Роман Афанасьев
Чувства на продажу
Чувства на продажу
Горькие слова поднимались к горлу тугим комком. Выплавлялись из самого сердца, выплескивались в мир и мертвыми птицами падали к ногам. Чувства превратились в пламенный ком, обжигающий душу. Я не слышал своих слов, не видел ничего кроме ее печальных глаз. В них не было отклика. Ни огонька, ни искорки, ни сочувствия… только печаль и горечь. Я шептал ласковые и глупые слова, умиравшие едва успев вырваться в большой мир. Я ждал ответа, но видел только глаза, в которых печаль сменилась жалостью. Я не мог остановиться. Так бывает во сне, когда мчишься к пропасти, но не можешь остановиться. Уже близок обрыв, за ним бездонная пропасть, но ты не можешь остановиться, продолжаешь шагать вперед, понимая, что через секунду провалишься в бездну. Но я все говорил и говорил, шагал вперед, холодея от ужаса и понимая, что она тоже не слышит слов, а видит только мои глаза. Она тоже шагала к пропасти, понимая, что иначе нельзя.
Слова кончились. Я разом выдохнул последнюю фразу и застыл, балансируя на краю, словно акробат на проволоке, ожидая приговора. Ее глаза… Вместо печали я увидел в них боль – отражение той боли, что цвела в моем сердце. Ей было жаль, очень жаль меня. И только. Ее губы дрогнули, собираясь сказать об этом. Ветер засвистел в ушах, обрыв остался за спиной, и черная бездна распахнулась под ногами…
* * *
– Запись стоп!
Чужой голос прогремел в ушах иерихонской трубой, заставив нервы кричать от боли.
– Запись стоп! Снимите с него шлем!
Темнота навалилась темным покрывалом, а горло обжег сухой воздух.
«Неужели ослеп?» – мелькнуло в голове. Но следом из темной бездны сознания всплыл тяжелый ком памяти и я шумно вздохнул. Позволил стащить с себя тяжелый шлем и неохотно разлепил глаза.
– Генрих, с тобой все в порядке?
Я вяло шевельнул рукой в ответ, и поднял взгляд. Высокий белобрысый парень в цветастом модном пиджаке. Тощий, как сухая ветка, паренек. Суетливый проныра. Лет двадцать на вид, улыбающиеся голубые глаза, отдающие холодком деловых отношений. Мой агент по продаже чувств, – так он обычно называет себя. Ричард Клео, для друзей – просто Ричи.
– О, старик, вижу, что ты в порядке, – сказал Ричи и потрепал меня по плечу.
Недовольно хмыкнув, я заворочался в кресле, пытаясь выбраться из путаницы проводов. На меня навалились привычные звуки студии записи. Я услышал, как переругиваются звукооператор и режиссер, как нервно кашляет техник. Вставая, я неловко повернулся и кресло, больше похожее на зубоврачебное ложе, недовольно скрипнуло. Маленькая подвальная комната, опутанная проводами вдоль и поперек. Стены и потолок выкрашены в белый цвет, провода тянуться от кресла к стеклянной стене. За ней стоит режиссерский пульт и записывающая аппаратура. Запись.
Ричи подхватил меня под локоть и помог добраться до стеклянной стены. Я прислонился к ней спиной, игнорируя гневный крик режиссера, и помотал головой.
– Порядок, – хрипло сказал я, – Ричи, как там?
– Старик, десять единиц чувствительности по шкале Рейнолдса. Десять из десяти! Это купят. И я даже знаю, куда это пойдет. В парижском отделении сейчас запустили новую мелодраму с умопомрачительным бюджетом. Я успел посуетиться, – они возьму твою запись на пробу.
Я с сомнением покачал головой, оттолкнулся от стены и побрел к двери. Очень хотелось курить.
– Да что я говорю, – продолжал Ричи, – никаких проб! Старик они оторвут это пленку вместе с моими руками! О, как мне жалко мои руки.
Ричи довольно захихикал и хлопнул меня по плечу.
– Просматривая твои записи я вспоминаю великого Лоуренса. Твои сцены ничуть не хуже. Ты записывал этот фрагмент десять раз, и каждый раз ты привносил что-то новое. Какой надрыв! В следующий раз ты переплюнешь большого «Л», честное слово. Твоя сцена останется в веках.
Я остановился. Резко обернулся и ухватил Ричи за отвороты пиджака.
– Заткнись, – тихо сказал я, четко выговаривая каждую букву, – сегодня я потерял себя в одиннадцатый раз. Остался там. А Лоуренс, между прочим, умер в двадцать восемь лет, в клинике для душевнобольных.
Улыбка сползла с узких губ Ричарда. Он осторожно отвел мои дрожащие руки в сторону, подальше от своего драгоценного пиджака. Он не обиделся, но искренне расстроился – знал, как мне тяжело после каждого сеанса.
– Ладно, старик, – тихо сказал он, – тебе нужно отдохнуть. Давай я подброшу тебя домой.
Я отвернулся и зашагал по длинному коридору без дверей. Половина ламп в нем не горела, и я шагал из белой полосы в черную.
– Генрих, постой! – донеслось мне вслед. – Я договорился об одном просмотре в студии «Орион»! Завтра, после съемки последней серии «Любовь на побережье». Тебя будет записывать сам Дирт, представляешь? Вот и расслабишься. Прогонишь самое лучшее воспоминание, и тебе станет легче.
Я остановился и снова обернулся. Ричард догнал меня, и на его устах снова расцвела довольная улыбка. Да. Это просто работа. Ничего личного.
– Извини, Ричи, – сказал я, улыбаясь через силу. – Не хотел тебя обидеть.
– Все в порядке, старик! Я же не новичок, я знаю как тяжело сенсетивам после сеанса.
Улыбка получилась кривоватая. Я повернулся, и мы зашагали по коридору рядом – плечо к плечу. Сенсетив и его агент.
– Что с качеством? – спросил я, нащупывая в кармане пачку сигарет.
– Полный порядок, – заверил Ричард. – Сегодня Ламберт выложился на все сто, и аппаратура не подвела. Ни одной помарки. Все записалось идеально.
Я резко моргнул и замедлил шаг, – передо мной появился черный провал пропасти. Нет. Это всего лишь дверь. Ричард нудил о каких-то гигагерцах и шкале Фройда. Но мне было все равно. Сейчас я хотел скорее попасть домой, туда, где все знакомо и где тебя не преследуют воспоминания из чужой жизни. Я затаил дыхание и шагнул в черный провал двери.
* * *
Взяв ключ у консьержа, я поднялся по лестнице на третий этаж. Старый дом в старом квартале Праги чудесно сохранился, несмотря на веянья архитектурной моды. Здесь хорошо помнят прошлое и умеют его хранить. Сто лет, двести – тут все останется как раньше. Дом в отличном состоянии и квартиры в нем стоят довольно дорого. Но я мог себе это позволить. Теперь.
Вставив брусочек магнитного ключа в замок, я набрал код. Дверь послушно распахнулась, пропуская хозяина, и только тогда я облегченно вздохнул. Мой дом. Моя крепость.
После каждого сеанса у меня паршивое настроение и мне нужно немного покоя. Главное – ни с кем не общаться, чтобы не сорваться и не обидеть случайно собеседника. К счастью, Ричи довез меня от студии прямо до дверей дома. И на прощанье крикнул, чтобы я готовился записать завтра с утра эпизод для детского фильма. Эпизод, черт возьми.
Я бросил ключи на столик в прихожей и направился в гостиную – к огромному деревянному бюро, внутри которого таился мой персональный бар. Обозрев баррикаду из полупустых бутылок, я захлопнул дверцу, и направился на кухню. К холодильнику. Сейчас мне не нужен коньяк, слишком жарко. Пусть будет пиво.
Выудив из холодильника две бутылки темного пражского пива, я вернулся в гостиную, и завалился на диван, закинув ноги на журнальный столик. Закурил, открыл первую бутылку. Все в порядке. Можно успокоится. Я дома.
Пиво холодным и приятно охладило надсаженное горло – по дороге, я снова наорал на Ричарда. А он, как всегда, не обиделся. Ведь я – Сенситив. Моя работа – выворачивать душу наизнанку перед жадными зрителями, обнажать свои чувства и записывать их на пленку. Создавать мнемозапись. А работа Ричи – продавать мои чувства.
После появления объемного телевидения с запахом и эффектами присутствия, вскоре стал востребован еще один эффект – сопереживания. С помощью обычного шлема для трехмерного просмотра волновая техника передавала в мозг зрителя чувства актеров. Теперь можно было чувствовать, что происходит в душе главного героя фильма. Или второстепенного. И как это обычно бывает, новые технологии породили новое искусство. Следом за первопроходцами, ставившими опыты на себе, появились и профессионалы – режиссеры, что конструировали мнемозаписи, сращивая их с обычными фильмами. Возникла, правда, небольшая проблема – не всякий актер, чье лицо мелькало на экране, был способен проецировать нужные эмоции. Это не устраивало режиссеров, и вскоре у актеров проявились дублеры, что «озвучивали» их игру своими чувствами. Сенсетивы.
Вскоре они стали равноправными участниками фильмов. Появились и звезды мнемозаписей, те, кто чувствовал тоньше и глубже остальных, те, что были способны за пару минут экранного времени заставить зрителя прожить чужую жизнь. Их не узнавали в лицо на улицах, не снимали в рекламных роликах – просто покупали их оцифрованные чувства отдельно от видео. Взять того же Лоуренса. Пять лет назад его эпизод из фильма «Серенада» потряс мир. В этом эпизоде главный герой просит руки своей возлюбленной в летнем лесу, сразу после грозы. Непередаваемые ощущения. Разумеется, это было одно из реальных воспоминаний Лоуренса, а не его фантазия, поэтому вышло настолько достоверно, что эта запись побила все рекорды по продажам. Не всем, правда, нравилась романтика. Многие считали образцом мнемозаписи другой фильм, с Рикардо, где смертельно раненый солдат водружает флаг на захваченную крепость. Это была фантазия, – Рикардо никогда не служил в армии, и тем более не был смертельно ранен. Но все было сделано на таком высоком уровне, что запись воспринималась как реальное воспоминание. В этом и заключалось мастерство Рикардо – выдать фантазию за реальные события.
Я потянулся за второй бутылкой и в бок впился «Вампир» – прибор для записи эмоций. Простая и надежная штука размером с пачку сигарет. Висит на поясе, почти не мешает. Пара поводков крепиться к коже – это позволяет вести непрерывную запись эмоций и переде давать их сразу в электронное хранилище агента. Это одно из главных условий контракта – всегда носить с собой включенного «вампира». Запись с него, конечно, нельзя использоваться при съемке – не тот уровень качества. Эту запись, если получиться хорошее воспоминание, «прослушивают» перед очередным сеансом, чтобы воскресить в памяти ощущения, которые затем лягут на чистовой трек. А еще этим записи могли помочь психологу, что наблюдает за сенсетивом.
Бутылка опустела, и я потянулся за следующей. Еще пара глотков должны сгладить неприятный осадок. Всего пара глотков и все – честное слово. Я не стану очередным сенсетом, проигравшим битву с зеленым змием. А их было много – и безызвестных дублеров, спивавшимся на окраинах киностудий и звезд, умиравших в дорогих клиниках.
Звезды. Подумать только – их уже сотни. А ведь это недавно началось – лет десять назад. В то время я был еще мальчишкой, что засматривался приключенческими фильмами и влюблялся в главных героинь, не отличая игру актеров от первых экспериментов с мнемозаписями. Потом, когда все стало ясно, я был сильно разочарован – как же так, ведь те герои, которым я хотел подражать, были обычными сотрудниками киностудий. Работягами. Магия кино ушла. Я перестал смотреть фильмы, отрастил длинные волосы и ходил на вечеринки со старым плоским кино, называя новомодные ощущения «искусственной жизнью».
Все шло прекрасно. Но… Сенсетивы «горели» на работе. Их нервная система разлеталась в клочья после каждой записи, а внутренний мир рассыпался гроздью хрустальных брызг. Они сходили с ума, стрелялись, спивались, резали вены. Умирали от передозировки наркотиков, пытаясь найти новые ощущения. Лоуренс – двадцать восемь лет. Рикардо тридцать. Софи Монро – двадцать пять. Игорь Вивальди – двадцать шесть. Нет, конечно, многие остались в живых. Более того, они продолжают работу. Но только те, что не выкладывались полностью, а сдерживали чувства. Не отдавали их полностью, не позволяли этому безумию затянуть себя в водоворот. Многие называли их посредственностями, но это было неверно. Это были талантливые люди, но слишком острожные. Теперь я знаю это наверняка. Я сам попал в их число.
Это вышло совершенно случайно, – как часто бывает в этом бизнесе. Все началось с едва знакомой девушки по имени Роза. Одно из моих мимолетных увлечений. Ее отчим оказался режиссером чувств в одной из микроскопических фирм звукозаписи, что записывали эпизоды для второстепенных персонажей из ужасных картин. Это дешево и просто, здесь не нужны звезды, здесь требуются крепкие ремесленники. Или откровенные халтурщики. Три человека – вот и вся фирма. Из интереса я записал у них трехминутное воспоминание о том, как я первый раз попробовал коньяк. Записал для себя, чтобы похвастаться записью на одной вечеринке. Случайно эта запись попалась отчиму Розы, и неожиданно понравилась ему. Он предложил мне записать еще один ролик, познакомил меня с неким «агентом». Тот нанял меня делать записи для рекламы стирального порошка, но реклама не пошла. Это был провал – разорились и агент, и режиссер. Они не хотели больше заниматься сенсетами, переключились на обычные записи, но я был уже отравлен этим сладким ядом.
С Розой мы расстались, фирма ее отчима закрылась, но я заводил новые знакомства, записывался, получал деньги – небольшие, хватало только на еду и на оплату грошовой комнаты в клоповнике на окраине Праги. Так прошло три года. А потом я встретил Ричи.
Он искал меня. Именно меня. И разыскав, сразу предложил свои услуги агента. Его расценки показались мне грабительскими, процент отчислений агенту был слишком высок. Об этом я ему и поведал в довольно грубой форме. Но в ответ Ричард лишь задорно, по-мальчишески, рассмеялся, и сказал, что мои гонорары возрастут настолько, что моих процентов хватит на безбедную жизнь. И я поверил ему – потому что мне больше ничего не оставалось. Самому искать работу становилось все труднее: рынок разрастался, и теперь почти все сенсеты работали на крупные агентства. Одиночкам вроде меня перепадали жалкие крохи. Сенсетивам вообще трудно находить общий язык с другими людьми, а тем более с режиссерами, капризными и нервными типами. И режиссеры, и актеры – очень нервные особи, что с трудом переваривают друг друга. Но и жить друг без друга не могут. Мне нужен был агент – свой собственный. Поэтому я и пошел за Ричи. Кроме денег, он гарантировал мне безопасность, – что было весьма кстати. В последнее время все чаще случались неприятные происшествия, на которые я не мог не обращать внимания. Едва мне удавалось перехватить выгодный контракт, или получить пару мелких заказов, как в баре ко мне подсаживалась пара крепких молодцов, и предлагали защитить от вымогателей. То есть от самих себя. Ричи же, по-видимому, находил с такими типами общий язык. А быть может быть, регулярно платил крупному деляге, чтобы его не трогали мелкие прохвосты. Слава богу, теперь эти вопросы меня не касались. Это забота агента – улаживать такие проблемы.
Пиво кончилось. Пришлось подняться и снова брести на кухню. Одна бутылка. Еще только одна бутылка. Ведь сегодня выдался трудный денек, но завтра с утра запись. Только одна.
Когда с помощью Ричи я получил первые настоящие деньги и понял, что у меня на носу крупный контракт, я страшно обрадовался. Будущее казалось мне светлым и безоблачным. Я снял эту квартиру и осуществил детскую мечту – купил белоснежный костюм. В нем я отправился в ближайший бар и надрался до потери памяти, разумеется, напрочь погубив свою покупку. Но я никогда не жалел об этом. Моя мечта осуществилась.
Когда за дело взялся Ричард, заказы посыпались как из рога изобилия. Мелкие, но надежные контракты. Тонким ручейком прибывали деньги – немного, но постоянно. Все было хорошо, вот только долгожданный покой так и не пришел. Человеку всегда мало. Нет, оплата меня устраивала. Я понимал, что на данный момент просто никто не заплатит больших денег, ведь я – не звезда. Большие гонорары платят не за игру, а за имя. За марку. Мне захотелось сделаться маркой. Сделать что-то такое, чтобы и через десять лет меня вспоминали. Встать на одну ступеньку с Лоуренсом. И не из-за гонораров, нет. Это не жадность, это честолюбие. Я хотел быть звездой. Но не мог ей быть. И отчетливо понимал это. Нет у меня такого таланта, что необходим звезде. Нет и все. У меня нет сильной стороны. Кто-то специализируется только на воспоминаниях, кто-то – на фантазиях. Я хватал понемногу и оттуда, и отсюда. Уверенный такой середнячок я подтверждал старую истину – все многофункциональное хуже специального. И еще одна проблема не давала мне покоя – у меня никогда не выходили радостные моменты. Те самые светлые романтические сцены, по которым сходят с ума девчонки и домохозяйки, которые в основном и оплачивают труд актеров. От таких сцен меня клонило в сон. Я не мог вспомнить ни одного счастливого момента из своей жизни и не мог придумать подходящее чувство. Иногда казалось, что меня всю жизнь преследовали только горести и печали. Это, конечно, было неправдой – светлых дней в моей жизни хватало, просто острее всего я переживал именно тяжелые моменты. Они запоминались мне больше всего. А радость оставалась расплывчатым светлым пятном, которое мне никак не удавалось воскресить. Потому я и копошился в своей горестной нише, не пытаясь играть на чужом поле.
Порой это сводило с ума. Одно дело переживать искрящееся чувство радости каждый день, вспоминая все самое лучшее, и совсем другое – регулярно впадать в депрессию. Так можно очень быстро сойти с ума. И это, наверняка, уже случилось, просто я пока не знаю об этом – нет денег на личного психотерапевта, который наблюдал бы за мной день и ночь, знал все мои записи, все мои страхи. Пусть. Это не самой главное. Больше всего меня беспокоило, что Ричи, кажется, начинал понимать ситуацию. Начинал догадываться, что эта звезда никогда не вспыхнет по-настоящему.
Он неоднократно просил меня сделать кое-какие записи для разных фильмов или для сопровождения музыки. Те самые радостные моменты, что так высоко ценятся на рынке. Говорят, они даже продлевают жизнь, и некоторые богатые старички делают специальные заказы популярным сенсетам – чтобы каждый день прокручивать позитивные записи вместо зарядки. Мне приходилось отказывать Ричи, мы даже с ним поругались пару раз. Потом мне все же пришлось сделать подобную запись. Она вышла неубедительной, такой сырой, что Ричард на время отстал от меня. Хотя ругались мы по крупному, – он тыкал мне в лицо контракт, и довольно грубо рассуждал о конкуренции и моем таланте. Боюсь, что скоро он поймет, что происходит, и бросит меня ко всем чертям. Есть актеры моложе, талантливее и скромнее. Я сам знаю парочку ребят, что хотят познакомиться с Ричардом. Пока что я не решался представить их своему агенту. Но однажды они сами на него выйдут, Ричи займется их раскруткой, вот тогда у меня и начнутся проблемы.
Я не умею ничего делать. У меня нет образования, я никогда не занимался физическим трудом. И меня не изменить. Есть, конечно, сильные люди, что могут сломать хребет судьбе и развернуть ее на сто восемьдесят градусов. Но я не из этой породы. Слабак и плакса – вот кто я такой. Мой путь окончится очень просто: бутылка, общественно-полезные работы, бесплатная клиника для бездомных, крохотная ямка на заднем дворе крематория.
Жадно припав к бутылке, я со шкворчанием высосав из нее остатки пива. Настроение ни к черту. Придется, наверно, взяться за коньяк. Снова приходят в голову дурацкие мысли. Надо о работе думать, а не плакаться в собственную жилетку. Ричи попросил посмотреть пару новых эпизодов, и лучше бы мне это сделать, если я хочу и дальше пить натуральный коньяк а не синтезированный спирт.
Пальцы сами коснулись нагрудного кармана. Там лежал маленький диск для мнеморекордера. Чужие чувства, – быть может, они подстегнут мои собственные. Но не сейчас – слишком хочется спать. Вытянуться на диване, не раздеваясь, и закрыть глаза. Но сначала – капельку коньяка. Всего лишь один глоток.
* * *
Дерево едва заметно качалось. Здесь, на самой вершине, очень тихо. Слышен только шелест влажных зеленых листьев, пряно пахнущих солнцем. Сладко замирало сердце от страха и гордости – кто из мальчишек сможет залезть на самое высокое дерево в парке? Никто.
Ветер упругой рукой качнул дерево, и я вцепился в тонкую ветку над головой. Кроссовки скользили по влажной коре, было трудно удержаться на одном месте. Можно, конечно, сесть и поболтать ногами, подразнить приятелей, оставшихся внизу. Но это не серьезно, я не малек, чтобы так поступать. Мне надо подняться к самой верхушке и привязать там черный платок – такое условие нашего спора. Платок в кармане, до верхушки осталось совсем немного… Пора.
Шмыгнув носом, я подтянулся, заелозил подошвами по мокрому стволу, пытаясь найти опору. Не удалось – кроссовки обдирали кору, но и только. В животе заворочался маленький зверек – жутко холодный и противный. Лягушка. Мокрая, склизкая, вонючая лягушка. Только не это!
Я взглянул на живот, заметил краем глаза крохотную фигурку Мика у подножья дерева. Задрожали руки. Наверно это от волнения. Так всегда говорит мама, когда у нее начинают по утрам трястись руки, а отец из-за этого злится.
Кроссовки соскочили со ствола, и я вздрогнул. Наверху затрещала ветка – пронзительно и чисто, словно птица. Я вскрикнул и вдруг понял, что повис на одной руке – левая соскочила. Я попытался дотянуться до соседней ветки, пытаясь охватить ногами ствол. Зря отвлекся. Не надо было думать о доме, надо было думать об этой ветке, ведь она такая тонкая что…
Мне стало вдруг легко и свободно. Как птице. Я видел, как огромная крона уплывает вверх, в безоблачное синее небо. Нет, не так. Это я лечу. Вниз. Сердце перестало биться. Все замерло на секунду, так бывает во сне, когда летаешь. Спиной я почувствовал землю, словно уже упал. От страшного ожидания боли заныло в паху, по спине пробежал холодок. «Мама» – прошептал я, и мир снова ожил.
Мимо пролетела огромная зеленая ветка. Задыхаясь от страха, я раскрыл рот, чтобы закричать, но сильный удар…
* * *
– Стоп! Записано! Снимите с него шлем!
Яркий свет ударил по глазам. Я замычал от боли и опустил веки, погружаясь в спасительную темноту. Запись. Проклятье.
– Старик, ты жив?
– Жив, – промычал я, не разжимая губ.
Отстегнув с запястий браслеты датчиков, я поднял руки, и помассировал виски. Почему у меня всегда болит голова после сеанса? Ни у кого не болит, а у меня – всегда.
Я почувствовал, как с меня снимают ремни. Кто-то хлопнул меня по плечу, и мне пришлось открыть глаза. Пора возвращаться в реальный мир.
– Отлично, старик, – одобрил сияющий Ричи, – превосходная запись.
– Ненавижу детей, – прошипел я, осторожно поднимаясь из кресла.
В глазах потемнело и мне пришлось ухватиться за мягкий подголовник.
– Знаешь, – сказал Ричард, все еще улыбаясь, – так обычно говорят сами дети. Те, что постарше.
– Наверно, – вяло отозвался я и направился к выходу. В голове гудело, и мне было все равно, что там говорит мой агент.
За прозрачной стеной суетились два оператора. Режиссер задумчиво сидел за пультом, смотря на экран перед собой. На метания подчиненных он не реагировал. У него странное лицо – мягкое и задумчивое. Наверно он что-то вспомнил. Вот он поднял руку и коснулся затылка. Точно. Наверняка он упал в детстве с дерева и крепко стукнулся головой. Иначе никогда бы не стал режиссером мнемозаписей.
– Генрих, – Ричи взял меня под руку, – пойдем, поговорим. Я знаю, что сейчас не время, но это очень важно. Тут прекрасный бар, прямо в студии, только для своих. Посидим, выпьем пива, а?
– Ричи, – простонал я, отнимая руку, – не сейчас.
– Старик, я все понимаю, просто надо поговорить. Я угощаю.
– Хорошо, – обречено согласился я.
Если уж Ричард решил пожертвовать своими деньгами, значит, дело серьезное, и он все равно не отстанет.
Длинный коридор вывел нас в соседнее здание. Это уже другая студия, – европейское отделение Диснея. Я даже не знал, пойдет ли моя запись в кино или в анимацию. Представив, что моим героем будет мультяшка, я сморщился. Конечно, у такой студии должна быть своя забегаловка – с фастфудом и сладкой водицей в пластиковых стаканчиках.
У поворота Ричи остановился и потянул меня вправо, к стеклянным дверям. Внутри все чисто, аккуратно, вдоль стен стоят картонные персонажи старых диснеевских мультфильмов. Корпоративный дух.
Ричи отпустил мою руку и рванулся к стойке. Я с облегчением плюхнулся за ближайший свободный столик. Здесь мало людей, в основном одиночки, торопливо глотающие кофе. Все верно – сейчас самый разгар рабочего дня. Лишь у самой стойки сидели два бородача, что яростно орали друг на друга, размахивая руками. Наверняка режиссеры. Не поделили сюжет или актера. Я попытался прислушаться – в баре можно раздобыть полезную информацию – но так ничего и не услышал. Голова просто раскалывалась от боли.
– Вот твое пиво, – сказал Ричи, подходя к столику.
Он поставил передо мной запотевшую бутылку. Дорогое пиво, натуральное. Интересно, какой сегодня праздник? А, плевать. Раз угощают – надо брать. Я быстрым движением свинтил пробку и приник к горлышку.
Ричи опустился в пластиковое кресло напротив меня и осторожно поставил перед собой крохотную чашечку кофе и высокий бокал с пивом.
– Неважно выглядишь, – сказал он, – ты бы побрился, а то смотреть страшно.
– Что ты хотел? – прямо спросил я. – Знаешь, у меня страшно болит голова. Давай побыстрей, а?
– Слушай, – вдруг оживился Ричи, – а почему ты не пьешь водку? Русские сенсеты говорят, что это помогает.
– Не знаю, что там им помогает, – мрачно отозвался я. – От водки я становлюсь агрессивным. Крепкие напитки возбуждают. А от пива становиться так спокойно, оно для меня как успокоительное.
– Ага, – веско сказал Ричи и аккуратно глотнул из бокала, – а ты знаешь, что это путь к безразличию? К твоей профессиональной смерти? В конце концов, тебе станет очень спокойно, и твои записи потеряют яркость.
– Ба, – пораженно сказал я, отрываясь от бутылки, – ты что, читаешь мне мораль?
– Да нет, старик, расслабься, это я так к слову. Но разговор будет именно о твоей профессии.
Я откинулся на пластиковую спинку, держа бутылку в руке. Опять он за свое. Ну почему именно сейчас, когда у меня голова как чумная?
– Сколько ты со мной работаешь? – лицо Ричи вытянулось и вдруг стало серьезным. Таким я своего агента еще не видел, обычно с его губ не сходит ослепительная улыбка.
– Полгода.
– Ты всем доволен?
– Да, – отозвался я, осторожно пригубив пиво. – А что?
– Контракт у нас на год. Как думаешь, мы продлим его?
– Еще рано об этом говорить, – уклончиво ответил я, пытаясь понять, куда он клонит. – Но, наверно продлим. Я же говорю, – всем доволен.
– А я не всем, – веско уронил Ричи.
Он подался вперед и поставил локти на стол, едва не раздавив чашку с кофе. Я невольно подался назад, подальше от этого острого взгляда.
– Тебе пора понять, что мнемозаписи не искусство, а ремесло – тихо сказал Ричард. – И что с художествами пора кончать. Если я приношу тебе заказ его надо выполнять. Твой дар – средство получения денег. И для тебя и для меня.
Я не ответил – у меня просто язык отнялся от неожиданности. Ричард Клео еще никогда не говорил со мной таким тоном. Обычно он просил сделать какой-то эпизод, а я отвечал ему да или нет.
– У меня есть несколько клиентов твоего класса, – продолжил Ричи, – но ты потенциально самый талантливый. Неужели тебе доставляет удовольствие перебиваться эпизодам? Почему капризничаешь, когда я приношу очередной заказ? Хватит этих страданий – мое, не мое… Ты должен работать. Тебе надо расширять диапазон ролей. Почему ты занимаешься только негативом? Какого черта?
– Потому что это у меня получается лучше всего, – честно ответил я.
Все та же песня. Что ж, этого следовало ожидать. Ричард, конечно, неплохой парень. Но он никогда бы не пробился к деньгам, если бы у него не было деловой хватки. И на самом деле он не парень. Не паренек, не кореш, не друган. Он – профессиональный агент мнемозаписей, что зарабатывает деньги, продавая чужие чувства.
– Нет, Генрих, – отозвался он, – вовсе не поэтому. А потому что ты не хочешь постараться и сделать, наконец, что-то серьезное. Тебе проще плыть по течению, не напрягаясь. Это неправильно. Тебе нужно начинать работать, если ты хочешь чего-то достичь. Скажи, если я достану тебе полную роль в каком-нибудь фильме, ты справишься?
– Не знаю, – мрачно ответил я, хотя прекрасно знал ответ.
Я не потяну. Не справлюсь. Это не эпизод, это целая жизнь. В фильме нужно быть таким разным, то грустным то веселым… Нет. Это не для меня.
– Подумай об этом, – попросил Ричард. – У меня на примете есть пара ролей. В этом месяце я жду от тебя минимум два эпизода, в которых не будет твоей обычной тоски. Потом поговорим о ролях. И помни – пора, наконец, становится на ноги. Время уходит, Генрих. Если не сейчас, то уже – никогда.
Он одним глотком опустошил свой бокал и поднялся из-за стола, отодвинув в сторону пластиковый стул с рисунком мышонка, что смеялся как круглый идиот. Смеялся надо мной.
– Подумай над этим, – серьезно сказал Ричард. – Посмотри чужие ленты, сходи в бордель, набей кому-нибудь морду. Покури травки. Изменись.
Он смотрел на меня – цепко и зло, ожидая ответа. Пришлось кивнуть в ответ, чувствуя в груди неприятный холодок. Я словно увидел Ричи в первый раз. Он стал другим. Улыбчивый щеголь исчез, и на его месте появился бизнесмен, холодный и расчетливый деляга. Лицо Ричарда побледнело и заострилось. Голубые глаза стали ледяными – холодными и прозрачными. Резко выступили скулы, а короткая стрижка наводила на мысли о военных. Я вдруг отчетливо увидел, как в руке Ричи появляется пистолет. Его рот сжимается в тонкую полоску, он наводит ствол на чей-то затылок и с невозмутимым видом спускает курок.
– Генрих?
Я вздрогнул и поднял глаза. Ричард все еще стоял у стула, внимательно всматриваясь в мое лицо.
– Извини, – выдавил я. – Мне немного не по себе. Трудная запись была. Я все понял и обязательно подумаю над твоими словами. Я все сделаю как надо.
Губы Ричарда расплылись в широкой улыбке, и вместо бизнесмена на меня снова взглянул довольный паренек.
– Отлично, – сказал он и засмеялся, – тогда до завтра, старик!
Он хлопнул меня по плечу и направился к выходу.
– Ричи – окликнул я его.
Он обернулся.
– У тебя есть пистолет?
Его улыбка дрогнула и исчезла. Ледяной взгляд агента по продаже чувств кольнул меня острым копьем. Рот сжался в тонкую полоску и вытолкнул наружу слова:
– Есть. Пластиковый Глок. А что?
– Ничего, – отозвался я, внутренне содрогаясь, – так, подумалось просто. Все в порядке, до завтра!
Я шутливо отсалютовал ему бутылкой с пивом. Ричи ухмыльнулся и, развернувшись, вышел из забегаловки.
