с облегчением, как услышала шаги и стук в дверь.
– Кто? – спросила испуганно.
– Я это, – ответил Сашка. – Открой.
– Зачем, уходи. – Я силилась придать твердость своему голосу, но он предательски дрожал.
– Открой, дура, – зло сказал Сашка. – Не трону я тебя.
– Не открою. – Я вскочила, намертво вцепилась в ручку двери и стала тянуть ее на себя.
– Слушай, больная, – вздохнул он за дверью и вроде бы даже покачал головой. – Я тебе русским языком говорю: ты мне без надобности.
– Ага, – не поверила я.
– Ага, – передразнил он. – Твой крючок дурацкий и секунду не продержится.
Что верно, то верно. Я подумала и открыла. Сашка ввалился в чулан, мотало его здорово.
– Здесь спать буду, – заявил он. – Так лучше. Для тебя.
И бухнулся на кровать. Через минуту он уже спал.
Я заперла дверь на жалкий крючок и села рядом с Сашкой. Где-то через час смогла убедить себя в том, что Сашка в самом деле спит, а не прикидывается, и, косясь на него с опаской, обшарила его карманы. Ключей не было, так же, как не было документов или чего-либо еще, что навело бы на мысль, кто он такой. Ясно, что ключи в доме, но идти в кухню я не решилась, а вдруг эти не спят?
Просидев с час и изрядно озябнув, я взяла подушку, переложила ее к Сашкиным ногам и легла к стене. Водкой от него несло за версту, к тому же он начал храпеть, а среди ночи опять забормотал, я чутко вслушивалась, но поняла только одну фразу: «Голову, голову ему держи» – или что-то в этом роде. Ноги у меня были ледяные, я тянула на себя одеяло, а потом прижалась к Сашке. Было стыдно, но так теплее.
Утром мужики сели опохмеляться. Вид имели мятый, угрюмый, были молчаливы, но, выпив и закусив, развеселились опять. У меня с утра болела голова, я готовила за перегородкой и думала, во что умудрилась вляпаться.
К обеду один из гостей, звали его Витюней, съездил в магазин и привез водки, веселье пошло по нарастающей. Меня усадили за стол, звали хозяйкой и потчевали водкой. Чтобы отвязаться, я выпила стопку.
Мужики выходили покурить на улицу и, вернувшись, не заперли дверь, поэтому Димка вновь появился неожиданно.
– Что ж тебе дома-то не сидится, паренек? – спросил Сашка. Димка таращил глаза, потом, запинаясь, спросил:
– Это что вообще такое?
Я подошла к нему.
– Дима, ты бы ехал домой, а? Я тут с друзьями. – Я смотрела в его лицо и молилась, чтобы он понял. – Ты, Дима, сразу к папе заскочи, объясни, что я здесь, с друзьями. Скажи, Маша праздник устроила, приехать никак не может. Я должна была навестить его, а теперь никак не могу. Предупреди.
Димка таращился на меня во все глаза.
– Ты слышишь, Дима? – ласково спросила я. В глазах его мелькнуло понимание, и он попятился к двери. За моей спиной возник Сашка, обнял меня за плечи, а Димка пошел пятнами и заорал:
– Обнаглела совсем! – И выскочил из дома.
Сашка заглянул мне в глаза, я разом почувствовала себя очень неуютно, в глубине его глаз было что-то холодное и беспощадное, а я поняла, что не так он пьян, как старался казаться.
– Чего ему надо было, я не понял? – удивился Витюня, с трудом продрав глаза.
– Дурачок какой-то, – ответил Сашка.
Через полчаса возле окон затормозил мотоцикл с коляской, и в доме появился участковый Иван Петрович. Участковым он был еще во времена моего детства, когда я приезжала к бабуле на каникулы. Человек Иван Петрович добродушный и в селе уважаемый.
Первым чувством, возникшим при виде участкового, была досада, что Димка такой дурак. Потом пришел страх. Я кинулась к дверям.
– Здравствуй, Маша, – сказал Иван Петрович. – Чего тут муж жалуется?
– О, мента черт принес, – пьяно пробормотал Витюня.
– У Димки с головой не в порядке, – глотая ком в горле, сказала я. – Привиделось чего-то. У нас тут… праздник, одним словом.
– Праздник? Это дело хорошее. А с мужем ссориться ни к чему. Так, граждане, давайте-ка документики проверим.
– Чего он хочет? – опять спросил Витюня. – Ну, мент, ну дает. Ты чего в дом врываешься? Тебя звали?
– Иван Петрович, – торопливо заговорила я, – ребята приехали со мной из города, выпили, с кем не бывает. Сами знаете, проспятся, поумнеют, не обращайте внимания, пожалуйста.
