Роберт Льюис Стивенсон
Отлив
– Где это слыхано, чтобы капитан сам нес вахту?
На счисление, которое Геррик все еще старался соблюдать, он не обращал ни малейшего внимания и не оказывал Геррику никакой помощи.
– На что нам сдалось это счисление? – спросил он. – Солнце на месте, и ладно.
– Солнце будет светить не всегда, – запротестовал Геррик. – Вы же сами говорили, что не доверяете хронометру.
– Ну, хронометр нам упрекнуть не в чем! – воскликнул Дэвис.
– Сделайте мне одолжение, капитан, – холодно произнес Геррик. – Я желаю соблюдать счисление, поскольку это входит в мои обязанности. Я не знаю, какую надо делать скидку на течение, не знаю, как это делается. Я слишком неопытен, и я прошу вас мне помочь.
– Никогда не следует расхолаживать усердного офицера, – проговорил капитан, снова разворачивая карту (Геррик застал его как раз в рабочие часы, когда он был еще относительно трезв). – Вот оно, глядите сами: чисто в любом направлении между вест и вест-норд-вест и в окружности от пяти до двадцати пяти миль. Так говорит адмиралтейская карта – надеюсь, вы не считаете себя умнее ваших же англичан?
– Я стараюсь выполнять мой долг, капитан Браун, – сказал Геррик, густо покраснев, – и имею честь уведомить вас, что не люблю, когда надо мной издеваются.
– Да какого черта вам нужно? – заорал Дэвис. – Идите и следите за проклятым кильватером. Коли стараетесь выполнять долг, так чего не выполняете? Я считаю, что не мое дело торчать на хвосте у судна, а ваше. И вот еще что я скажу, любезный. Я вас не просил задирать тут передо мной нос. Вы обнаглели, вот что. Лучше не приставайте ко мне, мистер Геррик, эсквайр.
Геррик разорвал бумаги, которые держал в руках, бросил на пол и вышел из каюты.
– Зубрила, и только, а? – насмешливо сказал Хьюиш.
– Он считает нас неподходящей компанией – вот чего он бесится, Геррик, эсквайр! – продолжал бушевать капитан. – Он думает, будто я не замечаю, когда он разыгрывает важную персону. Не желает, видишь ли, посидеть с нами, слова учтивого не скажет. Я его проучу, сукина сына! Чтоб мне треснуть, Хьюиш, я ему покажу, кто из нас важнее – он или Джон Дэвис!
– Полегче с фамилиями, кэп, – остановил его Хьюиш, всегда более трезвый. – Поосторожней на поворотах, старина!
– Правильно, молчу. Ты хороший парень, Хьюиш. Ты мне сперва не очень понравился, но теперь я вижу – ты парень подходящий. Давай раскупорим еще одну бутылочку.
В этот день, вероятно разгоряченный ссорой, он пил еще безрассуднее и к четырем часам дня уже лежал на рундуке в бесчувственном состоянии.
Геррик и Хьюиш поужинали порознь, один за другим, сидя против багроволицей храпящей туши. Если зрелище это отбило у Геррика аппетит, то на клерка одиночество подействовало так удручающе, что, едва встав из-за стола, он пошел заискивать перед бывшим товарищем.
Геррик стоял у штурвала, когда Хьюиш приблизился и доверительно облокотился о нактоуз.
– Послушайте, приятель, – сказал он, – мы с вами что-то не такие дружки, как раньше.
Геррик раза два молча перекрутил штурвал. Взгляд его, перебегая со стрелки компаса на шкаторину[29] фока, скользнул по Хьюишу, не задержавшись на нем. Но тот изобразил полнейшую тупость, что далось ему нелегко, так как эта черта характера не была ему свойственна. Возможность поговорить с Герриком с глазу на глаз именно на этой стадии их отношений представляла для такого типа, как он, особую привлекательность. Кроме того, вино, делающее некоторых людей чересчур обидчивыми, сделало Хьюиша нечувствительным к обиде. Потребовалось бы буквально ударить его, чтобы он отказался сейчас от своего намерения.
– Хорошенькое дельце, а? – продолжал он. – Дэвис-то до чего допился? Должен вам сказать, вы сегодня прописали ему по первое число. Ему это отчаянно не понравилось. Он прямо взбесился, когда вы ушли. «Слушай, – говорю я, – хватит, поменьше налегай на выпивку. Геррик прав, сам знаешь. Прости уж ему на этот раз». А он говорит: «Брось читать мне мораль, а то я съезжу по твоей поганой роже». Чего ж я мог поделать, Геррик? Но я вам скажу: мне это здорово не нравится. Похоже на другой «Морской скиталец».
Геррик по-прежнему хранил молчание.
– Вы что, оглохли? – резко спросил Хьюиш. – Вы не очень-то вежливы, а?
– Отойдите от нактоуза, – сказал Геррик.
Клерк посмотрел прямо ему в лицо долгим, злобным взглядом; тело его все словно изогнулось, как у змеи, которая вот-вот ужалит, затем он повернулся на каблуках, скрылся в надстройке и откупорил там шампанское.
Когда прокричали восемь склянок, он спал на полу рядом с рундуком, где валялся капитан, и из всей правобортовой вахты на зов явился один Сэлли Дэй. Геррик предложил отстоять с ним вахту и дать отдохнуть Дядюшке Неду. Он провел бы таким образом на палубе двенадцать часов, а может быть, даже шестнадцать, но при такой благополучной погоде он мог спокойно спать от смены до смены, наказав разбудить себя при малейшем признаке шквала, – настолько он полагался на людей, с которыми у него возникла тесная связь. С Дядюшкой Недом он вел долгие ночные беседы, и старик рассказал ему нехитрую историю своей тяжкой жизни – жизни на чужбине среди белых, историю страданий и несправедливости.
Кок, обнаружив, что Геррик ест всегда в одиночестве, стал готовить для него лакомства, весьма неожиданные и подчас малосъедобные, которые Геррик заставлял себя съедать. А однажды, когда он стоял на носу, он вдруг почувствовал, как его погладили по плечу, и услышал голос Сэлли Дэя, тихонько сказавшего ему на ухо: «Твоя хороший люди!» Он обернулся и, подавив слезы, пожал Сэлли руку.
Это были добрые, веселые, бесхитростные души. По воскресеньям каждый выносил на палубу собственную Библию: даже друг для друга они были иноязычными, и Сэлли Дэй объяснялся со своими товарищами только на английском. Каждый читал или делал вид, что читает свою главу, и Дядюшка Нед водружал на нос очки. Потом все сообща пели миссионерские гимны. Поэтому уподобить островитян «Фараллоны» белым значило бы оскорбить первых. Все эти простые души – даже Сэлли Дэй, отпрыск каннибалов, – были так верны всему, что почитали за добро. Стыд пронзал Геррика, когда он вспоминал, для чего он здесь… То, что эти наивные малые относятся к нему с признательностью и расположением, словно надевало шоры на его совесть, и порой он и сам был не прочь вместе с Сэлли Дэем признать себя хорошим человеком. Но только теперь обнаружилась истинная мера их расположения к нему. Вся команда в один голос запротестовала, и прежде чем Геррик понял, к чему они клонят, разбудили кока, и тот добровольно вызвался заменить его; все матросы сгрудились вокруг помощника, увещевая его, поглаживая, убеждая лечь и отдохнуть, ничего не опасаясь.
– Плавду говолит, – сказал Дядюшка Нед. – Плиляг. Каждая люди на колабль будет полядке. Каждая люди нлавится твоя очень.
Геррик попробовал сопротивляться – и уступил; с трудом выдавил из себя какие-то избитые слова благодарности, потом отошел к стене надстройки и прислонился к ней, пытаясь совладать с волнением.
Дядюшка Нед последовал за ним и стал уговаривать его лечь.
– Бесполезно, Дядюшка Нед, – ответил Геррик. – Мне все равно не заснуть. Я потрясен вашей добротой.
– Ай нет, больше не звал моя Дядюшка Нед! – воскликнул старик. – Нет, моя длугое имя! Мое имя Тавита[30], все давно как Тавита, цаль Излаиля. Почему он думал – гавайский имя? Моя думать: они ничего не понимать, все лавно как Вайзамана.
Впервые за все время была упомянута фамилия покойного капитана, и Геррик воспользовался случаем. (Читатель будет избавлен от неуклюжего наречия Дядюшки Неда, и ему будет в менее затруднительном изложении представлена суть рассказа)
Судно едва миновало Золотые Ворота, как капитан с помощником вступили на путь пьянства, который не прервала даже болезнь и который завершился смертью. Шли дни и недели, а они все не встречали ни земли, ни кораблей, и туземцы, видя себя затерянными среди необозримого океана со своими безумными командирами, испили до дна чашу страха.
Наконец они приблизились к невысокому острову, зашли в залив, и Уайзман с Уишертом высадились на берег.
Там была большая деревня, очень красивая деревня, и много канаков, но все какие-то озабоченные. Из глубины деревни с разных сторон до Тавиты доносились туземные причитания.
– Мой не слыхал на остлове говолить, – сказал Тавита, – мой слыхал плакать. Мой подумал: хм, тут умилал много-много.
Но до Уайзмана и Уишерта не дошел смысл этого первобытного плача. Сытые, пьяные, они беспечно и весело шагали в глубь острова, обнимали девушек, у которых не хватало сил их оттолкнуть, подхватывали пьяными голосами похоронный плач и наконец, приняв какой-то жест за приглашение, вошли в хижину, где застали много людей, сидевших в полном молчании. Они, пригнувшись, ступили под навес, разгоряченные, смеющиеся, – и через минуту показались снова, побледневшие, приумолкшие. И когда толпа расступилась, чтобы пропустить их, Тавита успел заметить в глубоком сумраке жилища, как больной поднял с подстилки голову, показав обезображенное болезнью лицо.
Трагически беспечная парочка стрелой бросилась к шлюпке, вопя, подгоняя Тавиту; изо всех сил работая веслами, они доплыли до судна, подняли якорь, бранясь и раздавая удары, поставили все паруса и до захода солнца снова очутились в море – снова пьяные. Еще неделя – и обоих их предали пучине.
Геррик осведомился, где лежит остров, и Тавита ответил, что, насколько он понял из разговоров тамошних жителей, когда они вместе шли с берега в деревню, это, должно быть, один из островков Туамото. Предположение было вполне вероятно, так как Опасный Архипелаг в этом году был весь, с востока на запад, охвачен опустошительной оспой. Геррику только показалось странным, что они взяли из Сиднея такой курс.
Потом он вспомнил про пьянство.
– А они удивились, когда вдруг увидели остров? – спросил он.
– Вайзамана говолил: «Челт, откуда это?»
– Ах так, ну да, – проговорил Геррик. – Я думаю, они сами не знали, где находятся.
– Мой тоже так думай, – подтвердил Дядюшка Нед. – Мой думай, никто не знай. Эта лучше, – добавил он, показывая на кают-компанию, где спал пьяный капитан. – Все влемя смотлеть солнце.
Последний косвенный намек довершил представившуюся Геррику картину жизни и смерти их предшественников – их долгое, грязное и тупое ублажение своей плоти, пока они совершали свое последнее плавание неизвестно куда У Геррика не было ясной и твердой веры в грядущую жизнь, мысль об адских муках его смешила, однако ему, как и всем людям, смерть нераскаявшегося грешника казалась ужасной. Ему делалось худо от созданной его воображением картины, а когда он сравнил ее с драмой, в которой сам участвовал, и подумал о роке, как бы нависшем над шхуной, на него напал почти суеверный страх. Но, странное дело, он не дрогнул. Он, доказавший свою непригодность в стольких случаях, теперь, очутившись не на своем месте, под бременем обязанностей, в которых ничего не смыслил, без помощи и, можно сказать, без моральной поддержки, пока что вел себя безупречно. Даже унизительное обращение с ним и страшные перспективы, открывшиеся этой ночью, казалось, только придали ему стойкости и укрепили его. Он продал свою честь, и он поклялся себе, что все это не напрасно. «Не моя будет вина, если все провалится», – повторял он. И в душе он удивлялся самому себе. Несомненно, его поддерживал гнев, а также сознание, что это последний шанс, что корабли сожжены, двери все, кроме одной, заперты, – сознание, которое служит столь сильным укрепляющим средством для людей просто слабых и столь безнадежно подавляет трусов.
Некоторое время плавание шло, в общем, неплохо. Они миновали, не меняя галса, Факараву. Благодаря тому что дул неизменно свежий ветер и все время в южном направлении, они благополучно проскользнули между Ранака и Ратиу и несколько дней плыли к норд-ост тень ост пол к осту с подветренной стороны Такуме и Гонден, но не подошли ни к одному острову. Приблизительно на 14-м градусе южной широты, между 134-м и 135-м градусами западной долготы, наступило мертвое затишье, и море сделалось довольно бурным. Капитан отказался убрать паруса; руль закрепили, вахтенных не выставляли, и три дня «Фараллону» качало и болтало почти на одном месте. На четвертое утро, незадолго до рассвета, подул бриз[31], и быстро начало свежеть. Капитан накануне крепко выпил и, когда его разбудили, был еще нетрезв. Когда же в половине девятого он впервые показался на палубе, стало ясно, что за завтраком он опять много пил. Геррик уклонился от его взгляда и с негодованием уступил палубу человеку, который был, мягко говоря, под хмельком.
Сидя в кают-компании, Геррик по громким командам капитана и по ответным крикам матросов, которые стояли у снастей, понял, что на судне ставят все паруса; он бросил недоеденный завтрак, опять поднялся на палубу и увидел, что грот– и кливер-марсели[32] подняты, а оба вахтенных и кок поставлены к стакселю[33]. «Фараллона» шла теперь далеко от берега.
Небо потемнело от мчащейся мутной пелены, а с наветренной стороны быстро приближался зловещий шквал, который чернел и разрастался на глазах.
Все внутри у Геррика задрожало от страха Он воочию увидел смерть, а если и не смерть, то верное крушение. Даже если бы «Фараллона» и вынесла близящийся шквал, то наверняка потеряла бы мачты. На этом их предприятие потерпело бы крах, а сами они оказались бы в плену у явных улик своего преступления.
Грозящая опасность и собственная тревога заставили его молчать. Гордость, гнев, стыд бушевали в нем, не находя выхода; он стиснул губы и крепко сложил на груди руки.
Капитан с остекленевшими глазами и налитым кровью лицом сидел в шлюпке с наветренного борта, выкрикивал команды и ругательства; меж колен он зажал бутылку, в руке держал недопитый стакан. Он сидел спиной к шквалу и был главным образом поглощен намерением поставить паруса Когда это было выполнено, когда огромная трапеция паруса начала забирать ветер и подветренный планшир[34] оказался вровень с пеной, он лениво рассмеялся, опрокинул в рот стакан, растянулся в шлюпке посреди бочонков и ящиков и вытащил книжку.
Геррик не спускал с него глаз и постепенно накалялся. Он взглянул туда, где шквал уже выбелил поверхность воды, возвещая о своем приближении особенным зловещим звуком. Он взглянул на рулевого и увидел, что тот вцепился в спицы с помертвевшим от страха лицом. Он увидел, как матросы разбегаются по своим местам, не дожидаясь команды. И словно что-то взорвалось у него внутри. Бурный гнев, так долго сдерживаемый, так давно раздиравший его втайне, внезапно прорвался наружу и потряс его, как буря парус. Он шагнул к капитану и тяжело ударил его по плечу.
– Ты, скотина, – сказал он дрогнувшим голосом, – оглянись назад!
– Что такое? – завопил пьяница, подскакивая и опрокидывая шампанское.
– Ты погубил «Морской скиталец» из-за того, что был горьким пьяницей. Сейчас ты погубишь «Фараллону». Ты утонешь точно так же, как те, кого ты утопил, и будешь проклят. Твоя дочь пойдет на панель, а твои сыновья станут ворами, как их отец.
На секунду капитан совершенно оторопел от этих слов и побледнел.
– Бог ты мой! – воскликнул он, уставившись на Геррика как на привидение. – Бог ты мой, Геррик!
– Да оглянись же скорее! – повторил его обвинитель.
Несчастный пьяница, почти протрезвев, повиновался и в тот же миг вскочил на ноги.
– Стаксель долой! – заревел он.
Матросы давно с нетерпением ожидали этой команды. Большой парус быстро спустился вниз и наполовину перевалился за борт в мчавшуюся пену.
– Марса-фалы[35] отдать! Стаксель так оставить! – опять прокричал он.
Но не успел он договорить, как шквал с воем обрушился сплошной лавиной ветра и дождя на «Фараллону», она содрогнулась от удара и замерла как мертвая. Разум покинул Геррика: он с ликованием вцепился в наветренные снасти, он покончил счеты с жизнью и теперь упивался свободой; он упивался дикими звуками ветра и оглушающей атакой дождя; он упивался возможностью умереть сейчас, среди бешеной сумятицы стихий.
А тем временем капитан, стоя на шкафуте по колени в воде (так низко сидела шхуна), кромсал фока-шкот[36] карманным ножом. Это был вопрос секунд, так как «Фараллона» уже наглоталась ринувшейся в наступление воды. Но руки капитана опередили стихию: фока-гик порвал последние волокна шкота и рухнул в подветренную сторону. «Фараллона» прыгнула к ветру и выпрямилась, а носовой и пяточный фалы, которые давно были отпущены, побежали в тот же миг.
Еще минут десять шхуна неслась под напором шквала, но теперь капитан уже владел собой и кораблем, и опасность была позади. И вдруг шквал умчался, ветер упал, солнце опять засияло над потрепанной шхуной. Капитан, закрепив фока-гик и поставив двоих матросов к помпе, двинулся на корму – трезвый, немного бледный, а в зубах у него все еще торчала изжеванная сигара, как застал его шквал. Геррик последовал за ним; недавней силы чувств как не бывало, но он понимал, что предстоит сцена, и с готовностью, даже с нетерпением ждал ее, чтобы скорее покончить со всем этим.
Капитан, дойдя до конца надстройки, обернулся и, столкнувшись с Герриком лицом к лицу, отвел глаза.
– Мы потеряли два марселя и стаксель, – пробормотал он. – Слава богу еще, что мачты целы. Вы небось думаете, что без верхних парусов еще лучше.
– Я не это думаю, – сказал Геррик неестественно тихим голосом, который, однако, вызвал смятение в душе капитана.
– Я знаю! – закричал он, вытянув руку. – Знаю, что вы думаете. Незачем говорить это сейчас. Я трезв.
– И все-таки я должен сказать, – возразил Геррик.
– Не надо, Геррик, вы уже достаточно сказали, – упрашивал Дэвис. – Вы уже сказали такие слова, которых я не стерпел бы ни от кого, кроме вас. Я один знаю, насколько это верно.
– Я должен вам заявить, капитан Браун, – продолжал Геррик, – что я слагаю с себя должность помощника Можете заковать меня, застрелить, если хотите: сопротивляться я не буду, я только отказываюсь каким бы то ни было образом помогать или подчиняться вам. Предлагаю назначить на мое место мистера Хьюиша. Из него получится достойный первый офицер, под стать капитану, сэр. – Геррик улыбнулся, поклонился и повернулся, чтобы идти.
– Куда вы, Геррик? – закричал капитан, удерживая его за плечо.
– Переселиться к матросам, сэр, – ответил Геррик все с той же улыбкой. – Я достаточно долго прожил здесь с вами, джентльмены.
– Вы зря так поступаете, – сказал Дэвис. – Не бросайте меня так сразу, я ведь ничего плохого не сделал – только пил. Старая история, дружище! Но раз уж я протрезвел, вы теперь увидите… – умолял он.
– Извините, но у меня больше нет желания вас видеть, – ответил Геррик.
Капитан застонал.
– Вы помните, что сказали про моих детей? – вырвалось у него.
– Абсолютно точно. Хотите, чтобы я вам повторил еще раз? – спросил Геррик.
– Нет! – воскликнул капитан, зажимая ладонями уши. – Не заставляйте меня убить человека, который мне дорог! Геррик, если вы хоть раз увидите меня со стаканом вина до того, как мы сойдем на берег, разрешаю вам всадить в меня пулю. Я даже прошу вас об этом! Вы – единственный на судне, кого жаль потерять. Думаете, я не знаю этого? Думаете, я вас предал? Я всегда понимал, что вы правы; пьяный или трезвый – понимал. Чего вы хотите? Клятвы? Вы же умный человек, вы должны понять, что я говорю серьезно.
– Вы хотите сказать, что не будете больше пьянствовать? – спросил Геррик. – Ни вы, ни Хьюиш? Что вы не будете воровать мою долю прибыли и пить шампанское, за которое я продал свою честь? Что вы будете выполнять свои обязанности, и стоять вахту, и станете бдительным, и будете делать вашу часть работы на корабле, а не взваливать ее всю целиком на плечи неопытного человека и делать из себя посмешище для туземных матросов? Это вы хотите сказать? Если да, то извольте сказать это определенно.
– Вы говорите так, что джентльмену это трудно проглотить, – сказал капитан. – Не хотите же вы заставить меня признать, что я стыжусь самого себя? Поверьте мне на этот раз: я выполню все без обмана, вот вам моя рука.
– Хорошо, на этот раз я поверю, – сказал Геррик. – Но если вы снова меня обманете…
– Ни слова больше! – прервал Дэвис. – Ни слова, дружище! Вы и так много наговорили. У вас злой язык, Геррик, когда вы рассержены. Просто порадуйтесь, что мы опять друзья, как я радуюсь, и перестаньте меня колоть все время в больное место. Я постараюсь, чтоб вы в этом не раскаялись. Сегодня мы были на волосок от смерти – можете не говорить, по чьей вине, – и, наверное, от ада тоже на волосок. Мы оба попали в скверную передрягу и должны быть терпеливее друг к другу.
Он говорил бессвязно, но казалось, что он делает это нарочно, просто ходит вокруг да около, не решаясь в чем-то признаться, или же в страхе оттягивает время, чтобы не дать Геррику сказать еще что-нибудь неприятное. Но Геррик выпустил уже весь яд; он был по природе своей человек добрый и теперь, торжествуя победу, начинал испытывать жалость. Он произнес несколько ободряющих слов, желая закончить разговор, и предложил пойти переодеться.
– Погодите еще немного, – остановил его Дэвис. – Сперва я хочу вам объяснить еще одну вещь. Помните, что вы сказали про моих детей? Я хочу объяснить, почему это меня так садануло, и, мне думается, вы пожалеете о своих словах. Это насчет моей крошки Эйды. Не следовало вам так говорить, хотя я, конечно, понимаю, что вы не знали. Она… видите ли… она умерла.
– Что вы, Дэвис! – воскликнул Геррик. – Да вы десяток раз о ней говорили как о живой! Проветрите голову, старина! Это все вино.
– Нет, сэр, – сказал Дэвис. – Она умерла. От какой-то желудочной болезни. Я тогда плавал на бриге «Орегон». Она похоронена в Портленде, штат Мэн. «Эйда, пяти лет, единственная дочь капитана Джона Дэвиса и его жены Марии». Я вез для нее куклу. Я даже не вынул этой куклы из бумаги, Геррик; она пошла ко дну вместе с «Морским скитальцем» в тот самый день, когда я был проклят.
Глаза капитана были устремлены на горизонт, он говорил с необычной для него мягкостью, но с полным самообладанием, и Геррик глядел на него с чувством, близким к страху.
– Не думайте, что я спятил, – продолжал Дэвис. – У меня ровно столько здравого смысла, сколько нужно. Но мне кажется, что человек в несчастье делается как ребенок. И это у меня как будто детская игра. Я никак не мог посмотреть правде в глаза, вот я и придумал притворяться. И прямо вас предупреждаю: как только мы окончим наш разговор, так я снова начну притворяться. Так что, видите, на панель она пойти не может, – добавил он, – не смогла даже выздороветь и получить свою куклу!
Геррик робко положил руку ему на плечо.
– Не надо! – вскричал Дэвис, отпрянув назад. – Не видите разве, я и так совсем разбит? Пошли, пошли, дружище, можете мне поверить до конца. Пошли, наденем что-нибудь сухое.
Они вошли в каюту и застали там Хьюиша, который на коленях взламывал ящик с шампанским.
– Эй, стоп! – закричал капитан. – Чтоб больше этого не было! Больше пьянства на судне не будет!
– Трезвенником сделались, что ли? – отозвался Хьюиш. – Я не против. По-моему, самое время, а? Сдается мне, что вы чуть второй корабль не потопили к черту. – Он достал бутылку и начал преспокойно отковыривать проволоку острием штопора.
– Слышите, что я сказал? – рявкнул Дэвис.
– Конечно, слышу. Вы орете громко, – ответил Хьюиш. – Но только мне наплевать.
Геррик потянул капитана за рукав.
– Пусть его… – сказал он. – На сегодня нам уже довольно.
– Ладно, пускай пьет, – согласился капитан. – Все равно в последний раз.
Проволока уже была снята, бечевка перерезана, головка из позолоченной бумаги сорвана, и Хьюиш с кружкой в руке ждал обычного взрыва. Взрыва не последовало. Он раскачал пробку большим пальцем – никакого результата. Наконец он взял штопор и вытащил пробку. Она вылезла легко и почти беззвучно.
– Надо же! – сказал Хьюиш. – Бутылка-то порченая.
Он налил немного в кружку – вино было бесцветное и без пузырьков. Он понюхал его, потом попробовал.
– Вот так номер, – сказал он. – Да это вода!
Если бы посреди океана внезапно прозвучал трубный глас, то и тогда трое в кают-компании не могли быть сильнее ошеломлены. Кружка обошла всех троих, каждый попробовал, понюхал, каждый воззрился на бутылку с роскошной золотой головкой, как, вероятно, Крузо воззрился на следы на песке. И у всех одновременно родилось одно общее мрачное предчувствие. Разница между бутылкой с шампанским и бутылкой с водой невелика, но между судном, груженным шампанским, и судном, груженным водой, лежит огромная дистанция от богатства до разорения.
Откупорили вторую бутылку. В каюте стояло наготове два ящика; их притащили и попробовали. Тот же результат: содержимое было бесцветным, безвкусным и безжизненным, как дождь на дне рыбачьей лодки, вытянутой на берег.
– Мать честная! – сказал Хьюиш.
– Погодите, попробуем из трюма, – проговорил капитан, вытирая лоб тыльной стороной руки, и все трое, мрачные, тяжело ступая, вышли из каюты.
Всю команду вызвали на палубу, двоих канаков отправили в трюм, третьего поставили к талям, а Дэвис с топором в руке встал у комингсов[37].
– А как же матросы? Ведь они будут знать, – прошептал Геррик.
– Черт с ними! – ответил Дэвис. – Не до того. Важно знать нам.
На палубу подняли три ящика и по очереди проверили. Из каждой бутылки, по мере того как капитан разбивал их топором, бежало, шипя и пенясь, шампанское.
– Из глубины давайте! Слышите? – крикнул Дэвис в трюм канакам.
Эта команда явилась сигналом к новому пагубному повороту событий. Поднимали наверх ящик за ящиком, разбивали бутылку за бутылкой – оттуда текла вода, и только вода. Еще глубже, и вот они дошли до слоя, где ящики уже были без клейма, бутылки без проволоки и без обертки, где мошенничество стало явным и откровенным.
– Хватит валять дурака! – сказал Дэвис. – Дядюшка, сложи ящики в трюм, а битую посуду свали за борт. Пошли, – обратился он к своим спутникам и повел их назад, в кают-компанию.
