Редьярд Джозеф Киплинг
Бя-а, бя-а, Черная овца
– Это интересно, – сказал Понч, – и теперь я хочу знать все на свете. – Он читал книжку, пока не стемнело, понимая едва десятую долю прочитанного и мучимый наплывом целого ряда новых слов, тайну значения которых ему необходимо было разгадать.
– Что такое «меч»? Что такое «крошечный ягненок»? Что такое «зеленые паст-би-ща»? – С пылающими щеками забрасывал он этими вопросами тетю Розу, укладывавшую его в постель.
– Читай свои молитвы и спи, – ответила ему на все тетя Роза. И в дальнейшем он находил в тете Розе так же мало опоры в том новом мире, который открыло перед ним искусство чтения.
«Тетя Роза знает только о Боге и тому подобных вещах, – решил Понч. – Дядя Гарри расскажет мне».
Ближайшая прогулка обнаружила такую же беспомощность и со стороны самого дяди Гарри. Он только дал Пончу полную свободу рассказывать и даже сел вместе с ним на скамью, чтобы дослушать рассказ о драконе. Последующие прогулки приносили дяде Гарри все новые и новые рассказы из разных старых книг, отрытых Пончем в том же буфете. Там же прочел он поэмы Теннисона и восхитительные, чудесные приключения Гулливера.
Как только Понч сумел связать между собой несколько крючков и палочек, он послал собственноручное письмо в Бомбей с требованием прислать ему, как можно скорее, «все книжки, какие есть на свете». Такого скромного желания папа не смог исполнить, но прислал ему сказки Гримма и Андерсена. Этого было достаточно. Если бы Понч был предоставлен сам себе, он всецело погрузился бы в свой, отдельный от всех мир, куда не проникли бы ни тетя Роза с ее Богом, ни Гарри с его приставаниями, ни Юди с ее просьбами поиграть с ней.
– Не мешай мне, я читаю, – урезонивал сестру Понч. – Иди играй в кухне. Тетя Роза пускает тебя туда.
У Юди прорезывались коренные зубы, и потому она была очень раздражительна. Она звала тетю Розу, которая набрасывалась с упреками на Понча.
– Я читаю, – пытался возражать мальчик, – мне нужно читать книгу.
– Это ты только все напоказ делаешь, – говорила тетя Роза. – Играй с Юди и не смей раскрывать книжку целую неделю.
Такая вынужденная игра Понча не могла доставить удовольствия Юди. Была одна маленькая подробность в этом запрещении, которой он не мог объяснить себе, хотя и пытался.
«Мне нравится это, – говорил он себе, – она знает и мешает мне нарочно».
– Не плачь, Ю, ты не виновата. Пожалуйста, не плачь, она подумает, что я обидел тебя.
Юди добросовестно вытирала глаза, и оба играли в своей детской в нижнем этаже, в полуподвале, куда обыкновенно отсылала их тетя Роза после обеда, когда сама ложилась спать. Она пила вино, т. е. что-то из бутылки в погребце, для желудка. Но если она не спала, то приходила в детскую, чтобы убедиться, что дети тут и заняты игрой. Теперь кирпичики, деревянные обручи, кегли и фарфоровая посуда потеряли свое прежнее значение в сравнении с волшебной страной, куда попадали оба, как только открывалась книга или как только начинал Понч рассказывать или читать из нее Юди. В этой стране чудес и пребывали они, пока не приходила тетя Роза и не наказывала их за то, что считала нарушением закона. Она уводила Юди и оставляла Понча играть одного, прибавляя, что она «будет знать все, что он делает».
В этом заявлении было немного утешительного, так как он должен был, во всяком случае, производить шум, соответствующий игре. Проявив немало изобретательности, он приспособился, наконец, соединять игру с чтением. Сделав из кирпичиков стол о трех ногах, он держал груду кирпичиков под рукой для четвертой ноги и читал в это время сказки. Но в один несчастный день тетя Роза поймала его на этом и уличила во лжи.
Дело было после обеда, когда она бывала большей частью в дурном расположении духа.
– Если ты настолько вырос, чтобы обманывать, – сказала она, – то, значит, можешь выдержать и побои.
– Но… ведь бьют животных, а я не животное, – пробовал возразить Понч.
Он вспомнил палку, которой били Гарри, и побледнел. А у тети Розы была уже припасена легкая трость в руке за спиной, и она начала хлестать его по спине и по плечам. Это было для него откровением. Затем его заперли в комнате и оставили в одиночестве для раскаяния и выработки нового евангелия жизни.
Тетя Роза может бить его, как захочет. Это было несправедливо и жестоко, не может быть, чтобы папа и мама позволили ей это делать. Хотя тетя Роза как будто намекала на секретные распоряжения, полученные ею. Если это так, то он, конечно, вполне в ее власти. Надлежало быть осторожным в будущем, чтобы умилостивить тетю Розу. Хотя опять-таки это очень нелегко, потому что даже в тех случаях, когда он не был ни в чем виноват, его обвиняли, что он «выставляется напоказ». Так выставлялся он перед гостями, которых осаждал разными вопросами о драконе, мече, волшебной колеснице и тому подобных предметах, представляющих для него высший интерес в настоящей жизни. Очевидно, от тети Розы никак не убережешься.
На этом пункте размышлений в комнату вошел Гарри, остановился в отдалении и смотрел с отвращением на Понча, скорчившегося в углу.
– Ты лгун, маленький лгун, – сказал Гарри, выговаривая эти слова с видимым удовольствием. – И ты должен пить чай здесь, потому что мы не хотим разговаривать с тобой. И с Юди ты не будешь разговаривать, пока мама не позволит тебе. Ты испортишь ее. Ты можешь разговаривать только с прислугой. Это мама сказала.
Повергнув Понча в новый прилив отчаяния, Гарри отправился наверх с известием, что Понч все еще упрямится.
Дядя Гарри сидел, нахмурившись, в столовой.
– Черт побери, Роза, – сказал он наконец, – разве ты не можешь оставить ребенка в покое? Я ничего худого за ним не замечаю.
– Он подлизывается к тебе, Генри, – сказала тетя Роза, – но я опасаюсь, очень опасаюсь, что он в семье, как Черная овца в стаде.
Гарри слышал это определение и запомнил его. Юди заплакала, пока ей не приказали перестать, говоря, что ее брат не стоит слез. Вечер закончился возвращением Понча в верхние апартаменты, причем он сидел в отдалении от всех, и весь ужас адских мучений был разоблачен перед ним стараниями тети Розы.
Самые большие огорчения, однако, доставляли Пончу круглые глаза Юди, смотревшие на него с выражением несомненного упрека. И он ушел спать, погруженный в глубочайшие пропасти скорби и унижения. Он спал в одной комнате с Гарри, а потому знал, что мучения его не кончатся и здесь. Часа полтора еще донимал его этот юный господин, вдохновленный назиданиями матери, приставая с вопросами, зачем он солгал и как он мог решиться на такой ужасный грех.
С этого дня началось падение Понча, или отныне Черной овцы.
– Раз солгал в одном, так уж ни в чем нет тебе веры, – говорила тетя Роза, и Гарри чувствовал, что Черная овца отдается в его руки. Он будил его даже среди ночи вопросом, зачем он такой лгун.
– Я не знаю, – отвечал Понч.
– Так молись Богу, чтобы он вложил тебе другое сердце.
– Хорошо.
– Вставай и молись!
И Понч вскакивал с постели, с бешеной ненавистью в душе ко всему видимому и невидимому миру. Оторванный от сна и в полном душевном смятении, он сбивался с толку искусным перекрестным допросом Гарри, в точности воспроизведенным утром тете Розе.
– Но я вовсе не лгал, – пытался выпутаться Понч, чувствуя вместе с тем всю безнадежность своего положения. – Я не говорил, что молился два раза в день. Я сказал, что один раз, а во вторник два раза. А Гарри не понял. Я не лгал…
И так далее, до слез, после которых его выгоняли из-за стола.
– Зачем ты такой нехороший? – спрашивала Юди, убежденная перечнем ужасных преступлений Понча. – Прежде ты не был таким дурным.
– Не знаю, – был ответ Черной овцы. – Они мне надоедают. Я хорошо знаю, что делал, так и говорю, а Гарри все переворачивает на свой лад, и тетя Роза ему верит. О, Ю! Не верь им, что я дурной!
– Тетя Роза говорит, что ты нехороший, – сказала Юди. – Она сказала вчера это и священнику.
– Зачем она всем рассказывает обо мне? Это нехорошо, – сказал Черная овца. – Когда я делал что-нибудь дурное в Бомбее, мама говорила папе, и папа говорил мне, что было нужно, вот и все. Чужие люди ничего не знали, даже Мита не знал.
– Я не помню, – задумчиво говорила Юди. – Я была маленькая тогда. Мама тебя любила так же, как меня, правда?
– Конечно. И папа тоже. И все другие.
– Тетя Роза больше любит меня, чем тебя. Она называет тебя лгуном и Черной овцой. И не велит мне разговаривать с тобой.
– Всегда? Даже тогда, когда я ничего не сделал?
Юди печально кивнула головой.
Черная овца в отчаянии отвернулся, но руки Юди обвились вокруг его шеи.
– Ничего, Понч, – шептала она. – Я буду разговаривать с тобой так же, как и прежде. Ты мой, мой братец, хотя ты и… хотя тетя Роза и говорит, что ты дурной, и Гарри говорит, что ты маленький трус. Он говорит, что, если бы я выдрала тебя за волосы, ты стал бы плакать.
– Ну выдери.
Юди осторожно дернула его за волосы.
– Дергай как следует, так сильно, как можешь!.. Так!.. Если ты сама захочешь дергать меня за волосы, то можешь, сколько хочешь. Но если Гарри придет сюда и заставит тебя дернуть меня за волосы, я знаю, что заплачу.
Дети скрепили дружеский союз поцелуем, и сердце Черной овцы смягчилось. Соблюдая самую тщательную осторожность в разговорах с Гарри, он заслужил прощение тети Розы и получил возможность читать беспрепятственно в продолжение недели. Дядя Гарри брал его с собой гулять и старался утешить его своими неуклюжими ласками, никогда не вспоминая прозвище Черная овца.
– Будет с тебя, Понч, – говорил он обыкновенно. – Посидим теперь. Я устал.
Они ходили гулять теперь не к бухте, а на Роклингтонское кладбище через картофельные поля. С час сидел старик на какой-нибудь из могильных плит, пока Понч бродил по кладбищу и читал надписи на памятниках и крестах. Затем дядя Гарри вставал со вздохом и тяжелой поступью направлялся к дому.
– Скоро и я здесь лягу, – сказал он в один зимний вечер Пончу, и бледное лицо его напоминало в это время старую, стертую серебряную монету. – Не говори только тете Розе.
Еще через месяц он неожиданно повернул назад во время утренней прогулки и с трудом дошел до дому.
