Радионова Татьяна
Удивительные метаморфозы бытия Аркадия Серошейкина
В услышанных словах Аркадий почувствовал столько горечи, безвозвратной утраты, ушедшего времени, что ему самому захотелось плакать. Он был потрясён столь искренними и столь сильными страданиями человека, видимо, живущего давно на чужбине, вдалеке от родных, родного дома. Аркадий вдруг неожиданно осознал, что самые сильные эмоции рождаются в страдании, и ещё подумал, что время очень дорогое и важное существо, потому что время – это единственное, что держит человека в действительности.
Гость пробыл недолго. Но увиденная сцена произвела неизгладимое впечатление на Аркадия. Весь день он проходил сам не свой, заражённый новой идеей мученичества. Он даже позвонил Лиде и попросил не приходить сегодня, объяснив это тем, что нашёл искомое. Спал Серошейкин плохо: то срываясь в сонную пропасть, то просыпаясь в душной палате. В голове навязчиво крутилась одна и та же мысль о подвижничестве и неизбежных страданиях писателя как единственно правильном пути свершения своего предназначения. Эта теория поглотила его разум. А любая идея, проникнув в сознание человека, начинает неотвратимое развитие, пока не приобретёт форму действий или убеждения.
Аркадий словно впал в забытье. Ничто не могло отвлечь его. Он смутно понимал происходящее: выписку и как они с Лидой очутились дома.
В один из, казалось бы, непримечательных дней перекошенный почтовый ящик оповестил Аркадия о новом номере журнала, где строгими печатными буквами было издано его произведение с кратким, но лестным предисловием редактора. Смотря на знакомые строки, Серошейкин чувствовал, как радость и волнение ускоряют ритм его сердца. В голове взвились обрывки недописанных сюжетов и образов, а опубликованный текст кричал о необходимости немедленных действий. Именно в это мгновение на ум Аркадию пришла та странная мысль.
На следующее утро, по сложившейся традиции, Аркадий и Лида пили чай на порожках крылечка. Лида всегда наливала чай в большие кружки, чтобы хватало надолго. Теперь, после больницы, вместо чая она готовила Аркадию овсяный кисель. Постелив на порожки шерстяной плед, они наслаждались самым прекрасным временем суток – ранним утром. По-детски задрав голову, рассматривали светлеющее небо, которое каждый раз на рассвете окрашивалось в разные оттенки.
Ещё только-только начинало светать, и доносилось пение птиц, которых днём не будет слышно. В это время воздух необычайно лёгок и пахнет свежестью. Иногда Лида думала, что за ночь природа прибирает за человеком весь шум и грязь. Оттого такое чистое, девственное утро до тех пор, пока люди не проснутся и не побегут на работу, заправляя свои машины, дымя сигаретами и болтая по телефону, не подозревая, что на земле ещё существует эта непорочность. Лида замечала, что запах у каждого времени года свой. Осенний был всегда терпкий с горчинкой, а летний с тонким сладким ароматом, но ещё нежнее – весенний, в нём запах талой воды и первоцветов, сырой морозной земли. Зима пахла холодом. Это был самый простой, безыскусный запах. И он нравился ей меньше остальных. Аркадий и Лида сидели молча, грея ладони об расписные чашки. Лида смотрела ввысь на начало дня. Аркадий глядел в мутную жижу своего зелья и тихо произнёс: «Давай уедем». Лида улыбнулась, продолжая смотреть на восход: «Ты же знаешь, мои каникулы только летом».
– Нет, Лид, давай навсегда уедем, – Аркадий серьёзно посмотрел на неё.
– О чём ты говоришь? Ты что, бредишь? – Всё с той же улыбкой Лида шутливо коснулась лба Серошейкина. Но он мягко убрал руку.
– Тебе сейчас не понять, но я попробую объяснить, – Аркадий снова опустил взгляд в кружку, сильно сжимая её в руках, – помнишь, я говорил, что по-настоящему могу писать, только когда сам переживу написанное? Мой последний текст тому подтверждение. Но всё гораздо глубже. Он стал нервно водить головой, глядя в разные стороны, будто искал растерянные слова. – Знаешь, я понял одну важную вещь… Самые сильные эмоции – от страдания. Но они не столь важны, как сама суть писательской стези. Она заключается в неизбежности этого чувства. Иначе художник остаётся мёртвым, поэтому мои прежние тексты тоже были мертвы. Посмотри на русскую литературу – она зиждется на страдании. Пушкин, Толстой, Достоевский, Гоголь, Есенин – это всё о страдании! И пусть да, каждый понимал его по-своему, но путь их был один и тот же. И дело не столько во мне, сколько в самом предназначении. Аркадий поставил кружку на порог и взял горячими ладонями её лицо, вонзив холодный взгляд в беззащитные глаза Лиды.
– Пойми, мне нужно ощутить эту утрату по-настоящему. Для меня разрыв с местом, где я родился, каждый день ощущая его неотвратимое взросление вместе со мной. Местом, где сосредоточено всё то, что я люблю – моё сердце мира. Понимаешь, этот ущерб приведёт меня к неизбежному мучению. Надо продать дом и уехать.
Приятное тепло его рук обдало жаром после сказанных слов. Лида освободилась от них, мотая головой, как собака освобождается от ошейника.
– Продать? Продать наш дом? Я допускаю ещё нелепый переезд, но продавать дом, нет, не объясняй мне – это безрассудно!
Она тоже опустила кружку на холодный бетон и там же оставила свой взор, поднесла руку ко лбу и умолкла. Аркадий нежно обнял Лиду за плечи, спокойно продолжая:
– Ты не понимаешь, переезд – единственный выход, и всё указывает на это. Я много думал, но без тебя я не смогу.
Аркадий окунул своё лицо в цветочный аромат её распущенных волос, крепко зажмурив глаза и стиснув зубы так, что Лида кожей ощутила болезненное содрогание мышц.
Утро наполнялось красками, освещая тёплыми лучами застывшие фигуры мужчины и женщины. После долгого молчания Лида обречённо произнесла: «Серошейкин, ты как ребенок».
Конечно, она видела, что последние две недели Аркадий был особенно задумчив и серьёзен, словно чем-то болен. Лида думала, что он обдумывает очередной сюжет, и старалась не навязываться ему. Но всё оказалось гораздо значительнее.
Ещё долгое время Аркадий терроризировал Лиду отъездом и продажей дома. Это стало его навязчивой идеей и единственным, как ему казалось, путём к написанию своего заветного текста.
Они стали готовиться к отъезду. Первым делом Лида написала заявление на увольнение, что не просто удивило, а шокировало коллег. На множественные вопросы она растерянно давала невнятные ответы, что ещё больше вводило всех в недоумение. Дальше дело оставалось за деньгами, потому что Лида отстояла решение отсрочить продажу дома. Перед Лидой и Аркадием стояла задача раздобыть недостающую часть неизвестной суммы, чтобы купить жилье неизвестно где, но главным образом подальше от родного края. Порой ей казалось, что это просто дурной сон, а иногда – что она сошла с ума, ввязавшись в авантюрный бред. Оказалось, что занять денег не у кого, кроме её родителей. Лиде было неловко рассказывать им о такой глупости с переездом, тем более просить на это средства. Единственной зацепкой для оправдания была вера в гениальность Аркадия, которой нужен толчок, чтобы раскрыться. Этими мыслями она спасалась, веря в них с каждым днём всё больше. С таким убеждением Лида отправилась в гости к родителям, которые жили за сотню километров от единственной дочери. Серошейкина она преднамеренно оставила дома, потому что его бредовые рассуждения родители явно бы не одобрили. Как не понимала его собственная мать, с которой они общались редкими формальными звонками по большим праздникам. Их чужеродность стала обозначаться с малых лет мальчика в частых ссорах между родителями. Впрочем, Серошейкин не знал, кто был из них прав, а кто виноват, потому что папа ушёл из семьи до того, как Аркадий мог рассуждать на такие темы. Подрастая, он всё больше напоминал отца. Возможно, это сходство было только внешним, но его было достаточно для того, чтоб мать видела перед собой копию человека, ею ненавистного, и в душе не могла разорвать это отождествление с сыном. Может быть, поэтому у них складывались авторитарные отношения, а может, потому, что Ольга Павловна была строгой учительницей. Но мальчик ждал материнской ласки и сердцем тянулся к ней. Иногда он пытался рассказывать свои размышления, в которых проявлялась недетская смышленость, ожидая увидеть расположение в глазах мамы. Но вместо ответных чувств всегда срабатывала сухая схема: «хорошо – плохо», «можно – нельзя». Холодность и недовольство сыном постепенно убивало в Аркадии инстинктивную необходимость в матери и желание общаться с ней. Взрослея, Аркадий всё больше уходил в себя, в свои мысли, и там вёл свой диалог. Ольга Павловна методично муштровала сына, не замечая нарастающую неприязнь к ней. И если бы не боязнь перед общественным мнением, она бы не тратила столько сил на эту дрессировку. Но фраза «Что скажут люди?» была паразитом в самом мышлении Ольги Павловны.
Когда Аркадий поступил на филологический, она не удивилась очередной глупости сына, в душе не одобряя выбор. Но подумала, что это будет выглядеть лучшим доказательством её блестящего воспитания, если сын решил преемственно идти по стопам матери.
В середине своего обучения Серошейкин поставил Ольгу Павловну перед фактом скорой женитьбы. Эта новость стала неожиданной, но облегчала её существование, поскольку и этот поступок мог стать благовидным прикрытием для того, чтобы сложить тягостные родительские полномочия и отныне считать сына «отрезанным ломтём». Оставалось решить загвоздку с жильём, в котором должны поселиться молодые. Естественно, быть под одной крышей с новоиспечённой невесткой мать не собиралась, хотя бы потому, что устала от постоянных недомолвок с сыном, у которого, очевидно, теперь появился союзник. Но и у этого вопроса достаточно быстро нашлось решение. Старый дом требовал ухода и затрат, раздражая хозяйку своей ветхостью. Уже давно у Ольги Павловны возникала мысль переселиться в квартирку поновее, на что она старательно копила средства. Теперь же эта покупка стала очевидной необходимостью, потому что дом Ольга Павловна решила оставить новой ячейке общества. Этим подарком она откупилась от всех обременительных для себя обстоятельств, закрепляя за собой пожизненное звание благодетельницы в глазах Лиды.
Детство и юность Лиды складывались совершенно иным образом. Это было благословенное время жизни. Несмотря на кажущуюся суровость инженера-конструктора Ивана Петровича, отца Лиды, он много времени проводил с дочерью, и в её памяти яркими воспоминаниями остались походы на рыбалку, истории об удивительных явлениях природы, звёздах, загадочных числах Фибоначчи. Он учил Лиду видеть прекрасное и удивительное в простых явлениях природы, которые люди принимают как данность. Даже будучи взрослой, она продолжала видеть окружающий мир с восторженностью ребёнка. Мама Лиды работала медсестрой. Эта профессия была под стать характеру, отец в шутку называл её сестрой милосердия. Лида помнила, как мама поила её сладким лекарством, от которого всегда быстро шла на поправку. Помнила, как они вместе пекли печенье, старательно выдавливая железными формочками фигурки, и ещё много чего доброго и душевного осталось в памяти.
Когда Лида познакомила родителей с Серошейкиным, то они отнеслись к нему настороженно, главным образом не приветствуя род занятия, поскольку считали литературу не тем ремеслом, которым можно зарабатывать главе семейства. Все опасения незамедлительно были высказаны дочери. Но разве любовь задумывается о богатстве? Родителям оставалось надеяться, что амуры Аркадия со временем угаснут. Однако вышло иначе, и отец с матерью уступили любимой дочери, хотя Иван Петрович внутренне продолжал относиться к зятю с особым скептицизмом. Ожидая не безоблачного существования с Серошейкиным, родители предусмотрительно откладывали деньги, рано или поздно ожидая появления их в роли просителей. И этот день пришёл.
Лида застала родителей в обед, радостно огорошив своим неожиданным приездом. В домашней обстановке всё было привычно: отец хмуро комментировал новости, держа в руках пахнущую свежей краской толстушку. Мама мыла посуду после обеда и слушала сентенции мужа. Теперь все трое вновь сидели за круглым столом, накрытым белой скатертью, окаймлённой кружевом, пили чай. Родители были заинтригованы внезапным приездом дочери, подозревая, что этот визит сулит сообщение важных новостей. Отец с пристрастием расспрашивал дочь о делах. Она живо повествовала о последних событиях, но её глазам сложно было обманывать, в них прочитывалась тревожность. Мама слушала с недоумением на лице, отец – нахмурив брови.
– Вы что, серьёзно решили бросить всё и уехать? – строго спросил отец.
В ответ Лида начала щебетать о веской причине – творческом озарении, о фуроре последнего романа, о шорт-листе большой премии, о гениальности Аркадия и обязательном успехе будущих произведений, о том, что она должна быть рядом с ним, и ещё о многом, о чём додумывала по пути в автобусе.
Отец, не желая слушать эту ересь, с недовольным видом молча скрылся за большими листами газеты.
– Доченька, ты хоть понимаешь, что это незнакомое место, незнакомые люди? Здесь тебя все знают, ты всех знаешь. А там как? Где вы работать-то будете, подумали? Кстати, куда вы уезжаете?
Лиде было безумно неловко и даже стыдно признаваться в том, что они даже не знают, куда уедут. Наобум назвавши городок, Лида добавила, что, может, они ещё пересмотрят своё решение.
– А не могли бы вы пересмотреть его обратно? – недовольно ухмыльнулся отец. – Или хотя бы поселиться ближе к дому?
– Действительно, пожили бы у нас, – мягко продолжала мама, – или сняли бы вам квартиру, глядишь, и Аркаша успокоится.
Лида, до этой фразы ещё хоть как-то бодрившаяся, неожиданно сдалась, беспомощно сев на стул: «Не успокоится. Он так горит своей литературой, что готов на всё ради успешного сюжета. Может, он и сам не хочет уезжать. Ну вот такой он у меня!»
– А я говорил, что все эти писатели только дурью маются. Бубнил из-за газеты отец. Сопли, слёзы, любовь-морковь, нет у него вдохновения. Пошёл бы работать лучше, лоботряс!
Лида молчала. А потом с горечью, надрывно произнесла: «Ну что мне, бросить его из-за этого что ли?» – и разрыдалась.
Мама принялась успокаивать её, гладя по голове, как маленькую. Лида ревела в мамино мягкое велюровое плечо.
– Мам, я не хочу. Что мне делать?
– Да гнать его в шею! – громогласно заключил отец, резко опустив газету. – Вон нормальные о семье думают, детей рожают, а этот!
К сказанному не хватало только плевка на пол, но всё же Иван Петрович был культурным человеком и вышел в другую комнату.
– Ой, доченька, – тяжело вздыхая, говорила мама, – главное, дом не продавайте. Там, глядишь, напишет свою книгу и вернётесь. Только хоть на Север не уезжайте, – с беспокойством, на полном серьёзе уточнила мама. В ответ Лида глянула на неё сострадающе-непонимающим взглядом, как смотрят на тяжелобольных, расплакавшись ещё сильней.
Постепенно все успокоились. Спокойствие было внешним. Родители старались не срываться в высказывания, скрывая плохие мысли. Общение продолжалось скомкано, нескладно, и Лида решила отдохнуть в своей комнате, обстановке, пропитанной радостью и беззаботностью детства. Это место всегда служило отличной терапией, заряжая Лиду, как батарейку, спокойствием и хорошим настроением. Здесь были её первые рисунки, помещённые в рамке на стене, фото с новогодних утренников. Любимый красный заводной будильник, плюшевый треугольный гном и оранжевый мишка в синей жилетке, который до сих пор издавал звуки, смутно похожие на рычание. Был даже маленький деревянный стульчик с выжженной на сидушке танцующей рыбой в шляпе с тростью. Но сегодня эта комната не лечила, а наоборот, делала больнее, будто говоря, что Лида бросает самое лучшее и дорогое в своей жизни.
Родители на кухне продолжали обсуждать главную новость, решая, что же делать.
– Не зря я говорил, что этот бездарь до добра не доведёт, – недовольно отрезал Иван Петрович.
– И всё же для хорошего жилья и этих денег мало, – обеспокоенно ответила мама.
Обдумав все возможные варианты, сошлись на том, что всё-таки денег дать, но небольшую сумму, надеясь на то, что на неё дети жильё нигде не купят и останутся на своём насиженном месте.
Лида уезжала на следующий день подавленная, чувствуя вину за свою просьбу. Отец холодно молчал. Мама крепко обнимала и целовала Лиду за двоих.
Вернувшись домой в плохом настроении, она застала мужа с любимым ноутбуком. Серошейкин встречал Лиду в одержимо-азартном настроении. На экране замерли в ожидании просмотра картинки жилых интерьеров с надписью «Продам». Аркадий, как обычно, немедля выдал всё, что с ним случилось.
– Лида, это сама судьба. Я знаю, куда мы переедем!
– Надеюсь, что не на Север, – уставши, с сарказмом ответила Лида.
– Нет, мы уедем сюда, – тыкая пальцем в монитор, воскликнул Аркадий,
– знаешь, я вчера ходил в магазин, – опустив глаза и теребя волосы на макушке, смущённо улыбался Серошейкин. – Была какая-то невероятная очередь, и женщина стояла передо мной, она всё рассказывала о родственнице, которая уехала именно сюда, – опять тыча пальцем в монитор, объяснял Серошейкин. – Но главное, что она этот город, как нарочно, несколько раз повторила, будто для меня! – Аркадий поднял глаза. – Ты же знаешь, я верю в знаки.
Лида сдержанно отвела взгляд от Серошейкина в сторону.
– Пока тебя не было, я несколько вариантов присмотрел.
– А ты не учёл, что твой город нам не по карману может быть? – едко отрезала Лида.
– Учёл, конечно, учёл! Я, когда смотрел, всё учел. Я продумал, что если не сам город, то хоть его пригород.
– И вот что нашёл, смотри.
– Давай пока сам, я очень устала и хочу искупаться после поездки.
– Я понимаю, тебе сложно сейчас. Правда понимаю, – Серошейкин, будто кот, трущийся об ноги хозяйки, обошёл вокруг Лиды и нежно взял за её плечи. – Я тоже люблю это место, но времени нет. Чего нам тянуть? Давай выпьем чаю и посмотрим всё вместе.
За чаем Аркадий рассказывал об удачном расположении деревни вблизи города, о том, что в деревне есть школа, что гипотетически уже сулит работу, амбулатория и отделение почты. В общем, вся та инфраструктура, которая обещает комфортное существование.
Интернетные пейзажи, выбранные для переезда, были красивы, и слова Серошейкина тоже, отчего Лиду посетила мимолётная надежда, что, может, всё не так уж плохо, может, и впрямь существуют знаки судьбы. Они долго пересматривали продаваемые домишки и, кажется, нашли для себя подходящий. Аркадий, не откладывая на потом, набрал телефонный номер, указанный в объявлении. Ему ответили. Он вышел разговаривать в другую комнату. Только что обнадёженная Лида чувствовала, как в груди, сдавливая сердце, нарастало чувство непоправимой ошибки. Лиде казалось, что её против воли посадили в поезд и увозят в неизвестном направлении. Ещё она почувствовала стыд за своё согласие.
Их отъезд был стремительным. Лида ничего не сказала родителям. Она не хотела видеть слёзы матери, не хотела видеть молчаливый укор отца, не хотела видеть квартиру, потому что знала: если она окажется дома, то уже никогда не сможет уехать.
На перроне их радостно встретила женщина в тёмно-фиолетовом болоньевом пальто, с завязанном «по-бабьи» пёстром платке с люрексом. Лида, съёжившись от промозглого ветра, оглядываясь по сторонам, не обращая внимания на слова между Серошейкиным и владелицей дома, бабой Валей. Под её несмолкаемое тараторенье они пошли от вокзала к городской площади, устеленной серыми квадратиками плитки, по которым, спотыкаясь, скакали колёса чемоданов. Их ожидала старенькая «семёрка». Водителем оказался сосед женщины, небескорыстно согласившийся на просьбу встретить предполагаемых новосёлов. Баба Валя живо рассказывала о том, какое здесь хорошее место и хорошие, отзывчивые люди, но угрюмость извозчика вызывала недоверие к сказанному. В пути Серошейкин и Лида тоже молчали. Она смотрела в мутное стекло на растущие вдоль дороги рыжие сосны. Он смотрел в тёмные глаза бабы Вали своим неподвижным взглядом, пугающим женщину, но отсутствие других покупателей стращало её ещё больше. Баба Валя что-то говорила, а Серошейкин, вовлечённый в хоровод мыслей о предназначении человека и божественной силе случая, был в предвкушении новизны и думал о том, какие строки вырастут на этой земле.
Пригород оказался далёкой деревней, встречавшей гостей ярко-звёздным куполом, громоздящимся на осыпающемся здании. Баба Валя пояснила, что церковь совсем недавно переделал из зернохранилища молодой священник, которого, как и всё, связанное с этим местом, она обозначила словом «хороший». В самой деревне было три улицы. Сверху её огораживал сосновый лес, снизу – река. Дом находился на той, что ближе к бору. Колымага остановилась на широкой песчаной дороге возле белого кирпичного строения, несуразно возвышающегося над маленьким забором. Оно не было похоже на фото, увиденное в интернете, будто за это время дом повзрослел и вырос из детской оградки.
Баба Валя с неестественной для возраста бойкостью выскочила из автомобиля и суетливо стала отпирать хитроумный замок голубой облезлой калитки. Стоя на цыпочках, она потянулась одной рукой через край низких ворот, совершая невидимые чужому глазу действия, другой проворачивала ключ. Если бы не высокие порожки дома, его входная дверь оказалась бы практически перед носом прибывших.
Незнакомый запах чужого жилья сразу неприятно насторожил Лиду, а его чужеродное нутро отталкивало своей мрачностью. Боясь спугнуть покупателей, баба Валя спешно совершала экскурсию по просторным комнатам с преднамеренно задёрнутыми шторами. Она нарочно громко топала по тёмному коридору, будто её тяжёлые шаги являлись причиной играющего пола, отдающего дребезжанием праздничных сервизов в полированной «стенке». Лида и Серошейкин безынтересно следовали за ней. Лида осматривалась по сторонам, как в музее. Ей казалось, что сейчас они походят, посмотрят, а потом сядут в машину и уедут обратно. Молчаливое поведение настораживало хозяйку и предрекало провал в сделке.
Подталкивая плечом сильно просевшую дверь, баба Валя показывала последнюю комнату со словами: «Эта комната отца, мы его недавно схоронили». Комната оказалась гораздо меньше остальных, но также плохо освещённой. По её периметру располагались столпы книг и вещей, в которых угадывалось советское наследие. Из мебели была панцирная кровать с кучей непонятного барахла и широкий стол, застроенный покосившимися башенками фолиантов. Над ним большим прямоугольником выпирала самодельная добротная полка с фарфоровыми статуэтками. От увиденного Аркадий одновременно испытал чувство брезгливости и сильного любопытства.
– А чем занимался ваш отец? – наконец хоть что-то произнёс Аркадий.
– Фельдшером был, необходимым человеком в деревне. Все его знали.
– К литературе, видимо, у него было особое отношение, если книг столько набралось, – продолжая осматривать комнату, не входя в неё, спрашивал Серошейкин.
– Ой, любил, да и сам, бывало, сочинял, – поясняла женщина.
Аркадия кольнуло в груди и бросило в жар.
– Писал? Он был писателем?! – словно сделав для себя открытие, воскликнул Серошейкин.
Его грудь распирало чувство осознания божественного проведения, он чувствовал, как каждая жилка пульсировала в его теле, словно он сам стал одной большой пульсацией.
– Да нет, он больше, – запнувшись, баба Валя продолжала, – врач он был. Но Серошейкин уже не слышал её и скользил взглядом по фарфоровым статуэткам. Их было пять, но среди них он пока что мог различить по протянутым ладоням с туфельками фигурку Вакулы и Оксаны и белого мишку, вскарабкавшегося на льдину.
– Всё, что ни случись: зуб вырвать, роды принять, лихорадить кого – то к нему, – и тут же, будто оправдываясь, добавила, – а кому ж ещё? Больше докторов-то не было. «На вызова» хоть днём, хоть ночью надо, машин-то ведь не было, всё пеши. В благодарность ему кто что даст. Кто картошки, кто зерна, а кто и побрякушку какую, – женщина кивнула в сторону расписных статуэток, – в молодости он один курс в медицинском отучился, а потом война, фронт. После войны опять поступил, на второй курс сразу взяли. Ночами учил, потому что за годы войны всё забылось. Потом на маме женился. Выпивать начал. А нас, детей, восемь душ было…
Баба Валя снова оборвала свой рассказ и обречённо подумала, что покупатели теперь точно уйдут.
– Когда же можно документы оформить? – неожиданно обернувшись, поинтересовался Аркадий.
Эти слова, как холодная вода, бодростью окатили с головы до ног бабу Валю, оставив выражение неожиданной удачи на лице. Глаза её довольно прищурились, а рот изогнулся в еле заметной улыбке и говорил о замешательстве. Через пару минут всеобщего молчания хозяйка заверещала о том, что все документы можно оформить быстро, потому что в сельсовете у неё хорошая знакомая, и вообще, в подарок она оставит часть мебели.
Едва не выталкивая посетителей из дома, она ловко выпроваживала их на улицу. Также хитроумно закрывая калитку, спешила к соседу вновь договариваться о машине. Аркадий и Лида отставали, а баба Валя уже собиралась выбивать призывную дробь в покосившиеся железные ворота соседей, но в этот момент из калитки появилось знакомое лицо водителя в старомодных квадратных очках, которые, к своему удивлению, Аркадий только сейчас заметил. Мужчина молча слушал речь соседки. Его глаза были похожи на телевизионные мониторы и обитали где-то в другом пространстве, равнодушно смотря на происходящее в этом мире. После непродолжительного монолога он также безмолвно поплелся сутулой походкой открывать дверцу ещё не загнанной машины, а баба Валя радостно махнула рукой, чтобы парочка садилась в авто.
После посещения сельсовета нужно было ехать в далёкий район. Поездка убивала много времени, не беря в расчет само пребывание в этом муравейнике перед заветной дверью. Такое обстоятельство огорчало Серошейкина, уставшего от вынужденного общения. Ему хотелось тишины и созерцания, которые всегда давала ему Лида. Аркадию было необходимо одиночество, в котором он чувствовал себя свободным не физически, а мысленно. В машине он думал о жене, потухшей и молчаливой, как никогда. На языке у Серошейкина повисли дурацкие вопросы: «Как дела?» или что-то вроде: «Тебе здесь нравится?» Но он не сказал ни единого слова, глядя на неё долгим пронзительным взглядом, больше похожим на укор.
Прошла пара недель, все дела с документами были решены. Для Лиды наступили дни, о которых со временем ничего не вспомниться, кроме бесконечной домашней возни и ощущения топкого болота, которое мёртвой хваткой тащило её к себе на дно. Баба Валя вывозила остатки вещей, оставив в наследство новосёлам пожитки отца вместе со всем содержимым комнатушки. Контейнер с вещами Серошейкиных наконец-то прибыл на новое место. График водителя требовал немедленной разгрузки. И Лида с Аркадием с утра до ночи заваливали дом и двор своим скарбом. С этого времени они существовали будто по отдельности, переживая каждый по-своему этот переезд. Неумело втискивая мебель, Серошейкин оббивал стены и углы дверных проемов. Но теперь вся их обстановка, прежде уютно смотревшаяся дома, здесь потеряла своё обаяние, обезличилась и казалась такой же чужой, как и останки покалеченной мебели прежней хозяйки. В доме воцарилась неразбериха. Только надписи, оставленные Лидой на коробках, служили ориентиром в беспорядке предметов.
Унылости безрадостным комнатам добавляли вездесущие шторы грязно-зелёного цвета, висящие взведенной гильотиной. В доме вообще было слишком много этого болезненного зелёного цвета. Он был везде: на стенах, на полу, на окнах, на затёртом диване, и Лиде хотелось изничтожить его, содрать отовсюду. С первых дней она бросила вызов дому, желая укротить его дурной нрав: чистила, убирала, что-то переставляла. Но дом всячески противился ей, оставляя каждый день новые песчаные горки по углам осыпавшейся из-под обоев штукатурки. То и дело ломал сантехнику, портил розетки и даже сделал пару дыр в хлипком полу, когда Лида в очередной раз двигала кресло.
Аркадий практически всё время проводил в коморке деда и читал. Он отдавался чтению с детской непосредственностью, всецело, даже не задумываясь о необходимости заняться другим делом. Днями напролет Аркадий читал обрывки записей. И эта неполнота сказанного не давала ему спокойствия. Что-то в них цепляло, казалось похожим на него и роднило с ним. Но что именно, он понять не мог.
Чувство одиночества и безрадостности одолевало Лиду и вконец одержало победу. Однажды она не выдержала, стала срывать ненавистные занавеси, толстые зелёные портьеры. Обнажая искрашенные слоями краски окна. И сразу ощутила, как холод с улицы запускает свои щупальцы через заткнутые тряпками большие щели в подоконниках. В этот момент Лида ощутила себя чем-то ничтожным, фитюлькой, смешной в своем бессилии. Она села на табурет, вжала лицо в ладони, чувствуя, как холодный воздух тянется в дом. Осознание своей беспомощности удручало Лиду, а бездействие Аркадия уязвляло. Она слишком хорошо знала, с каким чердачным любопытством Серошейкин перебирает вещи старика, читает его сочинения и обязательно записывает очень неразборчивым почерком свои мысли, возникающие по ходу. Только сейчас это самозабвенное копание раздражало. Досада рывком подняла Лиду с места и повела в каморку к Серошейкину. Последней каплей терпения стала эта ужасно просевшая дверь, которую приходилось силой открывать, напирая на неё плечом. Лида не знала, что сказать Аркадию, но она знала, что хочет уехать отсюда. Уехать сейчас же и больше никогда не возвращаться, даже мысленно, в этот ужас.
Серошейкин сидел за широким столом спиной к жене, было непонятно, чем он занят. Когда он обернулся, Лида увидела большие глаза в стеклянных окошках очков. Лиде померещилось, что это не её муж. Она на минуту замешкалась. Он улыбнулся. Это обстоятельство сбило запал Лиды, и она молча смотрела на Аркадия.
– Видишь эти фигурки? Правда, красивые? – Аркадий указал на висевшее над головой подобие ящика.
– Ты издеваешься? Какие фигурки? Там окна делать надо! Здесь везде их надо менять! – Лиде хотелось кричать, она еле сдерживалась, чтобы не сорваться.
– Выбери, какая тебе больше нравится, – спокойно попросил он.
– Если ты свихнулся за это время, скажи сразу, – а про себя добавила, что от этого переезда можно действительно двинуться, – кстати, зачем ты надел эти очки?
Серошейкин спокойно снял их, аккуратными движениями пальцев, сложив душки, положил на стол.
– Я просто хотел посмотреть на вещи его глазами, – спокойно и как-то по-детски наивно ответил Аркадий.
– Нет, это сон, это бред! – в её возгласе негодование смешивалось со смехом. – Чем ты занимаешься? Сейчас нужны твои руки! Посмотри, мы толком не обжились, я даже родителям еще не звонила! А ты сидишь, сидишь днями напролет среди этой рухляди.
