Ребекка Маккай
Мы умели верить
– Хорошо. Просто… Она нормальная, ничего не хочу сказать. Но я с ней ни в чем не уверен. Не поймешь, что у нее в голове.
В полдень, как раз когда Йель собрался выйти на обед, в дверном проеме возникла Сесилия Пирс с Биллом. Сесилия укладывала волосы, как принцесса Диана, так же мягко и объемно. И хотя она была заметно старше Дианы – явно за сорок, будь на ней жемчуга и тиара, она могла бы сойти за ее двойника. Однако эта женщина вызывала оторопь. Возможно, дело было в том, как она бегло оглядывала собеседника, словно завуч, норовящая сделать тебе замечание за неподобающий внешний вид.
– Мистер Тишман, – сказала она, подходя к его столу и протягивая сухопарую руку. – Я надеюсь, вы завтра свободны.
Речь ее была на редкость быстрой.
– Вполне. В какое время?
– На весь день. А может, и ночь.
Ни следа смущения. Либо она не придала значения невольному подтексту, либо уже все поняла про Йеля. Позади нее Билл в дверном проеме склонил голову набок в замешательстве.
– Я предоставлю машину, – сказала она, – если у вас нет своей. У вас есть машина?
– Нет, я…
– Но вы водите?
– У меня есть права.
– Выезжаем, наверно, часов в девять.
Йель почувствовал, что лучше ему не спрашивать, куда они поедут.
– Как мне одеться? – спросил он.
– Тепло, я полагаю. Она в округе Дор.
Йель знал об округе Дор, кусочке Висконсина, вдававшемся в озеро Мичиган. В его представлении это было место, куда отправлялись в отпуск семьями, чтобы пособирать ягоды.
– Мы едем к спонсору? – спросил он.
– Дело не терпит, иначе я бы не свалила это на вас, – она передала ему папку, которую держала под мышкой. – Не имею ни малейшего понятия, насколько ценно это произведение. По крайней мере, она точно при деньгах. Но она хочет говорить именно с вами. Можем завтра разработать стратегию. Ехать туда четыре с половиной часа.
Когда она ушла – Билл Линдси сочувственно взглянул на него и пошел провожать Сесилию – Йель открыл папку. Сверху лежала ксерокопия рукописного письма, написанного в сентябре, наклонным вычурным почерком. Письмо начиналось словами: «Уважаемый мистер Тишман». Значит, Сесилия два месяца держала у себя письмо, адресованное ему лично. Оно пришло, когда его уже приняли в галерею, но еще до того, как он начал непосредственно работать. Это Билл передал ей письмо? А теперь она вручает ему ксерокопию за день до поездки. Йель расскажет об этом Чарли, когда придет домой. Праведный гнев – это надежный способ растопить лед отчуждения. Он начал читать письмо:
Я была замужем за доктором Дэвидом Лернером, выпускником Северо-Западного 1912 года. Он умер в 1963 году, имея за плечами военную службу, медицинскую степень от Джона Хопкинса и карьеру в онкологии. Он с теплотой вспоминал о том времени, когда играл за «Wildcats»[19], и хотел сделать что-то для школы, и я держала это в уме, составляя свое завещание. Моя внучатая племянница, Фиона Маркус, подсказала мне обратиться к вам, и я надеюсь, это письмо найдет вас в добром здравии. Как я понимаю, галерея Бригга собирает постоянную коллекцию.
Стало быть, это та тетка, о которой Фиона говорила прошлым вечером. Такое совпадение лишило его покоя. Она упомянула о ней через пару месяцев после того, как та отправила это письмо, и вот оно, на его столе. Может, сейчас ему на стол свалится и Тедди Нэпплс, другой герой пьяных разговоров Фионы?
Я владею некоторым числом произведений современного искусства, большинство датируются началом 1920-х. Картины, эскизы и карандашные рисунки, включая работы Модильяни, Сутина, Паскина и Фудзиты. Они никогда не выставлялись и не были ни в одной коллекции, кроме моей; все они получены непосредственно от самих художников. Боюсь, у меня нет письменных удостоверений, но я могу лично ручаться за их подлинность. В общей сложности у меня около двадцати произведений, которые могут представлять для вас интерес, а также некоторые сопутствующие артефакты.
Слабое здоровье не позволяет мне путешествовать, но я бы хотела увидеться с кем-то, кто бы рассказал мне, как бы с ними обращались в галерее. Моя цель – чтобы они нашли дом, где их будут выставлять, ценить и беречь. Приглашаю вас навестить меня здесь, в Висконсине, и надеюсь, мы сможем выбрать в переписке дату встречи.
С самыми теплыми пожеланиями,Нора Маркус Лернер(вдова Дэвида С. Лернера, выпускника Северо-Западного ’12)
Йель покосился на письмо. «Получены непосредственно от самих художников» – это внушало некоторое подозрение. Художники, указанные в письме, по большей части не относились к тем, кто впаривал свои картины американским туристам на перекрестках. И это может вылиться в бюрократический кошмар. На установление подлинности каждого из этих произведений – без письменных свидетельств, без каталогизации – могут уйти годы. Этой даме придется удостоверить подлинность, чтобы получить оценку для налоговых вычетов, и тогда она либо увидит, что это хлам, либо поймет, какими сокровищами обладает, и передумает расставаться с ними. Когда Йель работал последний месяц в Художественном институте, один человек решил подарить им картину Джаспера Джонса (цифры, сваленные в восхитительной мешанине основных цветов), пока не узнал реальную стоимость, и тогда дочь убедила его завещать картину ей. Йель отвечал за развитие, а не художественную коллекцию, или, во всяком случае, работа галериста не входила в его обязанности, но он успел влюбиться в ту картину. Поделом ему. Фермеры не должны давать своим животным имена. Но что им, в сущности, двигало, когда он устраивался на эту работу, как не желание создать что-то свое? Он должен был быть в восторге.
Трусишка в глубине его надеялся, что он приедет в округ Дор и поймет, что имеет дело с явными фальшивками, и Северо-Западный откажется от такого дара. В каком-то смысле это лучше, чем обнаружить правдоподобного Ван Гога и пережить сердечный приступ. Хотя на самом деле, что бы он там ни нашел, для него мало что изменится. Он должен будет выказать всяческое почтение этой женщине, даже если ее коллекция окажется вырезками из альбома по искусству, просто чтобы не обидеть потенциального спонсора.
Остальные бумаги в папке мало что проясняли. Там были другие письма, гораздо более скучные, с обсуждением времени встречи, и кто-то из сотрудников Сесилии подготовил досье на Лернеров. Дэвид Лернер был умеренно успешен и делал при жизни умеренные пожертвования Северо-Западному, но ничто не давало основания считать, что Лернеры могли владеть произведениями искусства на сумму в несколько миллионов долларов. Хотя, никогда не знаешь, откуда люди берут деньги или где их прячут. Йель научился не задавать лишних вопросов. И разве Фиона и Нико не выросли на Северном побережье? Там водились деньги, пусть даже Нико и Фиона вечно были на мели, и Йель ни разу не слышал, чтобы они упоминали каких-то миллионеров.
Внизу одной записки было нацарапано: «Сесилия, мы уже подключаем людей из Бригга?» Записке было две недели. Йель должен был бы негодовать, но он понимал, что двигало Сесилией. Он был новичком, сама галерея – относительно новой, а с ними связался потенциально крупный донатор. Хорошо хоть теперь она его подключила. Только какая-то его часть противилась этому. Возможно, он просто устал, но все, что он чувствовал, это мандраж, как перед посещением дантиста.
Он не знал, в каком настроении застанет Чарли. Может, он будет сама любезность и раскаяние, а может, продолжит дуться ни на что. А может, его вообще не окажется дома – уйдет с головой в работу, чтобы ускользнуть от необходимости как-то разрешить ситуацию.
Но не успел Йель открыть дверь, как услышал голоса. Камень с души: гости – это хорошо. За кофейным столиком сидели Чарли и два его сотрудника, Глория и Рафаэль, склонившись над газетной подшивкой. У Чарли вошло в привычку тихой сапой нагружать по понедельникам своих сотрудников сверхурочно, для вида зазывая их в гости отметить выход очередного номера. Он их кормил, а потом подсовывал работу, прямо в гостиной. Как издатель Чарли мог вообще не напрягаться, но он участвовал во всех решениях, от финансовой отчетности до рекламы. Он владел турагентством на Белмонт-стрит и не забывал рекламировать его в «Чикаго во весь голос» с самого основания газеты, три года назад. Чарли даже не особо увлекался путешествиями и интересовался ими лишь постольку-поскольку; он купил агентство в 1978-м у своего пожилого любовника, который был без ума от него и собирался уйти на покой. Чарли заглядывал туда в последнее время не чаще раза в неделю, чтобы убедиться, что контора не сгорела, и пообщаться с клиентом-другим, требовавшим его личного участия. Он мог без проблем доверить всю работу в турагентстве сотрудникам, но вот редакторы и журналисты нуждались в его постоянном надзоре, так он считал. Это их бесило.
Йель махнул им рукой, взял себе пиво и исчез в спальне, чтобы собраться в дорогу. Он не сразу обратил внимание на кровать: Чарли выложил драже «M&M’s» в виде слова «ПРОСТИ». Букву «П» – из коричневых, «O» – из жёлтых и так далее. Йель усмехнулся и съел три оранжевых драже из буквы «И». Извинения Чарли всегда отличались оригинальностью и вкусом. Самое большее, на что был способен Йель, это жалкая записка.
Йель возился со свитерами, когда его позвала в гостиную Глория. Глория была миниатюрной лесбиянкой с пирсингом вдоль мочек обеих ушей. Она протянула ему старый выпуск газеты, с фотографиями накачанных красавцев, рекламировавших бар, видеопрокат или эскорт.
– Пролистай, – сказала она. – Скажи, когда увидишь женщину. Или, если уж на то пошло, кого-либо, кроме белых молодых парней.
В разделе рекламы Йелю не улыбнулась удача. Но на фотографии хэллоуинской вечеринки в Берлине он увидел двух трансвеститов.
– Не думаю, что это считается, – сказала она.
– Слушайте, – сказал Чарли, заводясь. – В рекламе больше всего картинок, как ни крути, и мы не можем просить купальню показывать – что? Уборщицу?
– Ну да, – сказал Рафаэль, – но «Прожженные»…
Слова повисли в воздухе.
«Прожженные» – это была новая газета, основанная тремя сотрудницами, ушедшими от Чарли в прошлом году, негодуя, что «Чикаго во весь голос» отводит лесбийским темам лишь четыре последних полосы, выделяя их цветом. Йель вынужден был согласиться – это казалось старомодным, как и розовые заголовки – тем не менее, лесбиянок, оставшихся с Чарли, устраивал такой формат, в обмен на редакционный контроль. Новая газета выглядела дешево и имела небольшой охват, но Чарли все равно сделал ответный шаг. Фото с тех же вечеринок, но более активная позиция, больше редакционных статей, театральных и кинообзоров.
– У «Прожженных», – сказал Чарли, – нет такой проблемы, потому что они не могут продать рекламу, чтобы держаться на плаву.
Йель взял горсть крекеров из пакета на столике, и Рафаэль покорно кивнул. После того, как уволились те три сотрудницы, его назначили главредом, но он еще не научился повышать голос на Чарли, и это портило дело. Забавно, что при этом Рафаэль не отличался скромностью. О нем было известно, что, сильно напившись, он мог запросто укусить вас за лицо. Он начинал как обозреватель ночной жизни – молодой и миловидный, с пышной шевелюрой, он работал танцором, однако показал себя превосходным редактором, и, несмотря на его почтительность к Чарли и сокращение штата, газета переживала сейчас свои лучшие времена. И самые хипповые.
Йель сказал с набитым ртом:
– Глория, я почти никогда не вижу на полосах фотографий из лесбийских баров. Может, добавишь материала по этой теме?
– Мы не настолько любим позировать, как вы, ребята! – сказала она, а когда Чарли всплеснул руками в раздражении, рассмеялась.
– Вот что я тебе скажу, – сказал Чарли. – Мы сделаем новую рекламу моего турагентства на четверть полосы и дадим фото с двумя женщинами. Пусть шагают с одним чемоданом на двоих, что-то вроде того.
Глория довольно кивнула и сказала Йелю:
– На него трудно долго злиться, ты знаешь.
– И так всю жизнь.
Йель умудрился вернуться в спальню и закончить сборы. Он взял голубые топсайдеры Нико на удачу. Собрал в горсть «M&M’s» и ссыпал в карман блейзера, на завтра.
Набрал номер Фионы с телефона у кровати. Он хотел главным образом убедиться, что она не забыла поесть и добралась домой без проблем. Он беспокоился о ней. У Фионы по большому счету не осталось родных людей. Она была близка с Терренсом, но Терренс скоро умрет, и Йель даже боялся подумать, что тогда может с нею случиться, мерещились всякие кошмары: наркотики и бульвары, подпольные аборты и проблемные мужчины.
Заодно он спросит об этой двоюродной бабке, поблагодарит за участие. А еще им двигало эгоистическое побуждение – перевести разговор на вчерашний вечер и спросить, почему Фиона так сказала о нем и Тедди. Но он мог представить, как все было. Она напилась, была растеряна, подавлена. Это не со зла. Он простил ее. И скажет ей это, если она возьмет трубку. Но она не взяла.
Он решал кроссворд, лежа в постели, когда вошел Чарли, наконец проводив гостей. Чарли взглянул на чемодан и ничего не сказал. Он пошел в ванную и долго не выходил, а когда вышел, произнес обреченно:
– Уходишь от меня.
Йель сел, отложил карандаш.
– Боже правый, Чарли.
– А что я должен думать?
– Что я уезжаю на сутки. По работе. Какого черта я бы ушел от тебя?
Чарли почесал голову и, опустив глаза, тронул ногой чемодан.
– Потому что я так ужасно себя повел.
– Иди в постель, – сказал Йель, и Чарли прилег поверх покрывала. – Ты раньше никогда так не чудил.
Когда они только сошлись, несколько месяцев просто встречались без обязательств. Йель еще не освоился в Чикаго, и Чарли испытывал порочное удовольствие, шокируя Йеля возможностями, доступными в большом городе, невиданными в Энн-Арборе[20]. Он взял его с собой в «Единорога» – так Йель впервые оказался в купальне. Чарли от души смеялся над зажатостью Йеля, над тем, как он скрещивал руки на животе, над его вопросами о том, законно ли это. Вскоре они уже ласкались в углу, в тусклом красном свете, а затем поехали к Чарли. В другой раз Чарли взял его в «Бистро» и указал парней на танцполе, с которыми Йель мог бы как-нибудь «чпокнуться». Чарли в то время уснащал речь британскими словечками, зная, что Йель это обожает. «Я себя чувствую в выпуске новостей, – сказал Йель в тот вечер. – Знаешь, на тему „Кто такие геи?“, где всегда задним фоном видеоряд в духе диско? Мы попали в гейский видеоряд». А Чарли сказал: «Ну, ты все запорешь, если будешь стоять столбом с таким стремным видом». Йель помнил, как после «Funkytown»[21] Чарли сказал: «Смотри!» Диско-шары по углам танцпола вспыхнули, и вдруг мужчины в одних брюках, похожие на спортивных моделей, стали переливаться голубым, и розовым, и зеленым. Свет растекался по их потным телам, вырисовывал плечи. «Вон тот, – сказал Чарли, указывая на переливчатого танцора. – Дай ему свой номер, давай».
Даже притом, что Йель в то время хотел только одного – остаться наедине с Чарли, сама идея такого заведения, как «Бистро», привела его в восторг. В Энн-Арборе был один откровенный бар для геев, но там не было ничего подобного, никакого диско, ощущения счастья, разлитого в воздухе. Бар в Энн-Арборе был грязным, с унылым музыкальным автоматом и засохшей геранью на окнах, чтобы с улицы ничего не разглядеть. Там геи чувствовали себя словно в укрытии, и всякое счастье казалось краденым. А здесь гремела музыка, работали три бара, светилась пара неоновых губ и множество зеркальных шаров. Здесь все било через край. Еще пять лет назад таких заведений на Халстед-стрит было немного – бары только начинали возникать; люди осторожно осваивали их; и Бойстаун (никто еще не называл его так) только образовывался – так что с этого места у реки началась любовь Йеля к городу ветров.
В «Бистро» Йель признал за собой право радоваться жизни. Пусть даже он просто стоял у стены, с выпивкой в руке. В этом городе, заявляло «Бистро», непременно случится что-то хорошее. Чикаго раскрывал ему одну за другой заманчивые улицы и лакомые уголки. Город вплетал его в свой узор, вливал пиво ему в рот и музыку – в уши. Он признал его своим.
Той осенью отношения Йеля и Чарли перешли в серьезную фазу – Йель во хмелю прошептал на ухо Чарли, что влюблен, а Чарли прошептал в ответ: «Пусть это будут не просто слова», с этого момента все начало развиваться – и следующий год Чарли то и дело волновался, что Йель еще не вкусил городской жизни, не нагулялся, и что однажды он проснется и решит наверстать упущенное. Чарли говорил: «Когда-нибудь ты оглянешься и задумаешься, на что потратил юность». Йелю исполнилось двадцать шесть, и Чарли с чего-то решил, что относится едва ли не к прошлому поколению, хотя был старше всего на пять лет. Но Чарли начал взрослую жизнь на удивление рано, в Лондоне. Йель же начал все понимать про себя лишь на втором курсе Мичиганского университета.
Постепенно все вошло в норму. Йель привык к отношениям, настолько, что Тедди, считая себя большим остряком, называл его лесбиянкой и спрашивал, как жизнь в коммуне. Он оставался с каждым из двух своих первых любовников по году. Он ненавидел драмы – не только печальное окончание отношений, но и бурные завязки, самокопания, нервозность. Он устал знакомиться с парнями в барах, и он бы скорее лизнул тротуар, чем искал одноразового секса на парковке у пляжа. Ему нравилось придерживаться с кем-то четких планов. Нравилось ходить в кино, чтобы смотреть кино. И вместе покупать продукты. Два года все шло как по маслу.
А затем, когда вирус добрался до Чикаго – замедленные цунами с обоих побережий – Чарли неожиданно, необъяснимо принялся переживать, не из-за СПИДа, а из-за того, что Йель бросит его ради кого-то другого. В прошлом мае, еще до того, как он осознал всю степень риска, Йель согласился на недельное паломничество с Джулианом и Тедди в отель «Мэдисон» – Чарли отказался составить им компанию, поскольку не мог оставить свою газету даже на три дня. Они обследовали город и танцевали в барах отеля, а большую часть субботнего вечера Йель провел, слушая по радио бейсбольную трансляцию матча «Кабсов», но, когда они вернулись, Чарли допрашивал его час о том, кто где спал и сколько выпил и обо всем, что делал Джулиан, после чего почти не разговаривал с Йелем неделю. Теперь он заявлял, что понял, что ничего такого не было, но сама мысль, что Йель мог быть с Джулианом, или Тедди, или с ними обоими, не давала ему покоя. На самом деле, Чарли в основном ревновал к Джулиану. Джулиан был любителем флирта, из тех, кто предлагает тебе куснуть пирожное с его вилки. А вся история с Тедди была странной, кроме вчерашнего вечера, такого раньше с Чарли не случалось.
Йель перекатился к Чарли и решил воспользоваться советом Билла Линдси насчет разговора с Сесилией Пирс. Он высказал это в виде вопроса:
– Думаешь, возможно такое, что из-за всех этих болезней, похорон и так далее мы стали чувствовать себя более уязвимыми? Потому что раньше ты так себя не вел. И я никогда не давал тебе повода для беспокойства.
Чарли ответил, глядя в окно.
– Я скажу тебе что-то ужасное, Йель. И я не хочу, чтобы ты меня осуждал.
Но Йель так и не дождался его слов.
– Окей.
– Дело в том, что самая эгоистичная часть меня счастлива оттого, что есть эта болезнь. Потому что я знаю, что пока ее не вылечат, ты будешь со мной.
– Трындец какой-то, Чарли.
– Я знаю.
– Нет, это реальный трындец, Чарли. Не могу поверить, что ты сказал это.
Он почувствовал, как у него пульсирует вена на горле. Ему хотелось вплотную приблизиться к лицу Чарли и наорать.
Но Чарли стал дрожать.
– Я знаю.
– Иди сюда, – он подкатил к себе Чарли, как бревно. – Не знаю, что с тобой творится, но я никого не ищу, – Йель поцеловал его в лоб, в глаза и подбородок. – Мы все в большом стрессе.
– Это великодушно.
– Ты боишься чего-то одного, а потом вдруг боишься вообще всего.
2015
Приближаясь в такси к центру города, Фиона осознала, что еще слишком рано. Она ожидала, что застрянет в пробках, но сейчас было всего 7:22, а она договорилась с Ричардом на девять. Она попросила водителя остановиться и показать ей на бумажной карте, где она находится – не хотела расходовать батарею своего телефона, пока не убедится, что ее зарядка будет работать с переходником, который она купила в аэропорту Чикаго – и, выйдя из машины, твердым шагом направилась по широкому тротуару, хотя совсем не была уверена, что движется в правильную сторону.
На углу она снова сверилась с картой (зарывшись в нее лицом и поставив рядом чемодан, словно образцовая туристка) и прикинула, что идти придется мили три. Шагая по улице, она внимательно глядела по сторонам – из окна такси так бы не получилось. Лучше уж провести это время так, чем отсиживать задницу у Ричарда, в ожидании, когда откроется контора частного детектива, чтобы позвонить ему. (Частный детектив! Как она дошла до этого?) Она заказала билет на первый дешевый рейс, а из-за спешных сборов и поисков сиделки для собаки вся эта затея походила на гонку, но что значил еще один час? Видео было двухлетней давности. И все же идти пешком казалось непростительной задержкой. Ей нужно было попасть туда и что-то сделать.
Если бы она увидела Сену, ей стало бы легче. Она бы просто пошла вдоль реки на запад. Фиона помнила оба острова по школьной поездке; они останавливались у Нотр-Дама, на большем острове, и кто-то из учеников читал из путеводителя кошмарную статистику самоубийств.
Она прошла мимо мужчины с маленьким сыном на плечах. Мальчик держал фигурку Базза Лайтера[22] перед самыми очками отца.
То, что она будет жить на самой середине реки, было знаком судьбы, ведь разве Клэр на видео была не на мосту? Невозможно было сказать, на каком – видео было расплывчатым, на заднем фоне почти ничего не видно – и все же, изучив фото мостов в интернете, Фиона отбросила несколько вариантов. Это был мост с висячими замками по всей решетке, но теперь, вероятно, почти все мосты были такими.
Она прошла мимо букинистов, открывавших свои зеленые стойки с книжками в мягких обложках и ретропорнографией. Она останавливалась на каждом из мостов, пытаясь понять, не похож ли он на мост Клэр, и удостовериться, что она не застыла там волшебным образом. Погода была шикарная, но Фиона этого не замечала. И, боже правый, она была в Париже. Париж! Но она не чувствовала особого трепета. Ее дочь все еще могла быть (а могла и не быть) связана с «Совместной осанной» и, вероятно, была под пятой у Курта Пирса. Ее дочь могла быть (а могла и не быть) матерью маленькой девочки на видео, девочки со светлыми кудряшками, как у Фионы. Все это поражало ее сильнее, чем тот факт, что она в Париже. Париж – это просто город. Оказаться здесь мог кто угодно. А вот кто бы мог представить, что окажется здесь, потому что твоя дочь связалась с сектой? Кто мог вообразить, что поедет в Париж, чтобы найти беглянку, которая не хотела быть найденной?
Возможно, это была безнадежная затея. Часто ли ей удавалось достучаться до Клэр?
Недавно она вспоминала один случай, который произошел, когда Клэр было семь лет и они все отдыхали на пляже во Флориде – она еще была замужем за Дэмианом, хотя уже довольно условно – и она объявила, что пора идти и что Клэр уже дали дополнительное время, чтобы доделать песочный замок. Клэр расплакалась, и вместо того, чтобы оставить ее одну, вместо того, чтобы позволить ей сделать по-своему, Фиона решила обнять ее. Клэр оттолкнула ее, побежала к воде и бросилась в набежавшую волну, в сарафане. «Дай ей выплакаться», – сказал Дэмиан, но в двадцати метрах от них Клэр, лежавшая на песке, прекратила рыдать и пошла в океан, по бедра, по пояс. «Она не остановится» – сказала Фиона, а Дэмиан рассмеялся и сказал: «Она прямо как Вирджиния Вулф»[23]. Но это была не шутка, и Фиона поднялась и побежала, зная, что звать Клэр было не лучшей идеей, поскольку, услышав ее голос, Клэр могла броситься в волны. Когда Фиона добежала до дочери и схватила сзади, она сама была в воде по грудь; ноги Клэр уже давно не касались песка. И это был лишь один из многих подобных случаев. Иногда Клэр выкидывала что-нибудь и похуже. Но тот случай, как потом оказалось, обозначил определенную веху: Клэр впервые в жизни оторвалась от континента.
Фиона перешла на Иль-Сен-Луи и прошла мимо лавки с мороженым, и запах вафельных рожков заставил ее почувствовать лютый голод, и мимо магазинов, продававших яркие кожаные сумочки, и вино, и венецианские маски. И наконец она увидела дом Ричарда: три каменных этажа над обувным магазином. Рядом с одним из пяти черных звонков значилось «Кампо/Тибо». Было 8:45 – почти вовремя, почти порядок. Она позвонила, и через минуту дверь открыл не Ричард, а худой молодой человек в мотоциклетной куртке.
– Вы прибыли! – сказал он. – Я Серж, партнер Ришара. Ри-шаррра. Я веду вас наверх, окей? Вы посидите. Ришар принимает душ, потом будет с нами.
Серж легко подхватил ее чемодан, словно пустой, и она последовала за ним по темной лестнице.
Квартира была роскошной и просторной, но светильники, и окна, и кованая ограда за остекленными дверями выглядели изысканно-старинными, а отделка стен – рельефные вьюнки и даже оправа выключателей – смягчалась бесконечными слоями краски. Фиона вспомнила дом Ричарда в Линкольн-парке, елейные персиковые и розовые тона. Здесь было совсем другое: ясные монохромные картины на фоне серой мебели, словно сошедшей со страниц архитектурного журнала. Серж показал ей, где она будет жить – комнату, заставленную книжными стеллажами, с белой кроватью и единственным растением – потом отвел на кухню и налил апельсиновый сок. Она услышала, что Ричард закончил свой душ, и Серж крикнул ему, что Фиона приехала. Ричард ответил что-то, чего она не разобрала и лишь затем поняла, что он говорил по-французски.
Через минуту возник он сам, прервав разглагольствования Сержа о виде из окна. Он аккуратно зачесал влажные волосы – остатки былой шевелюры, а отутюженная рубашка казалась слишком большой, словно он ссохся. Он воскликнул: «Фиона Маркус во плоти!» – и, схватив ее за плечи, приложился воздушным поцелуем к обеим щекам, и хотя ее фамилия давно была другой, она не стала его поправлять. Имя ее юности было ей подарком, врученным человеком, связанным для нее с тем временем, когда она была беззаботна и полна оптимизма. Правда, оно был связано для нее и с последующими годами, когда умер Нико, и с друзьями Нико, ставшими ее единственными друзьями, умиравшими один за другим, и попарно, а стоило отвлечься на секунду, и внушающими ужас гроздьями. И все же, все же она скучала по тем временам, и вернулась бы туда не раздумывая.
– Так вот, фокус в том, дорогая моя, чтобы продержаться на ногах весь день. Никакого сна. Кофеин, но только если ты и так его обычно пьешь. И никакого вина, ни капли, пока не восстановишь водный баланс в организме.
– Он эксперт, – сказал Серж. – До того, как я встретил Ришара, я не пересекал Атлантику.
– А теперь сколько раз? – спросил Ричард. – Двадцать?
– Alors, beaucoup de temps[24], – сказала Фиона, перейдя на французский без всякой причины, а затем у нее мелькнула мысль, что она только что сказала «много погоды». Она почувствовала себя разморенной и глупой, и ей захотелось прилечь, вопреки совету Ричарда.
– Ты упомянул кофе, – сказала она.
И вскоре они уже развалились в серых креслах Ричарда. Ей хотелось поскорее вскрыть пластиковый футляр переходника, поставить на зарядку телефон и позвонить детективу, даже если оставалось еще семь минут до назначенного времени, но она заставила себя сидеть смирно и благодарить их за то, что они приютили ее, за теплый прием. На самом деле, ей нравилась эта легкая передышка, приятно было снова почувствовать себя двадцатилетней Фионой Маркус, которую опекает Ричард Кампо. Это придало сил.
Серж сделал ей латте, прямо на кухне, в кофемашине, словно снятой из кабины пилота, и Фиона прихлебывала густую пену.
– Расскажи мне все об этом парне, что с ним творилось, когда он был молодым, ага? – сказал он. – Желательно что-нибудь скандальное!
На это Ричард подошел к низкой полке рядом с окнами и достал фотоальбом, очевидно служивший ему до переезда в Париж и продолжавший служить в новом веке. Он сел на длинную кушетку, между Фионой и Сержем, и начал листать. Как странно было видеть снимки Ричарда Кампо в домашнем фотоальбоме, пожелтевшие полароиды и отпечатанные кодаки. Он в те годы занимался и более серьезной работой, но те, другие фотографии хранились не в дешевых целлофановых кармашках.
– Нико должен быть где-то здесь, – сказал Ричард и, видимо, нашел нужное фото, потому что передал альбом Сержу, постукивая пальцем. – О, как же я был в него влюблен!
– Ты был влюблен в каждого, – сказала Фиона.
– Так и было. Влюблен во всех этих мальчишек. Они были моложе и такими открытыми, не то, что мое поколение. Я им завидовал. Они жили, не таясь, с восемнадцати, двадцати лет. Они не тратили впустую свои жизни.
– Ты, очевидно, тоже, – сказала Фиона.
Он протянул ей открытый альбом.
– Я постоянно наверстывал потерянное время.
Там был Нико, вьющиеся русые волосы и длинные зубы, загорелое лицо в веснушках, он смотрел мимо объектива и смеялся. Какая-то шутка застыла навечно. У Фионы было такое фото, но увеличенное и обрезанное. На этом стояла оранжевая метка с датой: 6/6/82. За три года до болезни. И здесь было видно не только Нико, но и еще двух мужчин по краям. Одним был Джулиан Эймс. Прекрасный Джулиан Эймс. Другого она не знала или не помнила, но, всмотревшись в его лицо, она увидела над левой бровью продолговатое лиловое пятнышко. «Господи», – сказала она, но Ричард увлеченно объяснял Сержу, каким был Чикаго в начале восьмидесятых, каким маленьким был тогда Бойстаун и как мало он походил на современный, нечто среднее между голубым гетто и голубой меккой. Рассказывал, что ничего подобного не было ни в Сан-Франциско, ни в Нью-Йорке. Она попробовала стереть это пятнышко, подумав, что оно могло быть на целлофане, но оно не стиралось. Она уставилась на этих смертельно больных мужчин, еще ни о чем не догадывавшихся, на это пятнышко, которое тем летом было всего лишь сыпью. Она передала альбом обратно Ричарду, и тот продолжил свой рассказ. Фиона делала вид, что смотрит на страницы, которые он переворачивал, но в действительности она сдалась усталости после перелета, у нее все плыло перед глазами. Это было слишком.
– Это Эшер Гласс, – сказал Ричард. – Большой был активист, заводной парень. До чего прекрасный голос, сильный, громкий, адвокатский голос. А какие плечи! От фигуры глаз не оторвать. Крепкий, как кирпичная будка, так мы говорили. Не думаю, что можно подобрать французский перевод. Кто это такой, понятия не имею. Но красавчик. Это Хирам как-то там, владевший магазином грампластинок на Белмонт-стрит. Белмонт – это что-то вроде… даже не знаю. С чем сравнить?