Р. С. Шеррифф
Две недели в сентябре
Глава IV
Мистер Стивенс некоторое время лежал и разглядывал полоску света, просачивающуюся между штор в окно его спальни. Яркость этой полоски вселяла в него большие надежды, но он знал, до чего она может быть обманчива. Он помнил дождливые утренние часы, когда небо блестело и яркий свет проникал сквозь шторы, но стоило их раздвинуть, и он с изумлением обнаруживал, что на улице моросит безжалостный дождь.
Он прислушался, но не различил стука капель и воспрял духом. Будет просто замечательно, если с погодой повезет.
В некотором смысле, раз уж без дождя не обойтись, то, конечно, лучше бы он пошел в день отъезда, а не когда они уже будут на море, потому что значительную часть этого первого дня они проводят на станциях и в поезде. И все же было что-то чудесное в том, чтобы отправиться в путь в ясную погоду и разглядывать из окон вагона купающиеся в солнечном свете пейзажи.
Порыв ветерка колыхнул шторы, и его надежда сменилась уверенностью – никакой дождь по стеклу не шуршал. Он вскочил с кровати, раздвинул шторы и расплылся в улыбке. Он не мог припомнить, чтобы день отъезда хоть когда-нибудь был таким превосходным. В прошлом году порывистый и капризный ветер гнал по небу тяжелые тучи, но на сей раз утро выдалось восхитительно тихим; лужайку окутывала тонкая дымка, а небо было прозрачно-голубым. Ранние лучи солнца, пробивающиеся между домами, озаряли листья яблони нежным сиянием.
Какой удачный день для начала отпуска!
Он снова забрался в постель и заложил руки за голову, чтобы лучше видеть небо через открытое окно. Жаль, что солнце не заглядывало в его комнату по утрам, но все-таки задняя половина дома нравилась ему больше. Шум поездов досаждал ему гораздо меньше, чем случайные, отрывистые звуки, которые доносятся с улицы со стороны фасада, когда люди, смеясь и болтая, возвращаются домой поздно вечером.
За окном пролетел поезд. Ему с кровати видны были только крыши вагонов. Бедолаги! Ехать в Лондон – в такую-то рань!
Он вытянулся во весь рост, так что ступни слегка свесились с кровати, согнул одну ногу и ощупал икру. Мышцы были довольно крепкими, и это при том, что он почти не упражнялся, но еще несколько дней – и после хождения по холмам они станут тверже железа!
Было всего без пятнадцати семь – времени останется еще полно, даже если он встанет через полчаса. Он умиротворенно повернулся на бок, чтобы еще немного подремать, но сон уже прошел, и к тому же он был слишком взволнован. Поэтому он просто лежал и думал.
Неожиданно ему пришла в голову одна мысль. Он соскочил с кровати и надел тапочки и халат. Бесшумно открыв дверь, он тихонько спустился на кухню и поставил чайник. Он принесет им всем чаю. Блестящая идея! Блестящее начало дня! Он в тревоге прислушивался – не проснулся ли кто-нибудь, пока чайник еще не вскипел, не пришла ли кому-нибудь еще та же самая идея. Ему хотелось пробраться к ним в комнаты и по очереди разбудить их. Ему хотелось, чтобы день Отъезда начался для них с чашечки горячего чая; хотелось подойти к каждому окну, отодвинуть шторы и воскликнуть: “Смотри!” – когда в комнату заструится солнце.
Пока закипал чайник, он провел опыт со шторами в столовой и тут вспомнил кое-что еще. Бесшумно, как кот, он прокрался наверх и взял вставную челюсть. Он хотел улыбнуться каждому из них.
Несколько минут спустя, с подносом в руках, он тихо поднялся обратно, поставил поднос на площадку лестницы, осторожно открыл дверь в спальню жены и на цыпочках прокрался внутрь. Свет в комнате был мягким и приглушенным. К счастью, шторы были задернуты. Его жена спала на старой двуспальной кровати с металлическими спинками и латунными шариками по углам. Кровать эта была одной из первых вещей, купленных ими после свадьбы, но теперь пружины потеряли упругость и сильно продавливались под миссис Стивенс. Сперва он видел только розовую макушку ночного чепчика, но, когда он легонько потряс жену, она потянула одеяло вниз и, что-то невнятно промычав, перевернулась на спину. Несколько секунд глаза ее невидяще блуждали по сторонам, а потом остановились на мистере Стивенсе и широко распахнулись от ужаса. Она подскочила, как испуганный кролик, и попыталась выбраться из кровати.
– Боже! Я не видела, который час! Он улыбнулся и успокаивающе вскинул руку.
– Все хорошо, не волнуйся, еще нет и семи… На нее нахлынули сильнейшее облегчение и чувство благодарности. Как было бы ужасно, если бы она проспала – и не когда-нибудь, а в этот самый день! – и опоздала с завтраком, и все бы страшно торопились и сердились! Она приподнялась на локте, и тут ее взгляд остановился на чашке чая.
Мистер Стивенс торжественно поставил ее на маленький круглый столик возле кровати.
– Я решил, что тебе будет приятно, – сказал он. Миссис Стивенс лишилась дара речи, и у нее вырвался беспомощный смешок.
– О Эрнест! Ей-бо-огу… Она не находила слов, чтобы выразить свои чувства. Эрнест не приносил ей чаю в постель уже очень давно. Уже много-много лет.
Он подошел к окнам, церемонным жестом раздвинул шторы и взмахнул рукой, как фокусник. Комнату мгновенно залило солнечным светом.
– Как тебе утро? – сказал он. Миссис Стивенс отчаянно пыталась не жмуриться на ослепительном свету. Через несколько мгновений она воскликнула: “Какая красота!” – и медленно повернулась к чашке с чаем, вызывавшей у нее куда больше восторга, чем солнечный день. – Как это мило, Эрнест – ей-бо-огу…
Он широкими шагами направился к двери.
– Не торопись. Можешь еще полчаса полежать. Позавтракаем в восемь, и у нас останется еще полно времени, если все вещи собраны.
Он вышел. Миссис Стивенс села и, не переставая изумляться, отпила глоток чаю. Он был очень горячим и довольно слабым, да еще и выплеснулся на блюдце, но – подумать только, чтобы Эрнест так о ней заботился!
Дик уже проснулся, когда мистер Стивенс вошел к нему в комнату с чаем. Он раздвинул шторы и теперь лежал на кровати, как недавно лежал и его отец, – заложив руки за голову и глядя в небо через окно. Эрни крепко спал в своей маленькой кровати в углу, но его мистер Стивенс будить не стал. Для Эрни он чая не приготовил.
Мэри еще дремала. Ее комната располагалась с торца, и окно выходило на стену дома номер двадцать четыре. По утрам здесь бывало довольно темно, поэтому солнце ее не разбудило.
– Ой, папа! – воскликнула она, садясь на постели и увидев чай. – Как неожиданно!
Мистер Стивенс вернулся к себе в комнату, очень довольный результатом своей затеи. Он направился в ванную, включил колонку и принялся бриться. Он слышал, как разносчик газет прошел через палисадник к двери и шлепнул газету на порог. Он видел, как почтальон остановился у ворот, пролистал пачку писем и двинулся дальше. Жаль, что он не зашел. Было бы неплохо получить сегодня утром письмо – нежданное, приятное письмо от полузабытого старого друга, которое он мог бы открыть и прочитать в поезде, если бы напротив сидел кто-нибудь, на кого стоило произвести впечатление. Но так уж ли это важно? Разве этого дня и солнечного света недостаточно? Разве недостаточно веселья и радостного волнения?
Он быстро сполоснул мыльную пену и вернулся в комнату, чтобы одеться. Он натянул фланелевые брюки и рубашку для крикета. До чего хорошо в свободной одежде – сегодня утром никаких жестких воротничков. Конечно, в поезд он повяжет галстук, но уж на море будет ходить с открытой шеей.
Потом он надел твидовую куртку с поясом и коричневые ботинки на толстой подошве и, насвистывая, спустился вниз. Приятно было слышать, как стучат по ступеням каблуки.
Миссис Стивенс уже оделась и хлопотала на кухне. Она поставила вариться яйца и теперь как раз выносила на порог белые летние туфли Эрни. Она забыла начистить их накануне вечером, но на таком жарком солнце они быстро высохнут.
Стол накрыли прямо на кухне, чтобы сэкономить время. Ели, конечно, наспех, потому что всем не терпелось наконец собрать вещи. На завтрак были вареные яйца и хлеб с маслом, потому что они легко усваивались и не надо было возиться с мытьем посуды. – Надеюсь, Райслип не опоздает, – пробормотал мистер Стивенс, очищая яйца.
Райслип – пожилой носильщик, ежегодно отвозивший их багаж на станцию, – забирал вещи, шел с ними до платформы и там наклеивал на них бирки, проделывая все это с мучительной неспешностью, которая неимоверно раздражала все семейство. Смочив каждую бирку, он выдерживал паузу и вглядывался вдаль – не идет ли поезд, – а Стивенсы стояли рядом в страшном волнении. Наконец, пока он убеждался, что поезда не видно, бирка успевала скрутиться и прилипнуть к его пальцам, что вызывало еще больше лихорадочного нетерпения и проволочек.
Каким-то чудом ему всегда удавалось наклеить последнюю бирку до появления поезда, но мистер Стивенс ему не доверял. Он начинал беспокоиться и посматривать на дорогу задолго до того, как Райслип должен был подойти к воротам.
А вдруг Райслип заболел и забыл перепоручить их багаж другому носильщику? Страшно даже подумать об этом! И все-таки переживать заранее не имело смысла: до его прихода оставалось еще около получаса.
За завтраком много веселились и шутили, но причиной этому было по большей части скрываемое волнение: у миссис Стивенс то и дело вырывался нервный и напряженный смешок, а мистер Стивенс украдкой поглядывал на часы.
Мэри молчала, потому что ее ждала обязанность – обязанность, которую она ненавидела. Она доела завтрак раньше остальных и встала из-за стола. – Пойду отнесу Джо к миссис Хейкин, – сказала она.
– Мы спустим твою сумку в прихожую и все подготовим, – сочувственно отозвался мистер Стивенс. Он понимал, как это трудно.
Мэри вошла в столовую. Клетка с Джо ждала ее на столе, его ванночка, корм и панцири каракатицы были уже упакованы и лежали рядом. Мистер Стивенс принес клетку со второго этажа и все собрал еще до завтрака.
Мэри ненавидела не само расставание с Джо, а необходимость идти к соседке. Ей стало бы легче, будь миссис Хейкин неприятной и угрюмой маленькой старушкой. Она бы даже предпочла, чтобы это было именно так; тогда она могла бы просто вручить ей канарейку, как посылку, и сразу же уйти. Но деваться было некуда. Она накрыла клетку зеленым сукном, подняла ее за кольцо и направилась по коридору к двери.
Глава V
Мэри надеялась, что никто из соседей не увидит, как она несет клетку. Стивенсы были людьми застенчивыми и скромными, и им не хотелось, чтобы об их личных делах знала вся Корунна-роуд.
До ворот миссис Хейкин было всего несколько ярдов. Проходя мимо короткого участка лавровой изгороди перед домом, Мэри краем глаза увидела миссис Хейкин, которая выглядывала из-за занавески в гостиной, но стоило ей посмотреть на окно, как голова миссис Хейкин дернулась и исчезла.
Мэри вошла в ворота, приблизилась к двери и постучала, но из коридора уже слышались глухие торопливые шаги.
Дверь резко открылась, однако через несколько дюймов заскрежетала и, вздрогнув, остановилась. Мешала цепочка – миссис Хейкин забыла ее снять. Раздалось слабое перепуганное “Ой!”, и дверь снова захлопнулась, а за ней продолжалась беспокойная возня.
Мэри ждала с упавшим сердцем. Она знала, что миссис Хейкин после такого неприятного происшествия разволнуется, растеряется и по меньшей мере пять минут будет объясняться, но заставила себя улыбнуться.
Наконец дверь распахнулась, и появилась раскрасневшаяся миссис Хейкин, которая рассыпалась в бурных извинениях. Она говорила быстро, время от времени нервно хихикая.
– Ой, простите, пожалуйста, мисс Стивенс! До чего же это было глупо! Я готова поклясться, что снимала цепочку. Всегда первым делом ее снимаю, когда утром спускаюсь вниз. Это все, должно быть, из-за спешки. Дело не в том, что я разволновалась, – просто память у меня никудышная. Ну, заходите же! Чудесный день сегодня, правда?
Последнее слово взвилось тоненьким запыхавшимся фальцетом. Мэри последовала за миссис Хейкин по коридору. Ее дом был точь-в-точь таким же, как их собственный, – вплоть до мельчайших деталей, даже до матового узора на стекле над входной дверью. Но как разительно они отличались!
На вешалке около двери Стивенсов всегда висела целая куча одежды: всевозможные пальто, макинтоши и шапки – от летней шляпы мистера Стивенса до синей в полоску школьной кепки Эрни. В прихожей у миссис Хейкин была такая же вешалка, как и у них, но насколько иначе она выглядела! На одном крючке болталась одинокая причудливая шляпка, на другом – серый шерстяной шарф, а все остальные пустовали. Мэри не могла припомнить, чтобы у них в прихожей хоть раз оставался пустой крючок: если снять пальто, под ним всегда оказывалось что-нибудь еще.
Заходя к Стивенсам, вы всегда чувствовали теплый запах жилого дома – запах табака, готовящейся еды, мятных леденцов Эрни. У миссис Хейкин было намного опрятнее, но, несмотря на безупречную чистоту, здесь слабо, едва уловимо пахло затхлостью, а когда дверь на улицу закрывалась, неприветливая замкнутость дома вызывала странное чувство, будто вы попали в заточение.
Миссис Хейкин поспешно вошла в гостиную, возбужденно разговаривая через плечо с Мэри, наткнулась на стул и чуть не упала. Она пронзительно рассмеялась и быстро отодвинула стул к стене, машинально погладив рукой кожаную обивку. Потом едва ли не бегом обошла стол и выдвинула кресло для Мэри.
– Садитесь же, мисс Стивенс! Или, может, вы хотите сесть в тени? Солнце и вправду очень яркое. А знаете что? Я сейчас шторку немного задерну – вот так! Теперь вам не будет светить в глаза!
– Мне нужно бежать, – сказала Мэри. Миссис Хейкин вдруг замолчала. Мэри впервые услышала медленное, тяжелое тиканье мраморных часов на каминной полке. Когда старушка заговорила снова, ее голос зазвучал совсем иначе. Он стал мягким и ласковым, будто она обращалась к тяжелобольному.
– Я понимаю. Вам сегодня, должно быть, тяжко приходится – столько всего надо успеть. Но, может, вы посидите у меня чуть-чуть – совсем недолго?
Она даже не взглянула на покрытую сукном клетку с молчаливой канарейкой; ее круглые блестящие глаза безотрывно смотрели на Мэри.
– Мне нужно идти уже через пять минут, – сказала Мэри, ставя клетку на стол.
Миссис Хейкин снова приободрилась и оживилась; она усадила Мэри в кресло, пододвинула себе маленький стул с прямой спинкой и села, положив одну руку на стол, а другую – на колени. Она оказалась прямо напротив Мэри и глядела на нее, расплываясь в улыбке.
– Ну хорошо! Пять минут так пять минут. Но расскажите же мне все. Как это восхитительно – уезжать! – Последние слова обожгли Мэри, как удар плетью, потому что в них не было ни тени зависти. Миссис Хейкин говорила мягко и доброжелательно.
Вот уже шесть лет, когда Стивенсы были в отъезде, миссис Хейкин присматривала за канарейкой. Вот уже шесть лет, насколько Стивенсы знали, сама она никуда не ездила. Отпуск Стивенсов стал и ее отпуском: она проживала каждое его мгновение в своем маленьком домике на Корунна-роуд. Скоро она будет наблюдать за тем, как они идут на станцию. Только увидев проезжающий поезд и убедившись, что они на него успели, она примется за собственные дела. Она всегда надеялась, что кто-нибудь из них помашет ей из окна.
Миссис Хейкин мысленно следила за каждым этапом их путешествия. “Сейчас они должны быть на Клэпем-джанкшен. – К этому времени они уже сели на другой поезд. – Они вот-вот приедут”, – думала она, устраиваясь на диване, чтобы отдохнуть после обеда.
Будь Мэри непонятлива, она бы сочла захлебывающийся поток вопросов миссис Хейкин проявлением чрезмерного любопытства, даже бесцеремонности, но она смутно понимала, в чем дело. Она знала, что в эти короткие мгновения миссис Хейкин собирает драгоценные семена, которые скрасят скудным урожаем ее бесплодное одиночество, поэтому отвечала на вопросы с энтузиазмом, добавляя в свой рассказ как можно больше красочных и интересных подробностей.
Как-то в воскресенье много лет назад миссис Хейкин побывала в Богноре и чудесно провела время на пляже. Через пару дней после своего приезда Стивенсы всегда отправляли ей цветную открытку, стараясь непременно выбрать картинку с обширной панорамой города, чтобы миссис Хейкин вспомнила собственную поездку. Они очень осторожно подбирали слова и никогда не писали на открытке: “У нас все замечательно”, опасаясь, что это огорчит миссис Хейкин и вызовет у нее зависть. Они почти радовались, когда погода позволяла им написать, что было холодно или шел дождь, даже не осознавая, что пасмурные дни в Богноре расстраивали миссис Хейкин, которая ничего так не любила, как наслаждаться отраженным солнечным светом их отпуска.
Мэри не терпелось уйти и снова оказаться на солнце. Она разглядывала маленькую комнатку – такую же, как их собственная гостиная. Обои здесь были ярче, чем у них в доме – розовые розы, увивающие голубые шпалеры, – и тем не менее все вокруг, как ни странно, казалось холодным и мертвым.
В одном углу Мэри увидела вплотную придвинутое к стене пианино с закрытой крышкой. На нем лежала большая кружевная салфетка, на которой стояла ваза с сухим папоротником и две фотокарточки в серебряных рамках; на одной был молодой человек с круглым, как луна, лицом и пустым взглядом, на другой – сидящая на скамье с веером в руках молодая женщина, чьи волосы были стянуты в тугой пучок.
На ореховой этажерке в углу у камина красовалась фарфоровая кошка, несколько маленьких, похожих на ракушки чашек с блюдцами и шесть фарфоровых безделушек с гербом и надписью “Подарок из Богнора” внизу – коллекция, ежегодно пополняемая Стивенсами в качестве небольшого вознаграждения за заботу о канарейке. Рядом с этими вещицами лежал нелепо смотревшийся на их фоне шарик, поблескивающий на солнце и словно покрытый инеем. Он когда-то украшал рождественскую елку в Маклсфилде, в доме замужней дочери миссис Хейкин, куда ее несколько лет назад приглашали на Рождество.
Над камином висела огромных размеров фотография в рамке из черного дерева. На ней были запечатлены голова и плечи мужчины средних лет со взбитыми надо лбом и зачесанными назад волосами; его длинные густые усы сужались к кончикам и таяли в тумане из-за эффекта увеличения.
Плечи и грудь были размытыми, и портрет напоминал бюст, зависший в пустоте, хотя шея мужчины была затянута в низкий и жесткий отложной воротник, туго опоясанный небольшим галстуком-бабочкой.
В этой фотографии было что-то пугающее. Она как будто заполняла собой всю гостиную. Уже потом, расставшись с миссис Хейкин, Мэри часами не могла забыть тяжелые веки, нависшие над безнадежно тусклыми глазами, и вялый гладко выбритый подбородок. Ей было трудно поверить, что это лицо когда-то принадлежало живому человеку, который улыбался, хмурился или разговаривал, хотя один раз по странной прихоти воображения она представила, как двигаются его челюсти, когда он медленно ест сливу, и как щеки слегка надуваются, чтобы выплюнуть косточку.
Казалось, именно гипнотическое воздействие этого лица превращает гостиную в неприветливую, пропитанную затхлостью комнату; казалось, оно служит бальзамирующим раствором, и без него мебель и все вещи рассыплются в прах.
Мэри, конечно, думала, что это муж миссис Хейкин, и, глядя на сидящую перед ней пухлую маленькую женщину с румяными щеками и яркими, блестящими серыми глазами, чувствовала, что та тоже находится во власти чар – и тоже растает и превратится в маленькое неприкаянное привидение, если убрать фотографию.
В тарелке на буфете лежали яблоки и три банана – живые, сочные плоды, никак не сочетающиеся с окружающей обстановкой. Мэри не могла поверить, что они настоящие, не могла примирить их с этой маленькой комнаткой, потому что, если не трогать их, они почернеют и сгниют, время увлечет их за собой, а все остальное так и будет неподвижно висеть в вечной пустоте, в которой не осталось даже надежды.
Мэри вздрогнула и стряхнула с себя оцепенение. Все это время она машинально отвечала на вопросы миссис Хейкин и так же машинально улыбалась. Нужно держаться подальше от бесстрастного, угрюмого лица над камином.
Миссис Хейкин все не умолкала – слова так и рвались наружу. Возьмут ли они в дорогу сандвичи? Вот и правильно! Это куда лучше, чем шоколад и апельсины. А будут ли они снимать ту купальню с террасой? Конечно, это дорого, но почему бы и нет? Приятные мелочи всегда играют большую роль. Она помнит, как…
Мэри встала.
– Я никуда не уеду, если не потороплюсь, – сказала она со смехом.
Миссис Хейкин так и подскочила на стуле.
– А все из-за меня! Бегите, дорогая, собирайтесь. Было приятно поболтать!
Мэри уже стояла у стола и снимала с клетки накидку.
– Вы нас так выручаете, что берете к себе Джо! Не знаю, что бы мы без вас делали.
Пока она открывала клетку, миссис Хейкин торопливо обошла стол и оказалась рядом с ней. Джо, который думал, что ни с того ни с сего наступила ночь, дремал на насесте. Когда опять стало светло, он моргнул, встрепенулся и сказал: “Фьють”.
Миссис Хейкин ахнула от восторга.
– Ну какой же он милый! Мне вовсе не в тягость. Я люблю, когда он живет у меня.
Она просунула палец между прутьями и пошевелила им. “Чик-чирик”, – сказала она, и Джо громко и торжествующе ответил: “Фьють”. Миссис Хейкин так и осталась бы стоять возле клетки, если бы Мэри не направилась к двери.
– Все нужное в свертке, – сказала она. – Думаю, корма там хватит.
Мэри снова оказалась в маленьком, безмолвном, холодном коридоре, снова увидела причудливую шляпку, шерстяной шарф и одинокий ряд крючков. Она открыла дверь, порыв теплого летнего воздуха заключил ее в свои сильные, властные объятия и подтолкнул к воротам.
Она повернулась и помахала миссис Хейкин, а миссис Хейкин улыбнулась и помахала в ответ.
– Хорошо вам отдохнуть! – крикнула она.
– Спасибо огромное! – крикнула ей Мэри и поспешила прочь.
Насвистывая, слегка покачиваясь и быстро крутя педали велосипеда, мимо проехал мальчишка-разносчик в потрепанной одежде. В нем кипела жизнь, и год от года он будет расти, а пока он несся вперед вместе с окружавшим его живым потоком. Из-за ограды выскочила кошка и помчалась через дорогу; фургон бакалейщика, подрагивая, подъехал ближе и остановился. Из него выпрыгнул человек, захлопнул дверцу, вошел в ворота и тоже захлопнул их за собой. Повсюду была жизнь, которая то скрывалась от посторонних глаз, то безудержно выплескивалась наружу, и Мэри с радостью окунулась в нее.
У ворот Стивенсов развернулась бурная деятельность: Райслип со своей тележкой уже явился, но веревка, которой он закреплял чемодан, оказалась слишком короткой, и теперь он неспешно привязывал к ней еще одну веревку. Он потел, и мистер Стивенс сочувственно потел рядом с ним. Была четверть десятого. Миссис Стивенс, в шляпке и в жакете, в это время закрывала на задвижку окно, выходившее на дорогу. Почти в каждом окне на Корунна-роуд, между кружевными занавесками и над цветочными горшками, виднелись лица – одни наблюдали без малейшего смущения, другие застенчиво. За время отсутствия Мэри дома случился внезапный и бурный переполох: Эрни в последний момент загорелся желанием взять с собой яхту.
Мистер Стивенс сказал: “Нет! Мы ее не возьмем!”, и Эрни расплакался. Мистер Стивенс вышел из себя и закричал: “Мы не возьмем эту дурацкую игрушку, и точка!” – а Эрни, упрямый как мул, закричал в ответ: “Хочу яхту!”
Он был невыносим. Он ни слова не сказал, когда месяц назад яхту вычеркнули из “Списка очень важных дел”. Все тогда единодушно признали, что брать ее на море бессмысленно. По озеру возле Хрустального дворца, где можно кататься на лодках, она плавала с величественным достоинством, но для бурных волн была совсем не предназначена.
В прошлом году яхта их чуть с ума не свела. Она не могла плыть сама, и к корме приходилось привязывать длинную бечевку. Ее подталкивали палкой, но уже через мгновение она уныло валилась на бок; ее вытаскивали, клали на песок, чтобы паруса высохли, а потом весь этот фарс повторялся заново.
Но Эрни хотел яхту. Он отказывался ехать без нее; он собирался вцепиться в перила и кричать, если его потащат силой.
Побагровевший мистер Стивенс распахнул боковую калитку, захлопнул ее за собой и зашагал к сараю; чуть не сломав замок, он резко открыл дверь, достал эту паршивую яхту, снова захлопнул дверь и запер ее.
И вот теперь, когда Мэри вернулась, Эрни угрюмо стоял у ворот – под мышкой яхта, в свободной руке ведерко и лопатка.
Багаж был погружен на тележку. Господи! Уже двадцать минут десятого!
– Лучше поспешить, – сказал мистер Стивенс Райслипу.
Райслип так поспешил, что тележка вильнула в сторону, но на этом его торопливость исчерпала себя, и он двинулся по Корунна-роуд со своей обычной скоростью.
Мистер Стивенс в последний раз оглядел прихожую и захлопнул входную дверь.
В дорогу!