Ричард Пауэрс
Замешательство
– Жизнь всеядна, – напомнил я ему. – Свет – просто одна из разновидностей пищи.
Мы отправились на дно океанов Фалаши, к срединным хребтам. Направили лучи фонарей в самые глубокие разломы, и Робби ахнул. Повсюду была жизнь: белые крабы и моллюски, фиолетовые трубчатые черви и порхающие, складчатые существа, похожие на ткань. Все питалось теплом и химией, сочащимися из «черных курильщиков».
Робину все было мало. Он наблюдал, как микробы, черви и ракообразные учились новым трюкам, поедали сородичей и распространяли питательные вещества по морскому дну, в окружающих водах. Проходили целые эпохи, века, даже геологические эоны. Океаны Фалаши наполнились новыми формами жизни: всевозможными жуткими тварями, которые плавали, удирали друг от друга и соревновались в хитрости.
– Пожалуй, хватит, – сказал я.
Но он хотел посмотреть еще. Подводные вулканы извергались, потом остывали. Течения менялись. Небольшие потрясения и локальные катастрофы благоприятствовали тем, кто вел себя скрытно. Неподвижные ракушки превратились в свободных пловцов, а пловцы развили дар предвидения. Искатели приключений колонизировали новые места.
Робин был очарован.
– Что произойдет еще через миллиард лет?
– Как-нибудь вернемся и посмотрим.
Мы оторвались от поверхности черной, как смоль, планеты. Она съежилась под нами и в мгновение ока снова стала невидимой.
– Как же мы вообще обнаружили это место?!
Да уж, странная история. Цивилизация медлительных, слабых, голых и несуразных существ на гораздо более удачливой планете пережила несколько вымираний, продержалась достаточно долго и узнала, что гравитация искривляет свет повсюду во Вселенной. Без всякой уважительной причины и за безумные деньги мы создали прибор, способный с расстояния в десятки световых лет увидеть малейший изгиб звездного света, создаваемый этим маленьким космическим телом.
– Да ну тебя, – сказал мой сын. – Выдумываешь.
Такие уж мы, земляне. Не угомонимся, пока всей Вселенной не докажем, что наши выдумки – самая настоящая правда.
Выехали на рассвете. С восходом солнца Робби чувствовал себя лучше всего. Он унаследовал это качество от своей матери, которая могла еще до завтрака разобраться с десятком катастроф некоммерческого характера. В то утро он бы даже к изгнанию отнесся как к приключению.
Когда мы уехали в отпуск, ситуация в стране была нестабильной, из-за нескольких дней почти без связи я начал беспокоиться о том, что нас ждет. Терпел, пока мы не покинули Теннесси, и лишь потом включил новости. Через два заголовка пожалел о своем решении. Ураган Трент, чья скорость ветра достигала около ста миль в час, отправил в море значительную часть Саут-Форка, что на Лонг-Айленде. Флоты США и Китая играли в ядерные кошки-мышки у острова Хайнань. Восемнадцатипалубный круизный лайнер «Краса морей» взорвался у Сент-Джонса, Антигуа; десятки пассажиров погибли, еще сотни получили ранения. Ответственность за случившееся взяли на себя несколько группировок. В Филадельфии распаленные бесконечными войнами в соцсетях ополченцы Истинной Америки напали на митинг ЧУЭ, и три человека погибли.
Я попытался переключиться на другую волну, но Робби мне не позволил.
– Мы должны все знать, папа. Это хорошая гражданская позиция.
Возможно, он был прав. Возможно, хороший отец поступил бы на моем месте так же. Но не исключено, что, позволив ему слушать новости дальше, я совершил колоссальную стратегическую ошибку.
После того, как пожары уничтожили три тысячи домов по всей долине Сан-Фернандо, президент обвинил в случившемся деревья. Его указ предусматривал вырубку двухсот тысяч акров национального леса. При этом даже не все акры находились в Калифорнии.
– Охренеть! – воскликнул мой сын. Я не стал утруждать себя выговором за сквернословие. – Он что, может так поступить?
Диктор новостей ответил за меня: во имя национальной безопасности президент мог сделать практически что угодно.
– Президент – навозный жук.
– Не говори так, дружище.
– Но я прав.
– Робин, послушай меня. Ты не можешь так говорить.
– Почему?
– Потому что тебя посадят в тюрьму. Помнишь, мы говорили об этом в прошлом месяце?
Робби откинулся на спинку сиденья, явно усомнившись в своей хорошей гражданской позиции.
– Ну, он все равно такой. Сам-знаешь-какой. Он все портит.
– Знаю. Но мы не можем говорить об этом вслух. И вообще. Ты поступаешь очень несправедливо.
Он озадаченно посмотрел на меня и через две секунды расплылся в улыбке до ушей.
– Точно! Навозные жуки – удивительные существа.
– А ты в курсе, что они ориентируются по мысленным картам Млечного Пути?
Робби уставился на меня, разинув рот от удивления. Этот факт казался слишком странным для выдумки. Он вытащил свой карманный блокнот и сделал пометку: проверить, когда вернемся домой.
Мы ехали через холмы Кентукки, которые становились все меньше, мимо Музея сотворения мира и «Встречи с ковчегом», пересекали округа, от которых было мало пользы для какой-либо науки. В поездке слушали «Цветы для Элджернона». Я прочитал эту книгу в одиннадцать лет. Она была одной из первых в моей библиотеке научной фантастики на две тысячи томов. Я купил ее в букинистическом магазине – дешевый покетбук с изображением жуткого лица, наполовину мышиного, наполовину человеческого. Платить за книгу из своего кармана было все равно что взламывать код взрослой жизни. Открыв «Цветы для Элджернона», я проник на другую Землю. Маленькие, легкие, портативные параллельные Вселенные оказались единственным в этой жизни, что я когда-либо коллекционировал.
Однако на научную стезю меня направил не «Элджернон», а «морские обезьяны» – артемии, разновидность рачков, – которых привезли в удивительном состоянии криптобиоза. К возрасту Робби я уже свел в таблицу свои первые наблюдения о скорости их появления на свет. Но «Элджернон» пробудил во мне зачатки научного воображения и желание экспериментировать с чем-то масштабным – например, с собственной жизнью. Я не перечитывал эту историю давным-давно, и двенадцатичасовая поездка казалась идеальным поводом, чтобы вернуться к ней вместе с Робби.
Сюжет его увлек. Он все время заставлял меня делать паузы и что-нибудь спрашивал.
– Он меняется, папа. Слышишь, как он употребляет слова, которые становятся все длиннее?
Чуть позже:
– Это правда? В смысле, такое может однажды случиться взаправду?
Я сказал ему, что все может случиться взаправду – где-нибудь, когда-нибудь. И, возможно, совершил ошибку.
К тому времени, когда мы добрались до длинной череды животноводческих ферм южной Индианы, Робби увлекся окончательно, а его комментарии свелись к радостным или насмешливым возгласам. Мы проехали несколько миль не прерываясь. Он наклонился вперед и положил руку на приборную панель, забывая даже выглядывать в окно. Новые синапсы возникали в его мозгу с той же быстротой, что и у Чарли Гордона, чей IQ взмыл до небезопасных высот. Робби поморщился, когда сослуживцы отвергли Чарли. Моральная нечистоплотность ученых-экспериментаторов Немюра и Штрауса причинила сыну такую боль, что мне пришлось напомнить ему о необходимости дышать.
Когда Элджернон умер, он заставил меня остановить запись.
– Это правда?
Он не мог смириться с таким поворотом.
– Мышонок умер?..
На его лице отразилось желание вообще отказаться от этой истории. Но «Элджернон» уже покончил с большей частью невинности, которой Робин все еще обладал. Сбитый с толку разум выбирал из двух вариантов: перейти из света в темноту или из темноты на свет.[7]
– Понимаешь, что это значит? Что будет дальше?
Но Робин не мог предвидеть последствий для Чарли. Они его и не тревожили. Я опять включил воспроизведение. Минуту спустя он заставил меня снова сделать паузу.
– Но мышонок, папа. Мы-мы-мышонок! – Он демонстративно заныл, как малыш, но это было не совсем притворство.
Мы остановились на ночь в мотеле недалеко от Шампейн-Урбаны, штат Иллинойс. Робин не собирался спать, пока история не закончится. Он лежал на своей кровати, переживая окончательную деградацию Чарли Гордона со стоицизмом Сфинкса. Когда все завершилось, он кивнул и жестом велел выключить свет. Я спросил, что он думает, но Робби просто пожал плечами. Только в темноте у него вырвался вопрос.
– Мама когда-нибудь читала эту историю?
Я растерялся.
– Не знаю. Наверное, да. Скорее всего. Это своего рода классика. Почему ты спросил?
– Сам-то как думаешь? – сказал Робин резче, чем, возможно, намеревался. Когда он заговорил снова, в его голосе звучало раскаяние. Мой мальчик то ли вышел на свет, то ли покинул его. Я не понимал, что происходит. – Ну ты же понимаешь. Мышонок, папа. Мышонок…
Мы добрались до Мадисона чуть позже полудня в тот день, когда я обещал вернуть Робина в школу. Я получил автоматическое сообщение о том, что он отсутствовал без объяснения причин, с просьбой уведомить, знал ли я об этом («Пожалуйста, ответьте ДА или НЕТ»). Надо было привезти его прямо в класс. Но до конца занятий оставалась всего пара часов, и я чувствовал то же, что чувствовал всегда, когда приходилось передавать сына людям, которые его не понимали. Я хотел, чтобы он еще немного побыл со мной.
Я взял его с собой в кампус. Мне было страшно возвращаться туда после долгого отсутствия. Мне выдали письма, и я связался с ассистенткой-аспиранткой Цзиньцзин, которая вела занятия в мое отсутствие. Цзиньцзин суетилась вокруг Робина, как будто он был ее родным младшим братом из Шэньчжэня. Она повела его посмотреть витрину с метеоритами и фотографиями с «Кассини». Я же добровольно отправился в пасть к Карлу Страйкеру, моему коллеге и соавтору по статье о выявлении биосигнатур в атмосфере экзопланет, обнаруженных с помощью телескопа. Я задерживал сдачу своей части текста.
– Массачусетский технологический собирается нас обскакать, – сообщил Страйкер.
А как иначе. Массачусетский технологический институт, Принстон или Европейская ассоциация астробиологии вечно оставляли нас в дураках. Просто заниматься наукой недостаточно. Куда ни кинь взгляд, повсюду соревнования: за профессиональный рост, за долю в убывающем грантовом пуле и за лотерейный билет в Стокгольм. По правде говоря, мы со Страйкером и не рассчитывали сорвать джекпот на Шведском Тотализаторе. Но продолжение финансирования – приятная штука. И я поставил его под угрозу, не сумев уточнить модель данных для статьи.
– Опять все из-за мальчика? – спросил Страйкер.
Я чуть не огрызнулся: «У него есть имя, придурок». Потом сказал, что да, все из-за мальчика, и беззвучно взмолился о небольшой поблажке. Страйкер мало что мог сделать. Пятнадцать лет назад экзопланетная золотая жила сделала грантовые агентства такими же щедрыми к астробиологам, как дворы эпохи Возрождения – к любому искателю приключений с каравеллой. Но теперь земля тряслась под ногами, и приближались финансовые бури.
– Правки нужны к понедельнику, Тео. Я серьезно.
Я пообещал, что справлюсь к понедельнику. Покинул кабинет Страйкера, размышляя о том, как сложилась бы моя карьера в этой молодой научной области, если бы я никогда не женился. Возможно, удачнее. Но ни одна удача в целом мире не могла сравниться с Алиссой и Робином.
В моей жизни был собственный катархей, еще в детстве, когда я жил в Манси. Кромешный ад. Детали, к счастью, уже забылись. Я повзрослел быстро. Внутри моей матери скрывались примерно шесть разных личностей, и половина могла причинить реальный вред мне и двум моим старшим сестрам. К тому времени, когда отец начал медленное самоубийство при помощи обезболивающих, я успел расстаться с мальчишеским дискантом и обзавестись хобби, требующим значительного напряжения сил: сидел безвылазно в комнате и паниковал.
Когда мне было тринадцать, папа заставил нас с сестрами вымыть уши и занять места на скамье позади него в зале суда. Его должны были приговорить за растрату. Вероятно, уловка сработала: он получил всего восемь месяцев. Однако мы потеряли дом, и отец всю оставшуюся жизнь не зарабатывал больше минимального жалованья. Я держался благодаря мозгам в чане, сферам Дайсона, аркологам, чудовищным космическим сражениям, афрофутуризму, ретропалпу и пси-машинам. Я выстроил себе параллельную Вселенную, где было все, от альфа-излучения до Точки Омега, и еще там разворачивались бесконечно разнообразные сценарии, которые делали нелепым мое истинное обиталище, безыскусный камешек в галактическом захолустье. Пока я верил, что общепризнанная реальность – лишь крошечный атолл в безбрежном океане, ничто не могло меня ранить.
К двенадцатому классу я уже был начинающим алкашом. Два лучших друга и напарника из преисподней прозвали меня Бешеным Псом. Просто удивительно, что я не угодил в тюрягу до выпускного. Так или иначе, если бы не стипендия компании по производству электронных орга́нов, где одна-две субличности моей матери занимали пост секретарши, я бы ни за что не поступил в колледж. И отправился туда исключительно потому, что это занятие представлялось более интересным, чем работа, которой я занимался во время каникул, – чистка отстойников под руководством компании, чей лозунг гласил «Лучше слить, чем забить».
Я переехал на юг штата, в главное государственное образовательное учреждение. Там наугад выбрал обзорный курс по биологии из каталога с обязательными учебными дисциплинами. Его преподавала бактериолог Катя Макмиллан. Высокая, как аист, с фигурой цилиндрической формы – этакая Толстуха Этель Маггс на пенсии. По понедельникам, средам и пятницам она стояла на дне амфитеатра, где сидели четыреста перевозбужденных первокурсников. Неделю за неделей она усердно демонстрировала, что жизнь на Земле умеет такое, о чем никто из нас даже не догадывался.
Одни существа в середине жизненного цикла переделывали свои тела во что-то неузнаваемое. Другие видели инфракрасное излучение, ощущали магнитные поля. Еще были такие, кто менял пол, опросив соплеменников поблизости, и одиночные клетки, действующие сообща на основе кворума, который они каким-то образом ощущали. С каждой лекцией я все отчетливее понимал, что по сравнению с рассказами доктора Макмиллан «Эстаундинг сториз» – просто детский сад.
На двенадцатой неделе, почти в конце семестра, она добралась до своих любимейших созданий. Мы узнали, что научная революция в самом разгаре, а доктор Макмиллан сражается на баррикадах. Исследователи нашли жизнь там, где ее не должно было быть. Живые существа как-то умудрялись не погибать при температуре выше точки кипения и ниже замерзания. Они обосновались в таких местах, где – как когда-то твердили учителя самой доктора Макмиллан – среда была слишком соленой, слишком кислой или слишком радиоактивной для выживания. Жизнь добралась до границы безвоздушного пространства. Жизнь проникла глубоко в твердые камни.
Я сидел в последнем ряду и думал: вот же она, моя стая. Наконец-то.
Доктор Макмиллан взяла меня в летнюю полевую экспедицию, целью которой было изучение квазиинопланетных форм жизни, обитающих в карстовой яме на дне озера Гурон, которую кто-то случайно обнаружил. Эти существа были из числа самых причудливых и творчески настроенных созданий на нашей планете: когда у них заканчивалась вкусненькая сера, они совершенно в духе Джекилла и Хайда переключались с аноксигенного фотосинтеза на оксигенный. Страдающие биполяркой экстремофилы доктора Макмиллан посредством своей безумной биохимии подсказали, как на Земле возникла жизнь и как враждебная планета стала для нее более благоприятным местом. Для того, кто не боялся непогоды, это была попросту работа мечты.
Велеречивое рекомендательное письмо доктора Макмиллан – «В значительной степени точное, – сказала она, – хотя по большей части прогностическое!» – обеспечило мне место ассистента-аспиранта в Вашингтонском университете. Лучше всего я умел наблюдать, окаменев, за разными тварями – чем страннее, тем увлекательнее, – а потому навряд ли смог бы найти более благоприятное место, чем Сиэтл. Университетская программа по микробиологии была сильная, а спецы по экстремофилам приняли меня почти как родного.
Я присоединился к многопрофильной команде, которая разрабатывала модель того, как насыщенная кислородом талая вода в зоне между ледниками и морями стала обиталищем для живых организмов в ту эпоху, когда Земля напоминала гигантский шар изо льда и снега. Согласно нашим расчетам, именно это куцее обжитое пространство спустя мучительно долгое время помогло планете из снежного кома превратиться в буйный сад.
Я постигал науку, а где-то далеко происходили безумно интересные вещи. Разлетевшиеся по всей Солнечной системе аппараты присылали данные. Оказалось, планеты намного разнообразнее, чем принято было считать. У спутников Юпитера и Сатурна под странно гладкой корой плескались океаны. Бастион земного эгоцентризма пошатнулся. Мы, как выяснилось, строили гипотезы на основе единственного образца данных. Возможно, жизнь не нуждается в поверхностных водах. Возможно, для нее и поверхность не обязательна.
Я стал свидетелем одной из величайших революций в области человеческого мышления. Еще несколько лет назад большинство астрономов были убеждены, что не доживут до открытия хотя бы одной планеты за пределами Солнечной системы. Когда я был на полпути к окончанию аспирантуры, восемь-девять известных планет превратились в десятки, а затем в сотни. Поначалу обнаруживали в основном газовые гиганты. Потом запустили «Кеплер», и миры хлынули потоком – включая и те, что были ненамного крупнее Земли.
С каждым семестром мы узнавали что-то новое о Вселенной. Наблюдая за мельчайшими изменениями света, подмечая уменьшение яркости в несколько делений на шкале из миллиона, люди вычисляли невидимые тела, которые затемняли далекие звезды, проходя между ними и Землей. Незначительные сдвиги в траектории массивных солнц – ускорение или замедление менее чем на метр в секунду – выдавали размер и массу незримых планет, вовлеченных в гравитационное взаимодействие. Точность измерений была поразительная. Все равно что с помощью линейки определить величину в сто раз меньшую, чем расширение этой же самой линейки от тепла человеческой руки.
Но мы все равно это сделали. Мы, земляне.
Новые места обитания обнаруживались повсюду, и не было им конца. Горячие Юпитеры и мини-Нептуны, алмазные планеты и никелевые, газовые карлики и ледяные гиганты. Суперземли в зонах обитаемости звезд спектральных классов K и М выглядели столь же подходящими для зарождения жизни, как и наш собственный дом. «Зона обитаемости» стала необычайно широкой концепцией. Формы жизни, которые мы обнаружили в самых негостеприимных регионах Земли, могли бы без труда поселиться на многих планетах, найденных в каждом уголке космоса.
Как-то утром я проснулся и посмотрел сверху вниз на свое тело, лежащее в постели. Я увидел себя со стороны, изучил, как моя первая наставница, доктор Макмиллан, могла бы изучить новый вид архей. Взвесил себя – свое происхождение, склад ума, совокупность недостатков и талантов – и понял, что хотел бы сделать до того, как мое участие в гигантском эксперименте под названием «жизнь» подойдет к концу. Я хотел бы посетить Энцелад, Европу и Проксиму Центавра b, пусть даже с помощью спектроскопии. Научиться читать их историю и биографию, зашифрованные в атмосфере. И прочесать эти далекие воздушные океаны в поисках малейших признаков хоть чего-то живого.
В один прекрасный день, когда моя докторская была почти дописана, я вернулся в университет после недели полевых исследований и оказался в компьютерном классе рядом с рассвирепевшей, но дружелюбной девушкой, которая никак не могла справиться с одним из немногих капризов университетской файловой системы. Я знал, как решить проблему. Девушка наконец-то повернулась ко мне, чтобы попросить о помощи. С ее губ слетели первые искренние слова – «Вы не знаете, к-к-к-к…» – и обернулись таким тяжким приступом заикания, что она сама растерялась.
Девушка произнесла слово, а затем и фразу. Я совершил то маленькое цифровое волшебство, какое было мне по силам. Она поблагодарила меня за то, что я спас ее от провала на экзамене по законодательству о защите животных. К третьей фразе заикание прекратилось.
– Если вам когда-нибудь понадобится совет на тему жестокого обращения с животными, дайте знать.
Все в ней казалось знакомым, как будто я оказался на изведанной территории. Она часто поджимала губы, гримаса получалась слегка удивленная и чуть-чуть задумчивая. Ее каштановую шевелюру разделял пробор посередине. Макушка доходила мне до плеча. Она постоянно вела себя как спортсмен на низком старте; не жизнь, а сплошной вызов. Она была сама себе предназначение, вещь в себе. «Маленькая Вселенная». Казалось, мой любимый поэт Неруда влюбился в нее одновременно со мной.
На ней были походные ботинки «Миль-Спек» и зеленый жилет: вид такой, словно она только что приехала из Шира. Я попытался познакомиться, как умел.
– Знаете, а я провел неделю в горах Сан-Хуан.
Она заинтересовалась. Я набрался наглости и спросил, не хочет ли она поглядеть на наш научный лагерь. Ее губы изогнулись особым образом – получилась то ли кривая улыбка, то ли ухмылка. В уголках карих глаз проступили морщинки от смеха.
– Я могу несколько дней обходиться без душа.
Заикания и след простыл.
Потребовалось несколько месяцев, чтобы поверить в свою удачу. Я встретил себе подобного: человека, который любил ходить в походы больше, чем большинство людей любят спать. Меня поразило, что женщину вроде нее возбуждает латинская терминология. Самая причудливая радость заключалась в том, что она смеялась над моими шутками, даже когда я сам не понимал, что шучу.
Мы не слились в единое целое, однако были друг другу полезны. Я пробуждал в ней стойкость и утолял любопытство. Она обучала меня оптимизму и разжигала аппетиты, пусть и вегетарианские. Вот в чем суть: бросьте кости – и повстречайте того, с кем случится мощная химия. А если бы некто пришел на десять минут позже или сел на три компьютера дальше, сигнал из глубокого космоса так и остался бы незамеченным.
Алисса защитила диссертацию по праву, когда я еще воевал со своей. И мы по-прежнему были вместе. Нашли приличную работу в одном и том же невероятном городе. Поселок чокнутых, Сырный край: из Вашингтонского университета в Висконсинский. Место, о существовании которого мы раньше не догадывались, вскоре стало для нас домом. Мы полюбили Мадисон, и спорили лишь о том, какая его часть лучше – восточная или западная. Нашли место недалеко от озера Монона, на расстоянии недлинной пешей прогулки от кампуса. Дом был хороший – типовой среднезападный, немного безвкусный, староватый, окруженный соснами. Его много раз ремонтировали, но световые люки все равно протекали. Для двоих был в самый раз. Троим стало тесновато. А когда позже нас вновь осталось двое, дом наполнился гулкой пустотой, словно пещера.
Али трудилась, как динамо-машина: раз в две недели составляла тщательно продуманные стратегические планы для одной из ведущих неправительственных организаций по защите прав животных в стране, а в свободные минуты занималась дипломатией посредством электронной переписки и сочиняла пресс-релизы. За четыре года она поднялась по карьерной лестнице, из прославленного специалиста по привлечению спонсоров превратившись в координатора всего Среднего Запада. Законодатели штатов от Бисмарка до Колумбуса одновременно боялись и обожали ее. Алисса неторопливо шла своим путем, сыпля красочными ругательствами и сардонически усмехаясь. Мерзости животноводческих ферм пробуждали в ней стальную волю. Ей случалось полностью терять веру в себя, но лишь изредка, а в промежутках между кризисами она сохраняла решимость от рассвета до заката. Вечера мы тратили на красное вино и стихи для Честера.
В Висконсине я впервые почувствовал себя по-настоящему дома. Я нашел соратника. Страйкер занимался теми разделами молекулярной астрофизики, которые находились за пределами моих познаний. Мой вклад подразумевал науку о живой природе. Вместе мы изучали спектры далеких атмосфер, пытаясь определить, каким образом линии поглощения могут помочь найти нечто биологическое. Мы усовершенствовали свои модели биосигнатур и опробовали их на практике: взяли данные со спутников и отрегулировали масштаб таким образом, словно наблюдали за Землей с помощью четырехметрового телескопа из далекого космоса. Научились разбираться в мелькании данных. Поток информации позволил нам определить состав планеты, вычислить ее климатические циклы, взглянуть на яркие континенты и вихри океанских течений. Суровая Сахара и плодородная Амазонская низменность, зеркальные ледяные шапки и переменчивые леса умеренных широт – все это превращалось в полоски шириной в считаные пиксели. Я был очень взволнован: мне удалось взглянуть на Землю через замочную скважину и увидеть ее такой, какой она предстала бы перед инопланетными астробиологами с расстояния в триллион миль.
У нас были успехи, и немалые. Затем в Вашингтоне испортилась погода, и финансирование сократили. Огромные телескопы, в которых мы нуждались, – телескопы, которые предоставили бы реальные данные для проверки наших моделей, – все никак не получалось сдать в эксплуатацию. Но мне все еще платили за подготовку к тому, как узнать, одни мы во Вселенной или окружены чокнутыми соседями.
У нас с Али было больше проектов, чем часов в сутках. Потом жизнь изменилась, и все из-за полуторапроцентной вероятности того, что излюбленное противозачаточное средство может не сработать. Неожиданный поворот ошеломил нас обоих. Как будто оборвалась долгая полоса везения и момент оказался худшим из возможных – по доброй воле мы бы ни за что его не выбрали. Мы и так тратили все силы каждый на свою карьеру. У нас не было ни знаний, ни средств, чтобы вырастить ребенка.
Прошло десять лет, и каждое утро, проснувшись, я думаю об этом. Я знаю правду. Если бы мы с Али могли что-то решать, то главное счастье моей жизни – то, что поддержало меня, когда удача повернулась ко мне задом, – никогда бы не появилось на свет даже в самой дерзкой из моих моделей.
Первая ночь дома далась Робину с трудом. Отдых в горах погубил все привычные ритуалы, а ведь термодинамика давным-давно доказала, что собрать вещь заново куда сложнее, чем разобрать. Он метался по дому, напряженный и сбитый с толку. После ужина я почувствовал, что он регрессирует: восемь лет, семь, шесть… Я приготовился: сейчас будет ноль, и бабахнет.
– Можно проверить ферму?
– Разрешаю поиграть один час.
– Да! А «Три в ряд»?
– Никаких «Три в ряд». Я еще не расплатился за то, что ты отчебучил в прошлый раз.
– Это вышло случайно, папа. Я не знал, что твоя карточка прикреплена к профилю. Я думал, что получаю камешки бесплатно.
Робби действительно расстроился. Объяснение не соответствовало истине, но сожаление о случившейся пару месяцев назад катастрофе было неподдельным и как будто придало веса словам. Он играл сорок минут, объявляя вслух о своих трофеях по мере получения. Я проверял домашние работы студентов и трудился над правками для Страйкера.
Сын какое-то время кликал по картинкам, собирая урожай с упорством маньяка, а потом повернулся ко мне.
– Папа?
Он ссутулился, был готов о чем-то умолять. Ну вот, приехали… То самое, что не давало ему покоя после возвращения домой.
– А давай посмотрим на маму?..
В последние недели он просил меня об этом все чаще, что казалось все более нездоровым желанием. Мы смотрели некоторые видео с ней слишком много раз, и наблюдение за Али в рабочей обстановке не всегда действовало на Робина благотворно. И все-таки запрет повлек бы за собой последствия еще хуже. Он должен был изучить свою мать и хотел, чтобы я в этом поучаствовал.
Я разрешил Робину поискать видео в Сети. Два нажатия клавиши – и имя «Алисса» появилось на вершине списка предыдущих поисковых запросов. У меня сохранилось меньше пятнадцати минут видеозаписей с участием моей собственной матери. В наши дни движущиеся, говорящие мертвецы повсюду, доступны в любое время – мы носим их в кармане. Редко выдается неделя, когда мы – будущие мертвецы – не помещаем в переполненные архивы хоть несколько минут нашего драгоценного времени, отсекая его от своей души. Такое не предсказывали даже безумнейшие фантастические рассказы времен моей юности. Попробуйте вообразить себе планету, где прошлое никогда не исчезает, но повторяется снова и снова, вечно. На такой планете и хотел жить мой девятилетний ребенок.
– Ну-ка, проверим. Нужно что-то толковое. – Я взял мышку и прокрутил страницу в поисках ролика, который не причинил бы нам боли.
Али шепнула мне на ухо: «Господи, что ты затеял? Не позволяй ему это смотреть!»
Попытка взять верх не удалась. Робин развернулся на вертящемся кресле и выхватил мышку.
– Эти не надо, папа! Мадисон. Вот.
Чтобы магия сработала, призрак должен был обитать поблизости. Робин хотел увидеть, как его мать отстаивает свои принципы в Капитолии штата, в часе ходьбы от нашего бунгало с двумя спальнями. Он помнил те дни: послеобеденные часы, когда Алисса репетировала в столовой, вновь и вновь редактировала речь, успокаивала нервы; потом надевала кулон с совой, серьги с волками и один из трех «боевых нарядов» – черный костюм, коричневый или темно-синий блейзер с обтягивающей юбкой до колен и блузкой кремового цвета; одевшись, запрыгивала на велосипед с туфлями в сумке и отправлялась на битву в ассамблею штата.
– Этот, папа.
Он указал на ролик, где Алисса выступала в поддержку законопроекта, запрещающего соревнования по убийству животных.
– Это на потом, Робби. Может, когда тебе исполнится десять. Как насчет одного из этих?
Али выступает против чего-то под названием «Метание опоссумов». Али защищает свиней от жестокого обращения во время ежегодных Дней первопроходцев. Тоже тяжелая тема, но попроще по сравнению с той, которую он хотел.
– Папа! – Его настойчивость удивила нас обоих. Я сидел неподвижно, уверенный, что он сорвется и превратит вечер в сплошную истерику. – Я больше не маленький ребенок. Мы посмотрели тот, что про ферму. И я выдержал.
Ничего подобного. Показывать ему ролик про ферму было грандиозной ошибкой. После того, как Робин услышал рассказ Али о цыплятах, которых выращивали на наклонной проволочной сетке в такой тесноте, что они заклевывали друг друга до смерти, он несколько недель просыпался среди ночи с криком.
Наши санки на двоих выехали на край обрыва. Я тяжело вздохнул.
– Давай выберем другой, дружище. Они же все про маму, верно?
– Папа…
Теперь его голос звучал печально, как у старика. Он указал на дату съемки: за два месяца до смерти Алиссы. Я наконец-то узрел уравнение Робина целиком. Призраку надлежало обитать как можно ближе не только в пространстве, но и во времени.