Роксана Гедеон
Любовница капитана
–– О Господи, неделю! Неужели вас так надолго отпустят из Собрания?
–– К черту Собрание на эти дни! Если я пропущу десяток заседаний, мир не рухнет. Нам надо побыть вдвоем. Посетить старину Джефферсона. Он сейчас пакует чемоданы, готовится уехать из Франции. Хочу побывать у него вместе с вами, тем более, что он много о вас спрашивал…
Его слова о бегстве из отеля д’Энен волей-неволей пробудили во мне воспоминания. Это было зимней январской ночью; Франсуа бежал просто из моей постели, потому что очень некстати вернулся домой Эмманюэль. Мы разомкнули объятия, и он ринулся из окна вниз, сказал, что спустится благополучно по винограду… Кажется, столько времени прошло, а ведь всего полгода! Те дни были куда более мирными, чем сейчас.
Он заметил полуулыбку у меня на губах и удвоил усилия. Пользуясь тем, что аллея пуста, он увлек меня вглубь зарослей, к дереву, обхватил одной рукой за талию, другой слегка очертил округлость моей щеки, коснулся уха, осторожно пальцами повторил контур губ.
–– Сюз… Соглашайся. Довольно строить из себя ледяную статую. Да, я бываю забывчив. Но тебя я помню всегда…
–– Наверное, какая-то женщина развлекала вас в Версале, – пробормотала я. Это интимное «ты», на которое он перешел, и движения его рук (он хорошо знал мое тело, помнил все чувствительные местечки!) мало-помалу заводили меня. – Приходила к вам в Собрание…
Он рассмеялся, горячим дыханием обжег мне ухо:
–– Ерунда! Увидишь, как я голоден, когда окажешься в постели со мной. Сразу поймешь, что у меня никого не было еще со времени отплытия из Виргинии. То есть четыре месяца… Эта политика забрала меня целиком. Я изголодался, как какой-нибудь каторжник. Но я буду очень нежен, представь…
–– А в Виргинии, стало быть, кто-то был? – спросила я задыхаясь.
–– Пара черных рабынь в Монтичелло. Джефферсон разрешает. Ты же не будешь меня к ним ревновать? Тем более, что мы с тобой не женаты. Твой муж тоже, наверное, получал от тебя… кое-что.
Эмманюэль, честно говоря, получал от меня очень мало, если не сказать ничего: последние три месяца мы вообще не жили под одной крышей. Он командовал своим полком и был крайне занят подавлением смуты среди солдат, я неотлучно находилась при королеве.
–– Нет, мы почти не виделись с ним.
–– Какая хорошая новость! Значит, ты должна быть так же голодна, как и я. Моя горячая девочка! Как я хочу снова увидеть твой цветок… раскрыть твою жемчужину…
Он прижал меня к дереву, его руки скользнули вниз по моей спине, прошлись вдоль швов легкого летнего платья, а потом пропутешествовали еще ниже, к ягодицам, и вот его пальцы прижались к самому сокровенному месту между моими ногами.
–– Вот она, эта жемчужина… Сюз, ты сводишь меня с ума. Черт, я почти плавлюсь.
Я это хорошо чувствовала: его мужская плоть, прижатая к моим бедрам, была напряжена до предела. И меня тоже захватила его страсть. В конце концов, сколько можно жить в печали… Я молодая женщина! Конечно, мне надо согласиться и поехать с Франсуа в Париж. Во-первых, мне с ним хорошо с постели. Во-вторых, мне срочно необходимо повидать Жанно, а в нынешние неспокойные времена в столицу лучше приезжать в сопровождении надежного человека. Имя моего отца вызывает ненависть у мятежников, они проклинают его с того дня, как он расстрелял из пушек бандитов у дома фабриканта Ревейона. Пожалуй, являться в Париж одной было бы для меня небезопасно. А в сопровождении депутата Собрания – в самый раз… Поэтому я не стала более противиться, и ответила на его глубокий, жадный поцелуй, и не отвела его рук, шарящих по моему телу, несмотря на то, что был белый день и парковые заросли не так уж хорошо скрывал нас от посторонних глаз.
–– Вот, я узнаю мою Сюз, – прошептал капитан, бешено лаская мои ягодицы, прижимаясь ко мне всей своей вздыбленной мужской плотью. – Узнаю женщину, которая могла отдаться мне прямо в парке. Может, повторим?.. Помнишь рисунок на моей табакерке? Я поверну тебя задом и…
Нет, сейчас это было бы слишком. С трудом опомнившись, я отстранила его, расцепила кольцо его объятий. Он душил меня поцелуями, не желая отступать.
–– Нет… Ох, нет! Подождите, Франсуа, успокойтесь! Я поговорю с королевой… Она отпустит меня в Париж. Завтра или послезавтра…
–– Завтра или послезавтра? Обещаешь?
–– Да! Ее величество тоже готовится вернуться к супругу в Версаль. Наше пребывание в Марли заканчивается… и я поеду с вами, договорились!
Мы вернулись на аллею и пошли вдоль нее, беседуя уже спокойнее. Франсуа несколько раз спросил меня, действительно ли я уверена, что Эмманюэль в полку, и я еще раз подтвердила это: где же ему еще быть? Если только его полк не вызван в Париж, но это вряд ли. Король не спешит собирать войска.
–– Вы уверены, Сюз? Король не собирает войска?
Франсуа спросил это с особым вниманием. Я пожала плечами:
–– Мы находимся далеко от Версаля и мало что знаем. Но аббат Вермон рассказывал королеве об итогах Государственного совета у короля. Барон де Базенваль9 говорил, что с толпами, которые творят бунт в Париже, городские власти уже не способны справиться. Стало быть, нужно защищать добрых подданных и заставлять бунтовщиков чтить законы.
–– И что же ответил король?
–– Его величество сказал, что не ответит на вопли голодного народа картечью.
–– Ваш отец, Сюз, наверняка был сильно разочарован, – сказал капитан де Вильер с непонятным мне выражением.
Я взглянула на него настороженно:
–– Что вы имеете в виду?
Он отвел взгляд.
–– Ничего. Ничего кроме того, что вы очень отстали от событий. Да, таки пора вам побывать в Париже! А сколько, вы говорите, полков вокруг столицы? Слышали вы что-нибудь об этом?
–– Шестнадцать, – без особого внимания обронила я. Военные маневры меня мало занимали, но эту цифру я слышала однажды в мае от Эмманюэля и хорошо запомнила. – Кажется, шестнадцать.
–– Однако это много! Даже странно, что…
–– Что, Франсуа?
–– Что Людовик так нерешителен.
–– Король не нерешителен, а добр.
–– Боюсь, что тут вы приукрашиваете, Сюзанна. Впрочем, посмотрим, чем это закончится.
Резко переменив тему под предлогом желания меня развлечь, Франсуа рассказал мне о курьезе, случившемся недавно в Собрании. Был особо жаркий день, и герцог Орлеанский, кумир простолюдинов, упал в обморок прямо во время заседания. Когда его приводили в себя, выяснилось, что на нем – аж четыре кожаных жилета!
–– Немудрено было упасть без чувств! – сказала я. – Стало быть, он так опасается покушения?
–– Ну да. Пытается обезопасить себя от удара кинжалом.
–– А почему вы смеетесь над ним, Франсуа? Разве не под его знаменами вы действуете в Собрании? Разве это не ваш вождь?
Мне было досадно, конечно, что мой возлюбленный так далек от людей, которых я ценила и уважала. Он не сторонник Людовика и Марии Антуанетты и уж явно противник моего отца. Его друзья – в лагере герцога Орлеанского, кузена короля, гнусного типа, который не пропускает ни одной возможности сделать подлость королеве и все свое огромное состояние употребляет на то, чтобы расшатать королевство. Ему снится корона, и ради нее он готов на любые заговоры… Но Франсуа удивил меня.
–– Я не имею к герцогу Орлеанскому особого отношения. Поэтому и смеюсь над ним.
–– Вот как? Почему же?
–– Потому что он просто пешка в чужой игре. И не понимает этого. Однако вы задаете много вопросов, Сюзанна…
Мой отец тоже так говорил о герцоге: дескать, он напоминает собаку, которую пастухи гонят туда, куда считают нужным. Меня поразило совпадение этих мнений, и я пропустила мимо ушей последнее замечание капитана, которым он, видимо, хотел напомнить мне, что я вмешиваюсь в сферы, куда даме лучше не заглядывать.
–– А как же вы, Франсуа? Кто ваши единомышленники? С кем вы?
Он не ответил, но его лицо посуровело, брови сошлись к переносице. Было видно, что Франсуа не хочет отвечать. Я покачала головой.
–– Как все меняется! Францию просто не узнать. Дофин умер, король и королева скорбят, а французы…
–– Да французы и не заметили этого, – сказал капитан беспечно. – Смерть дофина? Ни на кого это не произвело впечатления, уверяю вас. Жив или мертв этот ребенок – всем безразлично.
Шорох раздался позади нас. Будто ветка треснула под чьими-то ногами. Ахнув, я обернулась и увидела в десяти-пятнадцати шагах от нас, под сенью вековой липы, Марию Антуанетту. Из-за ее плеча выглядывала камеристка госпожа Кампан.
Потрясенная, я смотрела на королеву, лихорадочно гадая, слышала она последнее убийственное замечание капитала де Вильера или нет. Королева была бледна, но только по этому нельзя было сделать выводы. О Господи, какой несчастный случай привел ее сюда! Неужели она стала свидетельницей нашей беседы? От одной мысли об этом у меня захватило дух.
Франсуа склонился в поклоне перед ее величеством. Несмотря на его революционные идеи, он, кажется, тоже был раздосадован тем, что его безтактные слова могли услышать. Я в растерянности переводила взгляд с королевы на него, не имея понятия, как загладить эту неловкую сцену.
Мария Антуанетта ничего не сказала. На поклон капитана она ответила легким кивком головы, а потом подобрала платье и пошла по направлению к замку, так быстро, что Анриетта Кампан с корзинкой для вышивания едва поспевала за своей госпожой. Уходя, старшая камеристка на миг обернулась и сделала мне непонятный знак рукой. Я его полностью не расшифровала, но поняла, что в нем нет ничего одобрительного.
–– О-о, она-таки слышала нас, да! Черт побери, Франсуа, как вы могли?!
В ярости я повернулась к своему любовнику, готовая схватить его за отвороты сюртука.
–– Ваш проклятый язык! Вы могли бы распускать его в своей масонской ложе, а не тут!
Не помня себя от гнева, я сжала кулаки. Он схватил меня за руки, пытаясь умерить мою ярость.
–– Успокойтесь! Королева в трауре. Ей больно, это понятно. Но теперь она постоянно будет в трауре. До конца жизни. Ее участь – никогда уже не быть счастливой. Но вы? Вы же не хотите разделить ее судьбу в свои девятнадцать лет?
Слова капитана так поразили меня, что на миг заставили забыть о происшедшем.
–– Что вы хотите этим сказать? – пробормотала я растерявшись. – Траур до конца жизни? Что… что это вы пророчите?
Его лицо было почти свирепым в этот момент, зеленые глаза метали молнии.
–– Вы статс-дама королевы, но я запрещаю вам драться и повышать на меня голос только потому, что я ненароком задел вашу госпожу. Вы поняли? – Он почти крикнул это, и голос у него был сильный, низкий, повелительный; пожалуй, никогда еще я не слышала от него подобного тона. Разве что на корабле, когда капитан де Вильер командовал матросами на мачтах и отмерял наказание плетьми для нерадивых. – Поняли вы это? Если нет, вы сейчас видите меня в последний раз.
–– Черт возьми, – начала я задыхаясь, – вы ставите мне ультиматумы?
–– Я привожу в чувство наглую девчонку, которая полагает, что весь свет сошелся клином на ее повелительнице. – Он снова повысил голос: – Да, я могу повторить, что никого во Франции особо не взволновала смерть сына этой женщины. Ни-ко-го. И виновата в этом только она сама… недаром ее назвали мадам Дефицит!
–– Назвали ваши друзья! – яростно огрызнулась я. – Я знаю, откуда идут эти выдумки. Из дома в Монруже, где ваш друг Лозен собирает всяких предателей, которые стряпают сплетни о королеве. Ха! Мадам Дефицит! Только безграмотные люди могут поверить, что финансы королевства в расстройстве из-за ее гардероба!
Он схватил меня за подбородок.
–– Глупая гусыня! О чем это вы рассуждаете? Не лучше ли вам думать о тесьме и кружевах? О фасоне шляпок?
Я в ярости оттолкнула его руку:
–– Вы мне не муж, чтобы указывать, капитан де Вильер!
–– Ясное дело, не муж! У вас на самом деле нет мужа. По крайней мере, такого, который был бы способен поставить вас на место.
–– Благодарение Богу, что вы – последний, кому я разрешила бы делать это!
Круто повернувшись, я зашагала по аллее к замку. Сердце у меня колотилось. Ссора с Франсуа, такая крупная, по моему мнению, означала полный разрыв. Финал отношений. Кроме того, мне предстояло объясниться с королевой. С подавленной, несчастной королевой, которая только-только начала приходить в себя! Спрашивается, где во всей этой кутерьме событий отыскать время и навестить, наконец, моего малыша Жанно?!
3
–– Уму непостижимо: эти канальи избрали своим символом цвета герцога Орлеанского. Клянусь святой Анной Орейской, мадам, я видела своими глазами, что они украшают себя сине-красно-белыми кокардами. А что это, если не знак лакеев Орлеанского дома?10 Именно они одеваются в такие ливреи! И какие еще доказательства нужны для того, чтобы понять, кто все это затеял?
Маргарита аккуратно поставила на поднос чашку с кофе, аккуратно добавила в напиток сливки, щепотку корицы – все как я любила, и, подав все это мне, продолжила свою тираду:
–– А разве можно представить себе вельможу более запятнанного? По Парижу ходят слухи один страшнее другого. Уже ни для кого не секрет, что герцог Орлеанский, устраивая все эти бунты, давно в долгах, и его состояние расстроено. Так вот, чтобы покрыть свои расходы, он рассылает повсюду банды своих головорезов… – Понизив голос, она добавила: – Как говорят, именно он повинен в убийстве мадам Лепуант.
–– Кто это? – спросила я тусклым голосом.
–– Бедняжка, которая когда-то была любовницей этого ненасытного чудовища! Она жила недалеко отсюда, на улице Шартр. Герцог сам в свое время обеспечил ей хорошую ренту. Двенадцать тысяч ливров в год, по слухам… А теперь, прекрасно зная, что она сумела сколотить приличное состояние, подослал к ней ночью грабителей. Ей перерезали горло! И чуть не убили ее племянника… Деньги и драгоценности забрали все подчистую. Бриллианты, как водится, герцог переправил в Лондон и там продал, чтобы иметь средства на свои делишки. То есть на бунты!
Каждое слово Маргариты заставляло меня содрогаться. Месяц начался как нельзя более плохо. Я оказалась в Париже в понедельник, 6 июля 1789 года. Столица клокотала, как адский котел, и поразила меня обилием пьяных, одетых в лохмотья, вооруженных людей на улицах. Над многими заставами поднимались клубы дыма: какие-то бродяги поджигали их, чтобы помешать таможенникам взимать пошлины за вино и ром, ввозимые в город. Никто и не думал заниматься обычной будничной работой. Прекратился даже ремонт дорог: каменщики ушли, бросив неубранными груды щебня и брусчатки.
Лавки, дома горожан были закрыты; каждый, у кого были железные ставни, прикрыл ими окна. Все опасались ограблений. Работали только булочные, но вокруг них собирались целые толпы народа – в Париже невозможно было достать хлеба, и никто среди простых парижан не понимал, в чем причина голода. Зато в гурьбе людей постоянно рыскали какие-то платные агенты, которые указывали на виновников нехватки продовольствия: это – королевский двор, лично король и лично королева!
Прибыв домой, я обнаружила три неприятные вещи. Во-первых, несколько окон в моем особняке были выбиты. Видимо, мое жилище вызывало у кое-кого немалую неприязнь… Во-вторых, в отеле д’Энен до сей поры занимал комнату и столовался философ Николя Шамфор. В свое время, зимой, он помогал мне изображать из себя светскую либеральную даму. Тогда-то я, движимая модой, и пригласила его к себе. Шамфор всегда был известен своей склонностью пожить за чужой счет и даже полагал, что оказывает знатным богачам честь, принимая подобные предложения. Уехав в Версаль, я на некоторое время вообще позабыла об этом острослове, ну а теперь… теперь, когда ситуация в стране стала такой угрожающей, я бы, конечно, с удовольствием его выгнала. Он проявлял чудеса безтактности, оставаясь у меня так долго. И мне теперь приходилось ломать голову над тем, как удалить его из дома и при этом не приобрести опасного недоброжелателя: Шамфор был злопамятен и мстил своим обидчикам язвительными эпиграммами.
О, а в-третьих – и это самое неприятное! – переступив порог отеля д’Энен, я обнаружила, что здесь же находится и мой муж. Здесь, а не во фландрском полку, на службе у барона де Базенваля, как я полагала!
Он объяснил это тем, что устал и взял отпуск. За это я не могла его вслух упрекать, потому что сама поступила так же: последние месяцы, проведенные на службе, измотали и меня, и его. Я, находясь при королеве, перенесла немало моральных страданий, и Эмманюэль пострадал не меньше. Ему, прежде служившему лишь на спокойных должностях командира дворцовой гвардии графа д’Артуа и коменданта отдаленной крепости Жу, теперь довелось вкусить настоящей военной службы, причем в такой обстановке, когда он постоянно чувствовал ненадежность, если не ненависть подчиненных. Армия разлагалась, французские солдаты не подчинялись командованию, проститутки из Пале Рояль хорошо просветили их насчет того, что любой начальник – плох и повиноваться ему – смешно для сторонника свободы… Вдобавок ко всему, какие-то таинственные заговорщики, развешивая по Парижу афиши с перечнем придворных, которых нужно немедленно обезглавить, постоянно включали в этот список и имя Эмманюэля, припоминая ему службу у брата короля (тепер это объявлялось преступлением!) и называя его «прихвостнем д’Артуа». И кому только понадобилось так запугивать ни к чему не причастного и мало на что влияющего молодого человека?
Эмманюэлю не исполнилось еще и двадцяти пяти лет. Ничто в его прошлом не подготовило его к такому сложному повороту в жизни. Не обладая твердостью моего отца, он казался в эти дни почти затравленным. Много часов из своего так называемого отпуска он проводил в оранжерее, среди розовых кустов и амарантов, посаженных еще его матерью, прекрасной Софи д’Энен, и компанию ему там составлял разве что ее портрет в серебряной раме. Мельком заглядывая в это помещение, бросая взор на фигуру своего мужа в старинном кресле, на бледное, несколько женственное лицо, оттененное темными кудрями, на тонкие руки, в которых нынче часто можно было заметить рукопись гороскопа (к нам в особняк уже дважды или трижды являлся по его просьбе астролог), я иногда чувствовала жалость и спрашивала себя: может, мне надо уделить этому юноше, круглому сироте с младенчества, больше нежности и внимания? Ведь он мой муж, и женаты мы уже больше года… Он ничем особо не обидел меня, а то, что насильно стал моим мужем, – так это и его крест тоже, не только мой…
Однако, то ли сердце у меня было черствое, то ли слишком много моего внимания в последнее время забрало горе Марии Антуанетты, но я всегда сознательно останавливала себя в любом сочувственном порыве по отношению к Эмманюэлю, и этот порыв уже через пару секунд сменялся возмущением: ну, зачем он приехал в Париж? Зачем?! Почему столько времени проводит дома? Ведь он ломает мне все планы насчет Жанно!
Да, было именно так: сначала свиданиям с малышом препятствовали болезнь и смерть дофина, теперь – постоянное присутствие мужа… Не могла же я убегать на Вишневую улицу, когда он находился под боком! Тем более, что подавленное настроение отнюдь не сделало его полным отшельником. Вернее сказать, это днем он преображался в садовника и встречался лишь с астрологами, избегая выходить на ставшие для него опасными парижские улицы. Ночью он неизменно искал моего общества, да так, что мои давние страхи забеременеть от него вновь ожили!
«Этого еще не хватало. – думала я с досадой, когда он домогался моих ласк и вслух напоминал о том, что его род – весьма древний и знатный, поэтому нуждается в наследнике. – Я еще не успела разобраться с первым своим сыном… не хватало мне заводить второго!»
Это его постоянное эротическое влечение ко мне отдавало даже чем-то болезненным. Эмманюэль будто хотел спрятаться от чего-то в моей постели, убежать от страхов реальной жизни в вымышленный мир семейного счастья – того, чего я никак ему дать не могла.
–– Было бы хорошо поехать в Пикардию, – фантазировал он вслух, – в наше родовое поместье Буассю.
–– Какое родовое поместье, сударь? – отбивалась я. – Вы сами там никогда не были. Вы выросли в Париже, а мне оно и подавно не нужно! Я не пикардийка.
–– Да, но Жерве много рассказывал мне о нем. – Эмманюэль стоял на своем, будто и не слышал меня. – Моя мама любила это место. Говорят, там великолепные зеленые газоны вокруг замка и чудесные закаты над лугами… По этим лугам будет бегать мой сын. Я обязательно повезу его туда!
Это приводило меня буквально в ярость.
–– К чему эти пустые разговоры? Я не беременна!
–– Однако мы молоды и здоровы, поэтому это когда-нибудь может случиться. В конце концов, разве это не наш долг? Ваш отец, Сюзанна, уже не раз заговаривал со мной об этом. Вы наследница благородного рода, а д’Энены – князья Священной Римской империи! Мой предок, Максимильен д’Энен, был кавалером Ордена Золотого Руна. Кстати, он похоронен в Буассю…
С тех пор, как по весне умер его дядюшка, Ксавье д’Энен-Лиотар, Эмманюэль унаследовал все его эльзасские имения и княжеские регалии, включая титул князя Священной Римской империи. Это подняло его на небывалую высоту, сделало подданным сразу двух престолов – французского и австрийского. Было даже странно, глядя на этого тонкого молодого человека, осознавать, что он – такой вельможа. Как по мне, так ему бы пошла роль приказчика в модном магазине! Или парикмахера… Именно такие сравнения вызывала у меня его внешность, и желать детей от подобного мужчины я никак не могла.
Однако, несмотря на внутреннее неприятие, я была обречена на постоянное присутствие мужа в своей постели и частые разговоры об истории его рода. Что ж, таковы были побочные эффекты невероятно блестящего брака, устроенного моим отцом! Они смягчались разве что тем, что Эмманюэль задаривал меня драгоценностями. Два дня назад, когда от его объятий меня уже мутило, он в утренний час выскочил из моей спальни в халате и домашних туфлях, пробыл у себя не больше четверти часа и вернулся с красным бархатным футляром.
–– Опять вы?! Я ни в чем не нуждаюсь! – заявила я сходу. Его приход помешал мне толком принять ванну, а значит и провести некоторые интимные процедуры, подсказанные мне Маргаритой, которые могли бы помочь избежать беременности. Проведывая Жанно, она заодно посещала и аптекаря на улице Паве, у которого покупала снадобья для этой цели. – Говорю же вам… у меня всего достаточно!
–– Дорогая, – произнес он примирительно, – конечно, вас так украшает скромность. Вы не гонитесь за бриллиантами, как множество дам, хотя ваша красота, бесспорно, превосходит красоту любой женщины во Франции. Однако… м-м, эта вещь – в честь нашего эльзасского наследства. Вы тоже стали княгиней теперь, супругой имперского князя. Мне кажется, она просто создана для вас, мадам!
Он открыл передо мной футляр, в котором хранился подарок, и я не смогла сдержать возгласа восхищения.
Я увидела роскошнейшее из ожерелий, когда-либо сиявших под сводами Версаля. Свыше сорока крупных и мелких брильянтов сливались в созвездия и сверкали так, что, кажется, даже в комнате посветлело. Настоящая алмазная россыпь, бриллиантовый дождь… А какая тонкая работа!
– О! – прошептала я, не в силах вымолвить больше ни слова. У меня перехватило дыхание.
– Вам нравится? – Эмманюэль был явно счастлив видеть выражение моего лица.
– Эмманюэль, вы… вы просто чудо! Какая прелесть! – воскликнула я, вся сияя от счастья и осторожно вынимая ожерелье из футляра. – Никогда не видела ничего прекраснее. Это самое удивительное из моих украшений, такого нет и у Марии Антуанетты… И если в Версале еще когда-нибудь будут балы… О-о, у меня просто нет слов!
Слова у меня действительно закончились, потому что именно в этот момент Эмманюэль справился с застежкой, и я взглянула на себя в зеркало. Конечно, простыня, которую накинула на меня Маргарита, когда я выходила из ванны, – это был наряд не подходящий, но бриллианты, словно сверкающие капли росы, даже сейчас самым чудесным образом оттеняли матовую, чуть смуглую кожу плеч и полуобнаженной груди. Ожерелье было таким тяжелым, полновесным, сразу прибавляло моему в общем-то хрупкому облику величия.
– Знаете что, Сюзанна? Ни у кого в Версале нет такой красивой жены, как у меня. И поверьте, это вы украшаете ожерелье, а не оно вас.
Он ласково коснулся влажного завитка на моей шее. Я слегка отстранилась, потому что комплименты мужа не были так уж важны для меня. Мои мысли были заняты другим.
– Эмманюэль, вы, наверно, совсем разорились, сделав мне такой подарок!
– Нет, Сюзанна. Вовсе нет.
– Сколько же оно стоит?
– Миллион ливров, дорогая.
Услыхав это, я замерла с открытым ртом.
– Святой Боже, Эмманюэль, но ведь эта сумма равна нашему доходу за год! Нет-нет, это невозможно, я даже не знаю, как вы решились на такое… И откуда у вас такие деньги? Кто позволил вам? Неужели мой отец?
Впрочем, я и сама понимала, насколько невероятным является такое предположение. Отец никогда не позволил бы так сорить деньгами, чтобы помочь Эмманюэлю ублажить взбалмошную жену. Недаром он приставил к нам управляющего, который следил за всеми расходами и о каждой подозрительной трате сообщал ему. Из этого управляющего, господина Арну, нельзя было вытянуть ничего лишнего. Наш доход равнялся миллиону в год, и он тщательно планировал, чтобы мы не выходили за рамки этой суммы. Княжеское наследство в карман Эмманюэля еще не поступило – это пока были только титулы. Откуда же деньги?
–– Я провернул кое-какую сделку, – признался мой муж с довольным и, как мне показалось, несколько глупым видом. – Мне удалось провести господина Арну.
–– Каким образом вы исхитрились это сделать?
–– Масоны… ну, в моей масонской ложе меня свели с некоторыми полезными людьми. Я продал кое-что совершенно ненужное.
–– Что это ненужное вы продали и как об этом не узнал Арну?
–– Я продал свое достоинство видама11 Амьена. – Пока я соображала, что все это значит, он легко коснулся застежки на ожерелье, погладил мои плечи и самоуверенно заключил: – Да! Всего лишь старый титул. Пустяк! Это звание мне было ни к чему. А этот еврей просто горел желанием его заполучить. Как по мне, удачное соглашение. У меня их, таких пустяков, хватит на всю жизнь! И я очень рад, что мое членство в м-масонской ложе принесло хоть какую-то пользу.
Хоть он и выглядел довольным, при этих словах все же облачко промелькнуло по его тонкому лицу. Каждый четверг он исправно посещал ложу, и в последний раз был там только позавчера. Чем там занимаются – этого Эмманюэль мне никогда не говорил, хотя обычно отличался словоохотливостью.
–– Какой еврей? Где вы его нашли во Франции? И кто вообще подбил вас на то, чтобы продать титул? Разве… – Запнувшись, я все-таки выговорила то, что вертелось у меня в голове: – Разве это не позорно для нас, сударь?
Никогда за всю жизнь во Франции я не встречала здесь евреев. Я вообще знала об этом народе крайне мало – разве что из Библии, да еще то, что говорили на уроках истории в монастыре: еврейский врач в далекие средневековые времена отравил императора Карла Лысого, и за это евреев изгнали из Франции. Бытовало мнение, что от них не приходится ждать ничего хорошего. Вольтер, опять же, терпеть их не мог…
–– Я же говорю вам, Сюзанна, что титул совершенно пустячный. По крайней мере, бриллиантовое ожерелье на вашей груди – гораздо лучше этого титула. И потом, я же не продал свое достоинство имперского князя! Видам – это нечто такое… ус-старевшее, что м-мне даже неловко было так называться.
Поглаживая кончиками пальцев бриллианты у себя на груди, я молча слушала рассказ Эмманюэля, больше похожий на самооправдания. О том, как друзья масоны свели его с еврейским чудаком, богачом из Гааги, пару лет назад невесть как приобретшим французское гражданство, по имени Лифман Кальмер, как он узнал о желании Кальмера обзавестись еще и титулом и как сговорился продать этот титул за безумную сумму – миллион ливров, которые еврей тут же ему и выложил. Я представляла, какую это вызвало бы бурю, если бы об этом узнал мой отец. О таком при нем нельзя даже заикаться! Но ведь шила в мешке не утаишь. Все равно он узнает… такие вещи нельзя скрыть…
Будто угадывая мои мысли, муж поспешно проговорил:
–– Не думайте, моя дорогая, что я был неосторожен и поставил на кон свою репутацию. Все было обставлено очень ловко.
–– Вот как? И как же?
–– Мне посоветовали продать звание видама и баронство Пикиньи через одного посредника. Так я и сделал. Наше имя не прозвучало напрямую нигде…
–– Так вы и баронство продали?
Отводя глаза, Эмманюэль признался, что таково было условие покупателя – продать оба титула сразу. Я расхохоталась:
–– Видит Бог, сударь, вы создали первого еврейского барона во Франции! Это будет большой скандал, если правда выплывет…
Эмманюэль покраснел:
–– Я вообще-то ожидал большей благодарности за такую жертву, Сюзанна. А вы насмешничаете?
Погладив его по щеке, чтобы успокоить, я снова повернулась к зеркалу, снова залюбовалась собой. Да, конечно, ожерелье было великолепно. Я в нем – как царица Пальмиры, восточная владычица. Но кто станет нынче говорить мне комплименты? Где я появлюсь в нем? Балы в Версале, похоже, прекращены надолго. Королю и королеве так трудно сейчас, Париж – в осаде каких-то опасных голодранцев. И разве стоило в такой момент идти на подобные траты? К чему они? Это уж не говоря о том, что нехорошо связываться с сомнительными покупателями, продавать аристократические титулы, которые достались нам легко, по наследству, но за которые наши предки платили доблестью и кровью на поле боя…
–– И вообще, контроль господина Арну мне порядком осточертел, – пробормотал Эмманюэль. – Я хочу иметь собственные деньги, а у евреев всегда можно их занять. Они не задают лишних вопросов и обходят формальности, в отличие от наших парижских банкиров.
Я живо заинтересовалась этой темой:
–– Выходит, им безразлично, что мы пока не совсем самостоятельны?
–– Да! И это очень удобно. Не могу же я отчитываться перед вашим отцом еще целых три года и клянчить у Арну деньги на любые мои дополнительные потребности! Я не младенец какой-нибудь, черт побери…
Вот-вот, и я могла сказать то же самое. От денег я не отказалсь бы. Во-первых, мне приходилось выплачивать долг банкиру Клавьеру, о котором в семье никто не знал, и это давалось, мягко говоря, не так-то легко. Моих личных средств – жалованья статс-дамы – ни на что не хватало, а остальное было под контролем Арну. Я подумывала о том, что можно было бы перезанять денег, но кто пошел бы на это, не поставив в известность нашего управляющего? С Клавьером связываться я зареклась, а остальные банкиры не стали бы иметь со мной дела.
Кроме долга Клавьеру, у меня, как и у Эмманюэля, была уйма потребностей. Начать с того, что я желала бы вернуть королю сумму, которую он потратил на приобретение дома на Вишневой улице. Это было для меня делом чести. Его величество возвратил мне сына, полагая Жанно своим кровным племянником, и купил ему дом в Париже, но я считала вершиной подлости воспользоваться деньгами короля (тем более, когда казна в такой тяжелой финансовой ситуации!) для обеспечения своего ребенка. Ведь мой сын – и я это прекрасно знала – к Бурбонам не имел никакого отношения…
