Роберт Льюис Стивенсон
Похищенный
XXVIII. В поисках наследства
Я как мог привел себя в порядок и, заглянув в зеркало, с радостью увидел, что нищего уже нет, а Давид Бальфур снова воскрес. Но все-таки я как-то стыдился этой перемены и более всего – чужого платья. Когда я был готов, мистер Ранкэйлор встретил меня на лестнице, поздравил и опять повел в кабинет.
– Садитесь, мистер Давид, – сказал он. – И теперь, когда вы стали более похожи на самого себя, я посмотрю, не могу ли я сообщить вам что-нибудь новое. Вас, вероятно, удивляли отношения, сложившиеся между вашим отцом и дядей. Это действительно странная история, которую я с трудом могу объяснить вам. Потому что, – прибавил он с явным смущением, – всему делу причиной была любовь.
– По правде говоря, – заметил я, – понятие о таком чувстве плохо вяжется у меня с представлением о дяде.
– Но ваш дядя, мистер Давид, был когда-то молод, – возразил стряпчий, – и, что, вероятно, еще больше удивит вас, он был красив и изящен. Люди выглядывали из дверей, чтобы посмотреть на него, когда он проезжал мимо них на своем горячем коне. Я сам наблюдал это, и, признаюсь откровенно, не без зависти, потому что я был от роду некрасивым малым, а в те времена это было важно.
– Мне кажется, что это какой-то сон, – заметил я.
– Да, да, – ответил стряпчий, – так всегда бывает между молодым и старом поколением. Но это не все: ваш дядя был умен и многое обещал в будущем. В тысяча семьсот пятнадцатом году он вздумал отправиться на помощь мятежникам, но ваш отец последовал за ним, нашел его в канаве и привез обратно на потеху всего графства. И вот оба юноши влюбились в одну леди. Мистер Эбенезер, которым все восторгались, которого любили и баловали, был совершенно уверен в своей победе, а когда увидел, что ошибся, то совсем потерял рассудок. Вся округа знала об этом: он то лежал больной дома среди рыдавших родных, склонившихся над его постелью, то ездил с одного постоялого двора на другой, рассказывая о своем несчастии Тому, Дику и Гарри. Ваш отец, мистер Давид, был добрый джентльмен, но очень, очень слабохарактерный. Он потакал глупости своего брата и, наконец, с вашего позволения, решил отказаться от леди. Но она была не глупа – вы, верно, от нее унаследовали здравый смысл – и не согласилась выйти за другого. Оба на коленях ползали перед ней, и наконец она обоим указала на дверь. Это произошло в августе… Боже мой, я в тот год вернулся из колледжа! Сцена, должно быть, была чрезвычайно смешная.
Я сам подумал, что это была глупая история, но не мог забыть, что в ней участвовал мой отец.
– Вероятно, сэр, в этой истории была и трагическая сторона, – сказал я.
– Нет, сэр, ее вовсе не было, – отвечал нотариус. – В трагедии предполагается какая-нибудь веская причина для спора, какое-нибудь dignus vindice nodus, а в этой пьесе завязкой служила блажь молодого избалованного болвана, которого следовало покрепче связать и выпороть ремнем. Но не так думал ваш отец. И дело кончилось тем, что после бесконечных уступок с его стороны и самых разнообразных сентиментальных и эгоистических выходок вашего дяди они заключили нечто вроде сделки, от последствий которой вам пришлось недавно пострадать. Один из братьев взял леди, а другой – поместье. Это донкихотство вашего отца, несправедливое само по себе, повлекло за собой длинный ряд несправедливостей. Ваш отец и мать жили и умерли бедными, вас воспитали в бедности, и в то же время какие тяжелые годы переживали арендаторы Шооса! И что пережил сам мистер Эбенезер, мог бы я прибавить, если бы это меня интересовало!
– Во всем этом самое странное то, – сказал я, – что характер человека мог так измениться.
– Верно, – сказал мистер Ранкэйлор. – Но мне это кажется довольно естественным. Не мог же он не понять, что сыграл в этом деле некрасивую роль. Люди, знавшие эту историю, отвернулись от него.
– Хорошо, сэр, – сказал я, – но какое же мое положение во всем этом?
– Поместье несомненно принадлежит вам, – отвечал стряпчий. – Что бы ни подписал ваш отец, оно по закону должно перейти к вам. Но ваш дядя будет защищаться до последней возможности. Процесс всегда дорого стоит, а семейный процесс еще и позорен. Мой совет – не требовать слишком многого от вашего дяди, пожалуй, даже оставить его в Шоосе, а удовольствоваться пока хорошей ежегодной рентой.
Я сказал ему, что согласен на уступки и что мне, разумеется, было бы неприятно выставлять семейные дела на суд публики. В то же время в мыслях моих уже начал в общих чертах составляться план, который мы впоследствии привели в исполнение.
– Так что самое главное, – спросил я, – это уличить моего дядю в том, что он виноват в похищении меня?
– Разумеется, – отвечал мистер Ранкэйлор. – Но, по возможности, помимо суда. Поймите, мистер Давид, мы, без сомнения, могли бы найти несколько матросов с «Конвента», которые подтвердили бы ваше похищение, но если они будут вызваны свидетелями, мы не сможем остановить их показаний, и наверное они упомянут имя мистера Томсоиа. А это, как я заключаю из ваших слов, нежелательно.
– Вот, сэр, как я думаю поступить, – сказал я и открыл ему свой план.
– Но из этого следует, что мне придется встретиться с этим Томсоном? – спросил он, когда я кончил.
– Да, сэр, я так думаю, – сказал я.
– Вот так штука! – воскликнул он, потирая лоб. – Вот тебе и раз! Нет, мистер Давид, мне кажется, что план ваш неприемлем. Я ничего не имею против вашего друга мистера Томсона, я ничего не знаю о нем дурного: если бы я знал – обратите на это внимание, мистер Давид! – моей обязанностью было бы задержать его. Но рассудите сами: благоразумно ли нам встречаться? Он, может быть, виновен в каком-нибудь преступлении. Он, возможно, не все вам рассказал о себе. Его, может быть, и зовут не Томсон, а иначе! – воскликнул поверенный, подмигивая. – Ведь эти молодцы подбирают себе имена по дороге, как ягоды боярышника.
– Я предоставляю вам решать самому, сэр, – сказал я.
Однако было ясно, что мой план произвел на него впечатление, так как он продолжал размышлять, пока нас не позвали обедать в обществе миссис Ранкэйлор. И не успела она оставить нас одних за бутылкой вина, как стряпчий вернулся к моему предложению. Когда и где я должен встретиться с моим другом мистером Томсоном? Уверен ли я в его скромности? Предположим, что мы поймаем врасплох старую лисицу, – соглашусь ли я на те или другие условия? Подобные вопросы он задавал мне через большие промежутки времени, задумчиво потягивая вино. Когда мои ответы, очевидно, удовлетворили его, он еще больше задумался, позабыв даже о кларете. Затем он достал лист бумаги и карандаш и стал что-то писать, взвешивая каждое слово. Наконец он позвонил, и в комнату вошел клер.
– Торрэнс, – сказал он, – это должно быть переписано набело до вечера. А когда все будет сделано, то будьте так любезны приготовиться пойти с этим джентльменом и со мной, так как вы, вероятно, понадобитесь нам в качестве свидетеля.
– Сэр, – воскликнул я, как только клерк ушел, – так вы решились?
– Вы сами видите, – сказал он, наливая вино в стакан. – Но не будем больше говорить о делах. Вид Торрэнса напомнил мне о смешном случае, который произошел несколько лет назад. У меня было назначено с ним свидание у Эдинбургского перекрестка. Каждый пошел по своим делам, а когда пробило четыре часа, Торрэис, выпив лишнее, не узнал своего начальника, а я, забыв очки дома, видел без них так плохо, что, даю вам слово, не был в состоянии узнать своего клерка. – Тут Ранкэйлор от души рассмеялся.
Я сказал, что это действительно странный случай, и из вежливости улыбнулся. Но меня весь день удивляло, почему он беспрестанно возвращается к этой истории, рассказывая ее все с новыми подробностями и заливаясь смехом, так что я наконец пришел в замешательство от такого поведения моего нового друга.
Приблизительно в назначенное мною Алану время я под руку с мистером Ранкэйлором вышел из дома, а за нами следовал Торрэнс с документами в кармане и закрытой корзинкой в руках. Пока мы шли по городу, стряпчему приходилось раскланиваться направо и налево и постоянно останавливаться с людьми, просившими у него совета по общественным и частным вопросам. При этом я мог заметить, что он пользовался большим уважением в городе. Мы пошли вдоль гавани по направлению к гостинице «В боярышнике» и к молу у парома, бывшими свидетелями моего несчастья. Я не мог без волнения глядеть на эти места, вспоминая, что многих из бывших тогда со мною людей уже не было в живых.
Я думал об этом, как вдруг мистер Ранкэйлор вскрикнул, ударив рукой по карману, и засмеялся.
– Ну, – воскликнул он, – не забавно ли это! После всего, что я говорил, я все-таки забыл очки!
Тут я, разумеется, понял, к чему клонился его рассказ, и сообразил, что он нарочно оставил очки дома, чтобы, приняв помощь Алана, в то же время не видеть его и не попасть таким образом в неловкое положение. Действительно, это было хорошо придумано: если бы теперь дело и приняло дурной оборот, то как мог мистер Ранкэйлор удостоверить личность моего друга и дать показания против него? А все-таки он что-то слишком долго не замечал, что забыл дома очки. Все время, пока мы шли по городу, он раскланивался и разговаривал с таким большим количеством людей, что мог возбудить сомнение, так ли слабы его глаза.
Как только мы миновали гостиницу – я на пороге увидел хозяина с трубкой в зубах и удивился, что он не состарился, – мистер Ранкэйлор изменил порядок шествия и пошел сзади с Торрэнсом, а меня послал вперед разведчиком. Я взошел на холм, насвистывая время от времени свой гэльский мотив. Наконец я с радостью услышал ответный свист, и Алан поднялся из-за куста. Он немного упал духом, проведя весь день в одиночестве, скрываясь и плохо закусив в пивной около Дундаса. Но при взгляде на мою одежду лицо его просияло, а когда я рассказал ему, как подвинулись наши дела, и объяснил ему, какую роль он должен сыграть, Алан совсем воспрянул духом.
– Это блестящая мысль, – сказал он, – и, уверяю вас, для исполнения ее вы не могли бы найти лучшего человека, чем Алан Брек. Такую штуку, заметьте, не всякий сумеет сделать: она требует человека сообразительного. Но мне думается, что ваш поверенный хотел бы скорее видеть меня, – сказал Алан.
Я стал звать мистера Ранкэйлора и махать ему рукой. Он подошел, и я представил его моему другу мистеру Томсону.
– Я очень рад встретиться с вами, мистер Томсон, – сказал стряпчий. – Но я забыл свои очки, и наш друг мистер Давид, – он хлопнул меня по плечу, – скажет вам, что без них я почти слеп, так что не удивляйтесь, если завтра я пройду мимо, не узнав вас.
Он сказал это, думая успокоить Алана. Но гордость последнего возмущалась даже от такого пустяка.
– Сэр, – сухо отвечал он, – мне кажется, это не имеет значения, так как мы встретились для определенной цели – добиться справедливости по отношению к мистеру Бальфуру – и, помимо этого, вряд ли имеем что-нибудь общее. Но я принимаю ваши извинения: вы принесли их очень кстати.
– Я не смею надеяться на большее, мистер Томсои, – искренне сказал Ранкэйлор. – Мы с вами главные действующие лица в этом деле, и нам следует прийти к соглашению, а потому позвольте взять вас под руку, так как оттого, что темно и я забыл очки, плохо вижу тропинку. Вы же, мистер Давид, найдете в Торрэнсе очень интересного собеседника. Только помните, что ему совсем не для чего знать ваши приключения, а также приключения… гм… мистера Томсона.
На этом основании оба они пошли вперед, доверительно разговаривая друг с другом, а Торрэнс и я образовали арьергард.
Когда мы подошли к Шоос-гаузу, наступила ночь. В пятидесяти ярдах от дома мы шепотом еще раз посовещались; затем поверенный, Торрэнс и я тихонько двинулись вперед и притаились за углом дома. Как только мы стали по местам, Алан, не скрываясь, подошел к дому и начал стучать.
XXIX. Я вступаю в свои владения
Алан некоторое время тщетно стучал в дверь: удары его только будили эхо в доме и окрестностях. Наконец я услышал стук осторожно отворяемого окна и понял, что дядя на своем наблюдательном пункте. При недостаточном ночном освещении он мог видеть только фигуру Алана, вырисовывавшуюся темным силуэтом на ступеньках; трое же свидетелей были совершенно скрыты от него, так что честному человеку в собственном доме нечего было бы тревожиться. Несмотря на это, он долгое время молча смотрел на посетителя, и когда заговорил, то в голосе его слышался страх.
– Что это? – спросил он. – Ночь – не время для порядочных людей, а с ночными птицами у меня нет дел. Что вас привело сюда? У меня есть мушкетон.
– Это вы, мистер Бальфур? – отвечал Алан, отступая и вглядываясь в темноту. – Обращайтесь поосторожнее с мушкетоном: будет скверно, если он выстрелит.
– Что вас привело сюда? И кто вы такой? – злобно спросил мой дядя.
– Я не намерен сообщать свое имя всей округе, – сказал Алан. – А что меня сюда привело – это дело другое и касается вас более, чем меня. И, если вы желаете слушать, я положу это дело на музыку и пропою его вам.
– А что это такое? – спросил дядя.
– Давид, – отвечал Алан.
– Что? – воскликнул дядя явно изменившимся голосом.
– Сказать вам его фамилию? – спросил Алан. Последовала пауза. Затем дядя с сомнением в голосе прибавил:
– Мне кажется, лучше будет впустить вас в дом.
– Безусловно, – сказал Алан, – но вопрос в том, пойду ли я. Вот что я вам скажу. Мне кажется, что нам лучше обсудить это дело здесь, на пороге, или нигде. Предупреждаю вас: я так же упрям, как и вы, и притом я джентльмен более высокого происхождения.
Эта перемена тона смутила Эбеиезера. Подумав некоторое время, он сказал:
– Хорошо, хорошо, что надо, то надо, – и затворил окно.
Он очень долго спускался по лестнице и еще дольше открывал запоры, вероятно раскаиваясь в своем решении на каждой ступени и перед каждым болтом и засовом. Наконец мы услышали скрип дверных петель, и дядя мой осторожно вышел. Увидев, что Алан отступил на один или на два шага, он сел на верхней ступеньке, держа наготове мушкетон.
– А теперь, – заявил он, – помните, что у меня в руках мушкетон и что если вы приблизитесь на шаг, то будете убиты.
– Это очень вежливо сказано, – заметил Алан.
– Ну, – отвечал дядя, – ваше поведение не обещает ничего хорошего, и я должен быть наготове. А теперь мы понимаем друг друга, и вы можете рассказать о своем деле.
– Если вы такой догадливый человек, – сказал Алан, – то, без сомнения, заметили, что я гайлэндский джентльмен. Имя мое к делу не идет, но страна моих родственников находится недалеко от острова Малл, о котором вы, вероятно, слышали. В тех местах погибло судно, и когда на следующий день мой родственник искал вдоль берега деревянные обломки корабля, то наткнулся на полуживого юношу. Он привел его в чувство, а затем вместе с другими джентльменами отвел в старый, полуразрушенный замок, где с тех пор и содержит его. Мои родственники – народ довольно дикий и не такой щепетильный насчет закона, как некоторые известные мне люди. Узнав, что юноша благородного происхождения и приходится вам родным племянником, мистер Бальфур, они попросили меня зайти к вам и переговорить с вами об этом. И, предупреждаю вас, если мы не сойдемся, вы его вряд ли опять увидите, так как мои родственники, – наивно прибавил Алан, – очень бедные люди. Дядя прокашлялся.
– Для меня это довольно безразлично, – ответил он. – Я всегда был недоволен им, и я не считаю своим долгом вмешиваться в эту историю.
– Ну, ну, – сказал Алаи, – я вижу, чего вы добиваетесь: вы притворяетесь, будто он вам безразличен, для того чтобы мы назначили за него меньший выкуп.
– Нет, – ответил дядя, – я говорю чистую правду. Меня совсем не интересует этот мальчишка. Я не стану платить никакого выкупа, и вы можете делать с ним все, что угодно, – мне все равно.
– Нет, сэр, – сказал Алан. – Ведь кровь не вода, черт возьми! Вы из одного стыда не покинете сына своего брата. Если вы это сделаете и это станет известным, вы, думается мне, будете не очень-то любимы в вашей стране.
– Я и так не особенно любим, – отвечал Эбенезер. – И, кроме того, я не понимаю, как это может стать известным. Я рассказывать не буду, вы и ваши родственники – тем более. Это праздная болтовня, мой милый.
– Тогда Давид сам расскажет, – сказал Алан.
– Каким образом? – резко спросил дядя.
– Очень просто, – сказал Алан. – Мои друзья держали вашего племянника у себя, пока была надежда получить за него деньги, но, потеряв ее, они, без сомнения, отпустят его на все четыре стороны, будь он проклят!
– О, мне это тоже безразлично! – отвечал дядя. – Меня это не особенно огорчит.
– А я думал иначе, – сказал Алан.
– Почему? – спросил Эбенезер.
– Ну, мистер Бальфур, – отвечал Алан, – у каждого дела могут быть только две стороны: или вы любите Давида и заплатите, чтобы освободить его, или у вас есть причины не желать его возвращения, и тогда вы заплатите, чтобы мы оставили его у себя. Очевидно, вы не желаете первого. Значит, вам желательно второе. Очень рад. И я, и друзья мои получим за это славные денежки.
– Я не понимаю вас, – сказал дядя.
– Не понимаете? – спросил Алан. – Так слушайте: вы не хотите, чтобы мальчишка возвращался. Что с ним надо сделать и сколько вы за это заплатите?
Дядя не отвечал и беспокойно ерзал по ступеньке.
– Слушайте, сэр! – закричал Алан. – Помните, что я джентльмен. Я нощу королевское имя и не такой человек, чтобы уйти с пустыми руками. Или вы дадите мне ответ вежливо и незамедлительно, или же, клянусь вершиной Глэнко, я проткну вам брюхо своей шпагой!
– Эй, любезный, – воскликнул дядя, вскочив на ноги, – подождите минутку! Что с вами? Я обыкновенный человек, а не учитель танцев и стараюсь быть вежливым, насколько это возможно. А ваши дикие слова позорят вас: «Проткну брюхо!» Как бы не так! А чего же я буду ждать со своим мушкетоном? – проворчал он.
– Порох и ваши старые руки перед блестящей шпагой в моих руках то же, что улитка в сравнении с ласточкой, – сказал Алан. – Прежде чем ваш трепещущий палец найдет курок, эфес моей шпаги будет торчать в вашей груди.
– Эй, любезный, да разве я спорю? – возразил дядя. – Говорите что хотите, поступайте по-своему – я не буду перечить. Скажите только, что вам надо, и увидите, что мы отлично поладим.
– Верно, сэр, – сказал Алан, – я требую одной откровенности. Короче говоря: хотите вы, чтобы парня убили или чтобы мои родственники продолжали его содержать?
– Боже мой, – воскликнул Эбенезер, – разве можно так выражаться!
– Убить или сберечь? – повторил Алан.
– О, сберечь, сберечь! Без кровопролития, прошу вас.
– Как хотите, – сказал Алан, – но это будет дороже. Содержать его затруднительно – это щекотливое дело…
– Я все-таки хочу, чтобы его содержали, – отвечал мой дядя. – Я никогда не поступал безнравственно и не начну поступать так теперь для удовольствия дикого гайлэндера.
– Вы слишком щепетильны, – насмешливо произнес Алан.
– Я человек принципа, – просто сказал Эбенезер, – и, если за это надо платить, я заплачу. Вы забываете, кроме того, что мальчик сын моего брата.
– Хорошо, – сказал Алан, – теперь уговоримся о цене. Мне нелегко назначить ее, и сперва хотелось бы узнать некоторые подробности. Мне нужно знать, например, сколько вы заплатили Хозизену, когда в первый раз сбывали юношу с рук.
– Хозизену? – закричал дядя, застигнутый врасплох. – За что?
– За похищение Давида, – сказал Алан.
– Это ложь! – воскликнул дядя. – Его никогда не похищали. Тот, кто сказал это вам, солгал. Похищен! Он никогда не был похищен.
– Если он этого избежал, то не по моей вине да и не по вашей, – сказал Алан, – а также и не по вине Хозизена, если только ему можно верить.
– Что вы хотите сказать? – воскликнул Эбенезер. – Разве Хозизен рассказывал вам что-нибудь?
– Ах вы старый негодяй, да как же я мог бы иначе это знать! – воскликнул Алан. – Мы с Хозизеном компаньоны, мы делим прибыль. Теперь вы сами видите, как вам может помочь ваша ложь. И, должен вам откровенно признаться, вы сделали большую глупость, посвятив его в ваши личные дела. Но теперь поздно жалеть: что посеешь, то и пожнешь. Вопрос вот в чем: сколько вы заплатили ему?
– Разве он не говорил вам? – спросил мой дядя.
– Это мое дело, – отвечал Алан.
– Хорошо, – сказал дядя, – мне все равно: чтобы он ни говорил, он все равно лгал. Я скажу вам чистую правду: я дал ему двадцать фунтов. И, чтобы быть совершенно честным, прибавлю: сверх того он должен был получить деньги за продажу мальчика в Каролине, так что, в сущности, вышло бы немного больше, но, как видите, не из моего кармана.
– Благодарю вас, мистер Томсон. Этого вполне достаточно, – сказал стряпчий, выступая вперед. Затем учтиво продолжал: – Добрый вечер, мистер Бальфур.
– Добрый вечер, дядя Эбенезер, – сказал я.
– Славная сегодня ночка, мистер Бальфур, – прибавил Торрэнс.
Мой дядя не отвечал ни слова, продолжая сидеть на ступеньке, точно окаменев.
Алан тихонько вынул из его рук мушкетон, а стряпчий, взяв его под руку, стащил со ступеньки, повел в кухню и усадил на стул у очага, где огонь был потушен и горел один только ночник. Мы все последовали за ним.
Мы глядели на дядю, чрезвычайно радуясь своей удаче, но не без некоторой жалости к пристыженному старику.
– Ну, ну, мистер Эбенезер, – сказал стряпчий, – не падайте духом: я обещаю вам, что мы удовольствуемся немногим. А пока дайте нам ключ от погреба. Торрэнс принесет нам старого вина, которое мы разопьем по поводу этого события. – Затем, обратившись ко мне и взяв меня за руку, сказал: – Мистер Давид, желаю вам всего хорошего в вашем новом положении, которое, я уверен, вы вполне заслужили. – Потом он шутливо обратился к Алану: – Поздравляю вас, мистер Томсон, вы очень искусно вели дело, но одного только я не мог понять: как вас, собственно, зовут? Яков или Карл? Или, может быть, Георг?
– Отчего вы думаете, что меня зовут одним из этих трех имен, сэр? – спросил Алан, выпрямляясь и точно предчувствуя оскорбление.
– Оттого, что вы упоминали о своем королевском имени, сэр, – отвечал Ранкэйлор, – а так как никогда еще не существовало короля Томсона – я, по крайней мере, никогда не слышал о таком, – я подумал, что вы говорите об имени, данном вам при крещении.
Это было одним из тех ударов, к которым Алан был наиболее чувствителен, и, надо признаться, он с трудом перенес его. Не ответив ни слова, он отошел в дальний угол кухни и, надувшись, сел там. Только когда я подошел к нему, подал ему руку и поблагодарил его по справедливости, как главного виновника моего успеха, он слегка улыбнулся и наконец решился присоединиться к нашему обществу.
К этому времени мы развели огонь и откупорили бутылку вина; из корзины появился хороший ужин, за который сели Алан, Торрэнс и я, тогда как стряпчий и дядя пошли совещаться в соседнюю комнату.
Посидев там около часа, они наконец пришли к соглашению, после чего мой дядя и я по всей форме скрепили своими подписями договор. По условиям договора, мой дядя обязывался вознаградить Ранкэйлора за его вмешательство и выплачивать мне ежегодно две трети чистого дохода от поместья Шоос.
Итак, нищий странник из баллады вернулся домой. Лежа в ту ночь на кухонных сундуках, я сознавал себя состоятельным человеком, имеющим положение в своей стране. Алан, Ранкэйлор и Торрэнс храпели на своих жестких постелях. На меня же, проведшего столько дней и ночей под открытым небом, в грязи, на камнях, голодным, в постоянном страхе за свою жизнь, эта счастливая перемена подействовала сильнее, чем прежние невзгоды.
Я не спал до рассвета, глядя на отражение пламени на потолке и строя планы на будущее.
