Роки Каллен
До последнего вздоха
5
Мама,
после своего бранного монолога я чувствую себя уставшей. Но это не мешает мне продолжать попытки достучаться до реального мира. Я пробую хватать тебя, трясти, но, что бы я ни делала, у меня не получается установить контакт. В отчаянии я начинаю кричать, а потом и вовсе сползаю по стене на пол и сворачиваюсь калачиком.
Я идиотка. Идиотка! Я не должна была просто так уходить. Сбегать. Оставлять этот пропахший виски, сигаретным дымом и потом дом. Покидать эту обитель пристальных, внимательных взглядов, яростных ударов и гнетущей тишины.
Я узнаю текущие между лопатками струйки холодного пота, свое сбивчивое дыхание – даже несмотря на то, что моим легким уже не нужен воздух. Неужели те женщины из церкви были правы и человек, совершивший суицид, действительно попадает в ад? Я к тому же еще и внебрачный ребенок. Когда меня будут хоронить, уж точно не положат в священную землю.
Похороны? Разве не ими ты должна заниматься, мама? Или они уже состоялись?
Я смотрю на кровать. Ты все еще лежишь, свернувшись, как ребенок.
Поэтому я до сих пор здесь? В этом промежуточном, неясном, несуществующем месте? Я еще не обрела вечный покой в земле? Или это потому, что я некрещеная? Или все это всего лишь сон?
У меня болит голова. Я захожу в ванную и смотрю в зеркало. Сначала я ничего не вижу, но затем – возможно, потому, что я знаю, что я здесь, – медленно начинает проступать мой силуэт, а мои черты становятся четче. Цвет моей кожи – пепельно-белый. Мои глаза на оттенок светлее, а кости проступают сильнее. Так выглядят мертвые? Я наклоняюсь ближе и внимательно изучаю очертание.
Я смотрю так, как будто мое отражение даст мне ответы, расскажет мне, почему все так и что делать дальше. Но ничего подобного не происходит. «Отвечай мне!» – кричу я.
Раздается дверной звонок, и я вздрагиваю. Моя голова резко разворачивается в сторону ванной и источника пронзительного звука. Дверной звонок? Я даже не знала, что он до сих пор работает. Наш дом на Сансет-стрит зажат между двумя пустыми таунхаусами, и никто сюда не приходит.
Я прокрадываюсь в холл, как будто кто-то может меня заметить. Хотя, очевидно, они не могут. Я призрак. Ну, по крайней мере, я так думаю. И тем не менее я крадусь. Тихо. Нерешительно. Я спускаюсь по лестнице на первый этаж, чтобы посмотреть в окно и узнать, кто стоит у нас на крыльце. Увидев знакомые ссутуленные плечи и спадающие на глаза волосы, я ахаю.
Август. Он ждет, спрятав руки в карманы и сжимая челюсть. Он нервно сглатывает и стучит. Парень озирается на подъездную дорожку к гаражу, видит твой полуразваливающийся минивэн с дверями разных цветов и начинает стучать еще громче. Он знает, что дома кто-то есть.
Я здесь. На моем крыльце Август, а я здесь, пытаюсь удержать свою руку в таком положении, чтобы она не оказалась по ту сторону стекла. Я хочу, чтобы это происходило на самом деле. Мои глаза молят о том, чтобы их увидели.
Он смотрит в сторону окна и, когда его взгляд перемещается на то место, где стою я, перестаю дышать. Но он тут же отворачивается. Снова колотит в дверь. Я слышу, как со второго этажа доносится твой стон и скрип матраса. От того, как доносящиеся из моей комнаты звуки эхом разлетаются по дому, у меня волосы встают дыбом. Я никогда не знала этого. Хорошо, что я всегда кричала в подушку.
Хорошо, что я научилась вести себя тихо, задерживать дыхание, потому что дом мог услышать все наши тайны.
Спотыкаясь, ты спускаешься по лестнице. Ты щуришься, пытаясь разглядеть лицо Августа сквозь занавешенное окно, пока наконец не спрашиваешь:
– Кто там?
В первый раз твой голос звучит слишком тихо. Он хриплый. Поэтому ты переспрашиваешь во второй раз, предварительно прочистив горло.
– Кто там?
– Здравствуйте, миссис Уокер? Я, я Август Мэ…
Ты приоткрываешь дверь и выглядываешь из-за нее глазом, вокруг которого нет синяка.
– Я знаю тебя.
Из твоих уст это звучит как обвинение – я не знаю, почему.
– Я… я… просто слышал…
Он замолкает. Я смотрю на него. Он выглядит намного младше, чем в моих воспоминаниях. Он что, просто хотел убедиться, что это не шутка? Что все по-настоящему? Чего он ожидал? Я пытаюсь вспомнить, когда он в последний раз стоял на этом крыльце, и не могу. Я пытаюсь вспомнить, когда мы в последний раз разговаривали, но в моей памяти лишь туман. Что-то за ним прячется, шевелится, но не может пробиться, чтобы просветить меня.
Август ждет, когда ты начнешь говорить. Я понимаю это по его лицу. Но ты не произносишь ни слова.
В конце концов говорит он.
– Это… правда? Про Элли?
Ты ошарашенно смотришь на него, как будто не понимаешь, о чем речь. Как будто больше не понимаешь родной язык. Едва заметно ты киваешь и закрываешь дверь, отгораживаясь от парня и реальности, запирая нас внутри, и создается впечатление, что ты притворяешься, будто бы я дома, просто в другой комнате, будто бы все в порядке, хотя мы обе знаем…
Что это не так.
Ты съезжаешь по деревянной двери, а Август стучит снова,
и снова,
и снова,
но его стук не такой громкий, как стук моего сердца. Забавно, как бешено и исступленно бьется мое сердце – сердце призрака.
6
Мама,
я смотрю на тебя.
На тебе надета твоя рабочая форма, но твоя смена должна была начаться несколько часов назад. С тех пор как пару лет назад тебя взяли кассиршей в продуктовый магазин, ты не пропустила ни одного рабочего дня. Но ты уселась на пол у двери и сидишь, прижав руки к вискам.
А еще ты не накрашена.
Ты всегда надеваешь маску, скрывая черные и синие пятна под слоями суперстойкой тональной основы Cover Girl. Ты наносишь тени, румяна, и при взгляде на твое лицо вспоминаются разноцветные восковые мелки Crayola. Оно выглядит фальшивым.
Раньше я стеснялась тебя.
Стеснялась того, что ты так часто неискренне улыбаешься, что тональный крем и подводка скатываются и забиваются в морщинки у твоих глаз. Мне было стыдно за свое стеснение, потому что я знала, что за этой маской скрывается боль.
И вот я смотрю на тебя, на твое лицо без косметики, на глаза, опухшие настолько, что они кажутся закрытыми, на черно-синюю кожу, а не на пудру. Я подхожу к тебе ближе и опускаюсь на колени. Я не знаю, действительно ли я чувствую исходящий от пола холод, или это всего лишь мое воображение.
Я не понимаю, почему я так удивлена. Без косметики, без фальши ты выглядишь точно как я.
Бледная кожа. Веснушки. Глаза цвета шоколада.
И, словно дрожащее дыхание, сначала похожее на видение, ко мне возвращается воспоминание.
* * *
Это было так давно, но теперь я вспомнила. Кажется, мне было четыре. Я помню, как посмотрела в висящее в салоне зеркало заднего вида, увидела твои глаза и закричала:
– Мамочка, мамочка! У нас глаза одного цвета!
Ты широко мне улыбнулась.
– Да, дорогая. Шоколадные! У нас вкусные глаза-шоколадки!
И мне это понравилось. Глаза-шоколадки. У тебя был певучий голос. В нем не было гнусавости, но была выразительность, которая заставляла меня думать о сладком чае летним днем. Я все еще улыбалась, когда мы подъехали к дому и увидели припаркованный на подъездной дорожке старый «Кадиллак» модели семьдесят девятого года.
С твоего лица исчезла улыбка, ты проехала мимо нашего дома.
– Мамочка! Ты проехала наш дом, глупышка! – засмеялась я.
Я заметила, как ты напряглась, с каким выражением ты продолжала смотреть в зеркало. Ты ехала совершенно не в том направлении. Мы заезжали на парковки, катались по соседним улицам. Ты даже остановилась напротив полицейского участка. Я слышала твое дыхание. Оно дрожало. Я спросила, почему мы не можем поехать домой.
Сначала ты ничего не ответила. Ты просто сидела и смотрела в окно, и казалось, что ты только и думаешь о том, как бы сбежать. Но потом ты вернулась в реальность и сказала:
– Мамочка просто задумалась, солнышко.
Мы оставались у отделения полиции достаточно долго. Ты так и не вышла из машины. Когда солнце начало садиться, ты выехала с парковки, и мы продолжили кататься.
Я была не против. Мне нравилось ездить с тобой на машине. Я смотрела в окно и думала о сладком, тающем шоколаде.
Было уже темно, когда мы наконец припарковались позади «Кадиллака».
Ты посмотрела в зеркало заднего вида. Твои глаза были влажными.
– Послушай меня, малышка. Что бы ни случилось, я с тобой, поняла? Я всегда буду тебя защищать.
Твой голос дрогнул. Мне показалось, что ты не сможешь сдержать это обещание, но я все равно тебе поверила.
И ошиблась.
Ты двигалась очень медленно. Ты дождалась щелчка, сняла ремень безопасности. Ты повернулась к открытой водительской двери, свесила ногу, но не сразу выпрыгнула из машины. Ты расстегнула ремень на моем детском сиденье и крепко-крепко меня обняла.
– Мамочка, почему ты плачешь? – спросила я.
И ты ответила:
– Мамочка просто очень сильно тебя любит, дорогая.
Ты собиралась нести меня на руках к дому, но я выскользнула из твоих объятий, заявив, что я уже большая девочка и хочу идти сама. Ты не стала настаивать. Ты взяла меня за руку. Она была такой маленькой. Ты поцеловала кончики моих пальцев, и мы пошли к двери. Она открылась изнутри, и я уставилась на стоящего на пороге мужчину. У него были черные волосы с проседью у висков и обросшее щетиной лицо. Я видела его впервые.
– Мамочка, кто это у нас дома? – спросила я у тебя.
– Твой отец, – сказала ты срывающимся голосом. – Это твой отец, Элли. И, видимо, он нашел нас.
Он. Нашел. Нас.
* * *
С тех пор прошли годы. Воспоминание об этом дне затерялось среди других. Но, очутившись в фокусе, оно оказалось явственным и ярким. На несколько секунд оно даже затмило настоящее, как будто ему требовалось все мое внимание целиком. Как будто оно было важным. Я выдыхаю. Мне бы хотелось раствориться в нем. Мне бы хотелось вернуться в прошлое и жить той беззаботной жизнью, что я вела до того, как на нашем пороге появился он. Но это всего лишь воспоминание, не более того. Но может быть, просто предположим, что я вспомню достаточно, чтобы понять почему. Почему часть меня, мое сознание, осталась здесь. И может быть, если я выясню почему, я узнаю, что делать, чтобы выйти из этого лимба. Может, понимание – ключ ко всему.
Я зажмуриваю глаза, еще пару мгновений пытаюсь нащупать другие воспоминания, но ничего не выходит. В отчаянии я сжимаю до скрипа зубы.
Прошу. Прошу. Прошу. Дай мне зацепиться за что-нибудь. Но память жестока и не выдает своих секретов.
Ты начинаешь шевелиться, и я открываю глаза. Я понимаю, что стука больше не слышно. Должно быть, Август ушел. Часть меня жаждет, чтобы он вернулся просто для того, чтобы я смогла посмотреть на него еще раз. Но ты продолжаешь шевелиться, и на долю секунды кажется, что ты можешь меня видеть. Ты обвила руками ноги и крепко прижимаешь их к себе.
– Прости меня. Ох, моя голубка. Прости меня. Это я виновата, – говоришь ты тихо.
Мне хочется встряхнуть тебя. Конечно, ты виновата. Конечно, это твоя вина! Потом я вспоминаю, как ты сказала: «Он нашел нас».
Ты шепчешь:
– Я была так близка, так близка.
Я отшатываюсь и смотрю на тебя.
Близка? К чему?
Я не свожу с тебя глаз, жду от тебя ответа. Но ты ничего не говоришь. Я склоняю голову набок, чтобы внимательнее тебя рассмотреть.
Ты вся в синяках, без косметики, бледная, с веснушками и разбитой губой.
И подо всем этим я вижу ту же самую женщину, что смотрела на меня в зеркало заднего вида много лет назад, еще до того, как на нашей подъездной дорожке припарковался «Кадиллак».
Я вижу мою мамочку с шоколадными глазами, как у меня. Ты была такой красивой. Я смотрю на свои руки и вспоминаю, как крепко ты их сжимала, до боли, даже когда ты осыпала поцелуями мои пухлые пальцы.
Я вдруг понимаю: каждый день, входя в этот дом, ты умирала.
Возможно, ты стала призраком еще задолго до меня.
Чувство, непохожее на злобу, проделывает во мне дыру и тянет к тебе. Я пытаюсь выключить его, заглушить, отогнать.
Потому что мне слишком больно осознавать, что ты плачешь из-за меня.
Я протягиваю к тебе руку…
Ты резко поворачиваешь голову к двери. На подъездной дорожке слышится рев мотора. Этот проклятый «Кадиллак» модели семьдесят девятого года. Ты в спешке поднимаешься на ноги и бежишь в ванную на втором этаже. Одной рукой ты моешь лицо, а другой достаешь сумочку с дешевой косметикой из ящика под раковиной. Тебе нужно снова нарисовать свою маску… иначе он разобьет тебя на мелкие кусочки, и даже от твоего фальшивого кукольного лица ничего не останется.
Лица без веснушек. Лица, абсолютно не похожего на мое.
7
Отец,
я наблюдаю в окно за тем, как ты выходишь из машины. Ты на секунду останавливаешься и смотришь на дорогу. Я пушка, и я хочу прострелить тебя насквозь. Мама в ванной, а я направляюсь к входной двери. К той самой двери, у которой я впервые увидела тебя много лет назад. Я помню…
Ты не всегда был таким жестоким. Это мне однажды сказала мама. И я смутно помню то время, до ремня и бутылок виски. Твоя внешность никак не изменилась. Те же самые жилистые, крепкие и гибкие руки, те же темные волосы с проседью, те же глаза с нависающими веками и морщинками – гусиными лапками, которые создают впечатление, что ты часто улыбаешься. Так и есть, просто большая часть этих улыбок – ложь. Внешне ты выглядишь так же, как тот мужчина, что стоял на нашем крыльце много лет назад.
Но внутри ты изменился. Что-то глубоко в тебе перевернулось, пока никто не видел. Твой голос звучит жестко и грубо, но было время, когда я его не боялась. Когда я считала, что он похож на колыбельную. Ты ни разу не пел, но сам звук, его раскатистость, убаюкивали меня.
Мы подходили к дому, и пока мама до боли сжимала мою руку, ты смотрел на нас такими глазами, что я подумала о потерянном щенке, которого мы подобрали на обочине в день нашего переезда на Сансет-стрит. У него тоже была гладкая черная шерстка с белыми пятнышками. Я захотела взять его домой. Мама остановилась на обочине. Шел дождь, и один из наших дворников барахлил, поэтому дорогу было видно плохо. Она вышла из машины, сняла куртку, завернула в нее маленького щенка и отдала его мне, чтобы я его обняла. Он был совсем малыш. Как и я. Он не помещался мне в руки, но уткнулся носом мне в шею и облизал меня. Было щекотно. Мы повезли его домой, а по пути я смеялась и перебирала для него имена.
Он прожил у нас несколько месяцев. Он писал на пол. Сгрыз мамины туфли. Лаял на белок. Он был громким, устраивал бардак, и я любила его. Но как-то раз я лежала, а моя рука свисала с кровати. Когда я услышала, как по паркету стучат его лапы, я улыбнулась и зарылась лицом в подушку. Я знала, что он, как всегда, подойдет и начнет лизать мои пальцы, но в тот день что-то пошло не так.
Он зарычал.
Я начала поднимать голову с подушки, вскинув от удивления брови, но, прежде чем я успела позвать его по имени, он прыгнул и вцепился мне в предплечье. Его зубы вонзились в плоть, и после секундного шока я почувствовала боль. Я попыталась стряхнуть его. Но он не отпускал. Он пускал слюну, скалил зубы, рычал, и я закричала.
Мама выкрикнула мое имя, и я услышала бешеный топот ее ног по лестнице. Я молила щенка, чтобы он отпустил, я тянула, вырывала руку, но от этого боль становилась только сильнее. Мама кинулась к нам, разжала челюсть собаки, и я в ту же секунду выдернула свою руку. Мама боролась с псом, пока ей не удалось вышвырнуть его на улицу и закрыть дверь. Он рычал, и через дерево слышался его лай.
«Больно! Больно!» – плакала я, когда мама обняла меня. Кровь была повсюду. На моей футболке. На простыне. Она взяла меня на руки и устремилась к двери. Пес продолжал гавкать и, казалось, намеревался вцепиться ей в ноги. Мы вышли из дома. Сели в машину. И поехали в больницу. Это было первое посещение больницы, которое я запомнила. Это было единственное посещение больницы, когда нам не пришлось врать на осмотре.
Да, это было до тебя. Поэтому не было странных падений. Ушибленных лбов. Несчастных случаев. Других травм. Которые на самом деле были зашифрованным посланием: нас снова избил отец. В тот раз мы были вдвоем, и это был всего лишь собачий укус. Мне наложили десять швов, и, когда мы приехали домой, неадекватный рычащий пес, которого, несмотря ни на что, я все еще любила, был отправлен в собачий приют.
Когда я посмотрела на тебя, стоящего на нашем крыльце, я увидела грустные глаза щенка, которого я обнимала в машине по пути домой в дождливый день. Ты смотрел на маму так, будто не верил в то, что она настоящая. И на меня ты смотрел так же. И ты стал на колени, чтобы положить ладони мне на щеки и сказать, что я такая же красивая, как мама. Но даже когда ты говорил это, ты выглядел грустным.
И я захотела взять тебя домой. Я не знала, что ты тоже укусишь.
8
Август,
память отпускает меня из своих объятий. Я вдыхаю, втягивая с воздухом все хорошо знакомые подробности этого воспоминания, которое так и не заняло свое место в общей картине. Как одна деталь пазла из тысячи элементов.
Мне нужны все детали. Как иначе я смогу собрать себя воедино? Как иначе я смогу найти свой путь?
Мама все еще наверху в ванной. Я все еще выглядываю из-за входной двери. Отец все еще на подъездной дорожке.
Но только когда я перевожу взгляд с отца на место на тротуаре, с которого он не сводит глаз, я вижу тебя. Отец крутит ключи на пальце и выглядит так, словно не может решить, в какую сторону ему идти. В ту же секунду я сбегаю по ступеням крыльца и оказываюсь во дворе. Я хотела бы, чтобы между вами оказалась толпа, численностью со все население нашего города, но здесь только я, а я всего лишь воздух.
Отец делает шаг в твою сторону.
– Ты друг Элли, да ведь?
Его походка ленивая, а голос негромкий.
Август, ты стоишь на тротуаре, порывисто дышишь, твоя грудь поднимается и опускается, пока ты сжимаешь и разжимаешь кулаки.
– Да, – говоришь ты тихо. А потом громче: – Да, я ее друг.
Отец кивает, у него мрачное лицо. Обеспокоенное. Я сглатываю. Это похоже на ловушку.
– Мне жаль, парень. Это стало ударом для всех нас. Ты бы видел мать Элли. Бедняжка, она совсем раздавлена.
Поначалу ты ничего не отвечаешь. А потом осторожно говоришь:
– Я соболезную вашей утрате, мистер Уокер.
Отец снова кивает, медленно и серьезно. Его волосы зализаны назад и лоснятся от пота. У него мощная челюсть, кривой нос и темные, как ночное небо, глаза. Раньше я боялась темноты, потому что мне казалось, что я могу увидеть в ней его глаза.
По словам местных женщин, раньше отец был очень хорош собой. Он был очарователен. Он улыбался, подмигивал, и никто не мог устоять перед его чарами, его ложью. Никто не знал, что происходило в нашем доме на Сансет-стрит.
Никто не мог поверить, что человек, который всю свою жизнь проработал строителем, приходил домой и все ломал. Но так и было. И делал он это с улыбкой на лице.
Отец выглядит так, словно он вот-вот повернется к дому, но вдруг делает шаг к Августу, как будто что-то вспомнив.
– Она гуляла с тобой, так? Позавчера ночью? За пару дней до того, как это случилось?
Я моргаю. Мы гуляли вместе? Недавно? Меня разрывает от непонимания. Я даже не могу вспомнить, что было два дня назад.
Ты выглядишь напуганным. Смущенным. Переминаешься с ноги на ногу.
– А, ну, может, это был и не ты. Она вернулась домой и выплакала все глаза. Бедняжка. Некоторые просто так устроены, знаешь.
Отец вздохнул.
– Хмм, интересно, а что, если…
Но потом он махнул рукой, как будто пришедшая ему в голову идея была вздорной, и развернулся к дому.
– Что, интересно? – Ты делаешь шаг вперед, внезапно насторожившись.
– Ой, ну знаешь. Интересно, а что, если произошедшее той ночью заставило ее…
Отец замолчал. Ему не нужно заканчивать это предложение. Твое смятение говорит само за себя. Я была с тобой. Это написано у тебя на лице, но я этого не помню.
– Видимо, мы никогда не узнаем, – говорит отец, отворачиваясь.
Краешек его губы изгибается в жестокой усмешке. Я единственная, кто это видит.
Мой отец может причинить боль, не только наставляя синяки. Он всегда знает, что сказать, чтобы вывести тебя из равновесия. И тебе начинает казаться, что ты падаешь.
Но что же случилось позапрошлой ночью? Я никогда раньше не выходила гулять. Каждый вечер я ложилась спать, закрыв дверь к себе в комнату и положив на голову подушку, чтобы не слышать доносящиеся с другого конца коридора стоны.
Я смотрю на тебя. У тебя глаза на мокром месте, и ты дрожишь.
Твои глаза такие большие – мне кажется, что твои слезы могли бы затопить весь мир.
Я помню тот день, когда ты, Август Мэттьюс, появился в моей жизни.
* * *
Это был первый день в подготовительном классе начальной школы. Когда я тебя встретила, твоя внешность показалась мне забавной. Помню, я подумала, что твоя голова на размер больше, чем нужно, по сравнению с твоим телом и что твои огромные глаза напоминают блюдечки, в которые мы разливаем молоко для бездомных кошек, живущих в нашем районе.
До того, как я пошла в школу, мне нравилось все свое время проводить с мамой. А теперь я оказалась всего лишь головой в море других таких же. Я была маленького роста, и мне приходилось постоянно смотреть вверх. Я оглядывала всех и гадала, кто же поделится со мной своими цветными карандашами. Я осматривала классную комнату, пытаясь отличить тех, кто может оказаться добрым, от тех, кого мне следует избегать. Твое лицо появилось из ниоткуда, и ты стоял слишком близко ко мне.
– Привет! Меня зовут Август Мэттьюс. – Ты был ненамного выше меня. – Мне нравится твой рюкзак.
Это был рюкзак с «Могучими рейнджерами». Я не хотела носить розовый и девчачий. Мне нравился Красный Рейнджер, потому что он казался самым сильным.
В меня врезался ребенок покрупнее, и я упала. Моим ладошкам стало больно, и мне захотелось плакать, но я не стала. Я почувствовала, как мне на плечо легла маленькая рука.
– Ты в порядке?
– Да, я в порядке.
Ты помог мне встать.
– Ты такой неуклюжий, Джеффри! Нельзя сбивать людей с ног! Я все расскажу мисс Линдси! – сказал ты, выпятив грудь и смерив свирепым взглядом скалящегося мальчишку с копной светло-русых волос.
Он был больше нас обоих, но ты все продолжал зло смотреть на него своими глазами-блюдцами. Я его боялась, но, заметив, что тебе, кажется, не страшно, я тоже расправила плечи. Старший мальчишка закатил глаза и направился к входным дверям в школу.
– Спасибо, – сказала я.
Ты посмотрел на мой рюкзак и озадаченно спросил:
– У тебя есть все для урока?
Ты, должно быть, заметил, что он был слишком плоский. Я ничего не купила к школе.
– Все есть. Только цветные карандаши нужны.
Твои глаза-блюдечки снова загорелись.
– О!
Ты снял свой ранец с плеча и расстегнул его.
– Можешь взять мои. У меня есть запасные. Мне нравится раскрашивать.
Ты улыбался, а потом, когда учителя построили нас и мы оказались в разных шеренгах, я открыла свой рюкзак, чтобы положить в него карандаши. Я увидела надпись на коробке, и у меня отвисла челюсть.
– Они с блестками!
Ты засмеялся.
– Нарисуй единорога! – крикнул ты, пока наши шеренги расходились в разные стороны.
– Я не умею! – прокричала я в ответ.
– Тогда я для тебя нарисую!
И на следующий день, прежде чем нас отвели в разные классы, мы увидели друг друга, и ты передал рисунок с красивым единорогом и радугой, разукрашенный блестящими карандашами. Я запищала от восторга, а ты засмеялся. Ты в принципе часто это делал.
Ты смеялся громко и от всего сердца. И мне это понравилось.
* * *
Сейчас ты не смеешься. Ты стоишь, сгорбившись, и выглядишь одновременно и слишком старым и слишком молодым. Отец повернулся к тебе спиной и не видит, как ты то сжимаешь, то разжимаешь кулаки. Когда он захлопывает входную дверь, ты выпрямляешься в полный рост, во все свои метр восемьдесят пять, и убегаешь.
Ты бежишь так быстро. Быстрее, чем в детстве. Твои ноги стучат по тротуару, а твоя сумка свисает с плеча и болтается позади. До твоего дома далеко, но я несусь прямо позади тебя, делая вид, что нам снова по десять лет и что мы бежим в наше собственное тайное место в лесу, где мы будем сочинять миры и решать их судьбы.
Твой дом голубого цвета, как небо, а ставни у него красные, как кровь. Я помню, что однажды сказала тебе об этом, но тебе мое сравнение не понравилось. Ты взлетаешь по ступеням и распахиваешь входную дверь. Внутри так же красиво, как в моих воспоминаниях. На стенах новенькая бежевая краска, под потолком идеально-белая лепнина. На полу постелен паркет из твердых пород дерева, и кажется, что он покрыт медом.
Твоя мама опускает чашку на стол и смотрит на тебя из кухни. Она старше моей мамы. В уголках глаз у нее морщинки. Она не носит кукольный макияж. На ее коже нет синяков. Она старше, но не выглядит замученной.
Ее глаза широко раскрыты от беспокойства.
– Август, что случилось, детка?
Ты смотришь на нее с порога, грудная клетка вздымается от жадных, тяжелых вдохов.
– Она… она… умерла.
Твоя мама прищуривает глаза, как будто так она лучше слышит. Твой голос такой тихий.
– Она умерла, – повторяешь ты громче, злее.
Твоя мама вдруг встает и подходит к тебе, в ее взгляде читается тревога.
– Кто? Кто умер? О чем ты говоришь?
– Элли.
Я вижу, как дрожит твоя губа, как ты тяжело сглатываешь. Твои плечи поднимаются от напряжения; где-то в твоих глазах затаились слезы, но ты не даешь им волю. Не припомню, чтобы ты когда-нибудь плакал. И я не уверена, что хочу это видеть. Я начинаю пятиться, чтобы унести ноги от волны эмоций, которая, как мне кажется, вот-вот захлестнет дом Мэттьюсов. Это случается, когда я переступаю порог.
Твоя мама обнимает тебя, и ты прячешь голову у нее на плече. Так странно видеть, как кто-то такой большой чувствует необходимость опереться на кого-то такого маленького. Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но слышу твой приглушенный дрожащий голос: «Она умерла. Она умерла. Она умерла».
Волна накрыла меня, и я не могу сбежать.
Сложно сказать, как долго ты обнимаешь свою маму, но и она первая тебя не отпускает.
* * *
Ты посреди своей комнаты, сидишь на вращающемся стуле и медленно крутишься, оборот за оборотом. Я никогда не бывала в твоей комнате. И кажется, есть что-то неправильное в том, что я нахожусь тут сейчас…
Ты наконец перестаешь кружиться. Я сижу на твоей кровати. Одеяло выглядит мягким. Твои стены увешаны плакатами с изображением музыкальных групп, футболками и рисунками. Помню, ты раньше звал меня на концерты. Помню, я всегда говорила «нет».
Я не замечаю две небольшие фотографии, втиснутые между глянцевыми плакатами, до тех пор, пока ты не встаешь и не дотрагиваешься до них.
На одной из них снимок красного крытого моста изнутри. Нашего красного моста. На той, что пониже, запечатлена я. Не та я из детства, когда мы играли в нашем убежище среди деревьев и ты повсюду носил с собой одноразовый фотоаппарат. А та, какой я была год назад. Не знаю, как и когда ты сделал этот снимок, но вот он.
Я сидела у стола для пикников. Был учебный день, но нас отпустили пораньше. Я не хотела идти домой, поэтому отправилась в парк. Почему я тебя там не видела? Почему ты ничего мне не сказал?
Я достала свой блокнот и начала неразборчиво писать в уголках страницы, как я всегда это делаю. Мне не нравится писать на разлинованной части листа, пока не придут правильные слова. Я заворачиваю фразы на поля, рисую стрелочки, чтобы обозначить неплохие мысли. Должно быть, мне попалась действительно хорошая, потому что на фотографии я сижу с карандашом в руке, смотрю на страницу и улыбаюсь.
Не знаю, о чем именно я думала или что прочитала. Не знаю, почему я не запомнила эту мысль, не сберегла ее, ведь на фото мои глаза горят от эмоции, напоминающей удовольствие, а улыбка моя так расползлась, что я почти зажмурилась, я выгляжу…
Всякий раз, когда я произношу это слово, вслух или мысленно, у меня сжимается желудок.
Красивой.
Может, дело в том, как ты сфотографировал, как свет упал на мое лицо и залил его сияющим золотом, как мои веснушки неведомым образом придали мне более счастливый вид.
Не представляю, что за магию ты применил, чтобы сделать этот снимок. Жаль, что я не видела его раньше. Я хотела бы знать, как я могу выглядеть. Кем я могла бы быть.
Я хотела бы знать, как ты меня видишь.
У тебя красные глаза. Ты проводишь пальцами по фотографии. С трепетом и теплотой.
Я знаю, что такое прикосновение этих пальцев.
Это откровение шокирует меня, потому что, находясь здесь, в твоей комнате, я больше ничего не могу вспомнить. Я не помню, когда ты мог до меня дотрагиваться и зачем. Но, взглянув на твои руки, я знаю, что они нежные. Я знаю, что, хотя они мастерски обращаются с карандашом, они теряют свою уверенность, оказавшись на коже.
Я тяжело сглатываю и мечтаю ощутить их прикосновение сейчас.
Твои тонкие пальцы замирают у края фотографии. Ты сжимаешь челюсть, на твоем лице мелькает ярость. Ты сминаешь фото в ладони. Разворачиваешься и швыряешь его в противоположную стену. Я встаю в полный рост и смотрю на место, куда упал комок. Я не замечаю, как ты поднимаешь стул, но слышу, как он врезается в стену из гипсокартона. От звука удара меня передергивает. Я закрываю уши. Как будто бы мои барабанные перепонки могут порваться. У тебя в руках гитара, и ты замахиваешься ею, как битой, и она ударяется о спинку кровати, ударяется о письменный стол, бьется о стену.
Ничто не в безопасности. Я оглядываю твою комнату, наполненную рисунками, различными безделушками, семейными фотографиями, и хочу все это спасти. У тебя есть снежные шары из разных стран, и я извиваюсь, чтобы заслонить их собой, но я всего лишь воздух. В них летит гитара. Ты не похож на себя. У тебя чужое лицо. Кого-то жестокого и грозного, сломленного и беспощадного…
Я тебя сломала? Эта мысль оглушает меня.
– Август! – кричу я твое имя, до боли, до отчаяния желая, чтобы ты остановился. Но ты меня не слышишь. Конечно, нет.
Ты выпускаешь из рук гитару. Твоя мама зовет тебя, и ты подбегаешь к двери, чтобы запереть ее. Ты спотыкаешься о разбросанные вещи и чуть не падаешь. Щелкнув замком, ты прислоняешь к двери голову и поднимаешь вверх ладонь с растопыренными пальцами. Ты скрепишь зубами, а из зажмуренных глаз начинают течь слезы. Ты краснеешь, и я боюсь, что ты взорвешься.
«Прости меня. Прости меня. Прости меня». Ты плачешь, трясешься, и я хочу избавить тебя от боли.
Ты бьешь кулаком в стену. Разворачиваешься и опираешься спиной на дверь.
С другой стороны стучится твоя мама, выкрикивая твое имя.
Ты не реагируешь. Просьбы простить тебя превращаются в вопрос: «Почему?» Ты повторяешь его снова и снова, как молитву, будто бы кто-то может дать тебе ответ.
Почемупочемупочемупочему. Вопрос пробирает меня до костей и звучит как обвинение. Мне следовало бы знать на него ответ. Я хочу положить ладони тебе на щеки и сказать правду. Правду, которую я не знаю, но очень хочу вспомнить.