Роман Глушков
Найти и обезглавить! Головы на копьях. Том 2
«Нет в мире страшнее и смертоноснее этой дороги. Лишь те из нас, кто думал о завтрашнем дне и тщательно глядел себе под ноги, узрели конец нашего путешествия».
Курсор Николиус, «Четвертый путь через Каменную Гарь»
Пролог
Сложно напугать человека на войне отрубленной головой, когда они валяются повсюду: на полях сражений, в разоренных городах, на эшафотах и в могильниках. Однако голова, выкатившаяся под ноги четырем южанам-фантериям из палатки госпитального лагеря, повергла их в смятение. И они застыли на месте, несмотря на то, что были солдатами, пролившими сегодня немало эфимской крови.
Причина, по которой они замешкались, была простой – отрубленная голова принадлежала их товарищу. Причем она находилась на плечах, когда тот вошел в палатку. А теперь его голова таращилась мертвыми глазами в затянутое дымом небо и изливала в грязь остатки крови. И никто не слышал перед этим ни предсмертного крика, ни проклятий, ни шума разыгравшейся внутри драки.
До южан донеслись лишь три глухих удара. Первый ознаменовал перерубание шеи жертвы, второй – падение на пол ее головы, а третий – падение самого тела. После чего убийца фантерия, не сказав ни слова, пинком вышвырнул его голову наружу. И вовсе не из чувства брезгливости. Это было недвусмысленное предупреждение – такая же участь постигнет любого, кому еще вздумается сунуться в палатку.
Впрочем, мешкали солдаты недолго и предупреждению не вняли. Как раз наоборот, это озлобило их еще сильнее. Переглянувшись и кивнув друг другу, они дружно заорали и ринулись в атаку. И лишь один из них устремился во вход. Остальные трое, распоров мечами палатку, ввалились в нее с разных сторон, дабы окружить бросившего им вызов противника.
На сей раз без криков и брани не обошлось. Да и ударов, а также прочих шумов раздалось гораздо больше.
Палатка была грязная и пропитанная брызгами запекшейся крови. Еще вчера хирурги легиона делали здесь свою работу: зашивали раны, вытаскивали из тел стрелы, ампутировали конечности… И вот теперь к старым кровавым следам добавились свежие. Более яркие и размашистые – так, как на рисуемой художником картине добавляются новые мазки. Разве что эта картина выглядела чересчур отвратно и не радовала глаз.
Первым после недолгого отсутствия показался на глаза фантерий, который вторгся в палатку через вход. Правда, вышел он иным путем – через одну из прорезанных дыр. Точнее говоря, не вышел, а выпал с наполовину перерубленной шеей и распластался ниц, орошая грязь кровью.
Следом за ним появился его соратник. Только он не выпал, а выполз из соседней дыры, волоча за собой кишки, торчащие из распоротого брюха. Далеко он тоже не сбежал. Выползти из прорехи у южанина хватило сил, но вытащить за собой свои внутренности – уже нет. И он тоже остался лежать возле палатки, издавая протяжные стоны, которые становились все слабее и слабее.
Это был последний из фантериев, выбравшихся обратно. Двое других снаружи так и не показались. Какое-то время в палатке еще раздавались шум и вопли, но вскоре стихли и они. Последним оттуда донеслось истошное верещание, оборвавшееся так резко, словно орущему крепко зажали рот. Или, что более вероятно, срубили голову одним ударом также, как первому южанину.
Палатка стояла на отшибе – как раз затем чтобы крики угодивших на стол к хирургам раненых не досаждали другим обитателям лагеря. Где сейчас тоже лилась кровь, вспарывались животы и глотки и разлетались отрубленные конечности. С той лишь разницей, что там уже фантерии вырезали всех, кто не успел сбежать за отступающим на север, эфимским легионом «Вентум». А таковых бедолаг оказалось много. Дабы не угодить в окружение, потрепанному южанами «Вентуму» пришлось отступать в жуткой спешке. И командир легиона, генерал Маларий Брасс принял нелегкое решение – бросил не способных передвигаться раненых на милость противника. Бросил, хотя почти не сомневался: в разгар зимы, после засушливого лета промонторцы не оставят их в живых – своих бы раненых не уморить голодом, не говоря о чужих…
Так и случилось. И теперь нагрянувшая в лагерь «Вентума» пехота южан обагряла свои мечи кровью тех, кто не мог оказать ей сопротивление.
Впрочем, нашлись здесь и те, кто не собирался облегчать южанам их задачу.
Баррелий ван Бьер, он же Пивной Бочонок, один из пятерых оставшихся на свете монахов-кригарийцев, откинул полог палатки и, опираясь на костыль, выглянул наружу. Кости его сломанной в начале осени ноги срослись, и он мог уже ходить без подпорки. Но в пережитой им только что схватке заживающая нога натрудилась и разболелась с новой силой. Поэтому ван Бьеру снова пришлось взяться за костыль, так как он не мог сейчас присесть и спокойно отдохнуть.
Во второй руке кригариец держал короткий эфимский меч, с которого стекала на землю свежая кровь.
– Ну что там? Все очень плохо? – спросил я, стаскивая с пальца зарубленного Баррелием южанина золотой перстень. В приоткрытом рту мертвеца также поблескивали золотые зубы, но вырвать их у меня, тринадцатилетнего мальчишки, духу не хватило. Да и времени тоже – враг налетел на лагерь слишком внезапно. Находись мы в тот момент с другими ранеными, нас, скорее всего, ждала бы подобная участь.
– Большая Небесная Задница во всей своей красе – что там еще? – отозвался Пивной Бочонок. – Южан слишком много, закопай их Гном. И когда они поймут, что эти четверо мертвы, сюда заявится другие. Если сейчас же не сбежим к реке, следующего шанса они нам не подарят.
– Тогда бежим, чего ждать-то! – сказал я. – Ты обопрись на тележку, а я покачу ее вниз по склону. Тропу, что идет вдоль реки, я вчера осмотрел. Она заканчивается у леса, и на ней южан точно не будет.
– Что ж, ладно, – согласился ван Бьер. После чего, задернув полог, доковылял до противоположного края палатки и прорезал в ней мечом еще одну дыру. – А вот и выход!.. Эх, жаль, что кроме харчей мы не приберегли для себя лошаденку. Терпеть не могу ездить верхом, но сейчас я лучше бы трясся в седле, чем хромал на своих двоих…
Глава 1
Начало войны между Эфимом и Промонторией – Золотой войны, как ее вскорости назовут, – застала нас в Фирбуре – вейсарской горной деревушке, где Баррелий сошелся в бою с изменником-кригарийцем по прозвищу Чернее Ночи, и где тот сломал ему ногу. Что стало затем с самим Чернее Ночи, я, пожалуй, скромно умолчу. Скажу лишь, что беспокоиться о нем у нас отпала нужда. А вот покалеченная нога ван Бьера вызывала опасения, и ее требовалось срочно спасать. Что и было доверено фирбурской знахарке. Не слишком толковой, зато собаку съевшей на переломах – самой распространенной травме горцев всего мира.
Красные щиты легиона «Вентум» заполонили Фирбур спустя две недели после этого. Тогда, когда армии тетрарха Эфима Вальтара Третьего и короля Промонтории Григориуса Солнечного уже бились под Кернфортом и другими вейсарскими городами. Само собой, до генерала Малария Брасса быстро дошли слухи о находящемся в деревне, раненом кригарийце. Брасс даже не поленился сам наведаться к отлеживающемуся у знахарки ван Бьеру, где у них состоялась доверительная беседа за закрытыми дверьми. Хотя мне ее результат был известен заранее, поскольку Баррелий ожидал этого разговора и знал, чем он закончится.
Ввязавшемуся в большую войну Вальтару Третьему был нужен кригариец и его меч. А монах культа древней богини войны Кригарии не мог не принять участие в столь эпохальном событии. Не мог, пусть даже культ Кригарии давно умер, а ее последние адепты превратились по сути в обычных наемников. Которые считали себя вправе выбирать сторону, на какой им воевать. Вот только сегодня у ван Бьера не было выбора. И не потому, что эфимцы добрались до него раньше. Просто в недавней войне, что шла в Промонтории, и где ему довелось участвовать, он крепко набедокурил. И с тех пор опасался, что Григориус Солнечный не простит ему этого, даже предложи ему Баррелий сегодня свои услуги.
Досадно, конечно, что в Фирбуре эфимцам достался покалеченный кригариец, не способный выйти на поле боя. По крайней мере, до весны. Но генерал Брасс был рад и такому неполноценному подарку. После объявления войны в легион призвали много новобранцев, которым требовалась ускоренная боевая подготовка. И никто не преподал бы им ее лучше, чем кригарийский наставник.
Ну а Баррелию, который не желал до конца своих дней остаться хромоногим, позарез требовалась помощь хирургов легиона. На фирбурскую знахарку, как на костоправа, особой надежды не было. Она худо-бедно соединила кости и не допустила гангрены. Но чтобы эти кости затем правильно срослись, монаху был необходим более опытный врачеватель. Такой, какими славилась эфимская армия, чьи лекари уже не раз ставили кригарийца на ноги.
В общем, Маларий и ван Бьер ударили по рукам, и последний примкнул к «Вентуму». Прихватив, разумеется, с собой и меня, ибо что еще ему оставалось? После того, как он спас меня в Дорхейвене от убийц и взял на себя ответственность за мою жизнь, ему приходилось терпеть мое общество, хотя я честно старался не ему не докучать и во всем ему помогать.
Следующие несколько месяцев стали для меня новым испытанием на прочность. Или, если хотите, очередным этапом школы моей жизни. Жизни, которая швырнула меня из дворцовой роскоши в грязь, хорошенько по мне потопталась и, сбив с меня спесь, решила и дальше не давать мне передышки. За что она на меня ополчилась, я понятия не имел. Зато быстро усвоил ее главное правило: никакой справедливости на свете не бывает. И если вдруг судьба тебе улыбнулась, это еще ничего не значит, ведь уже завтра она вновь заставит тебя хлебать дерьмо. И повезет, если ложкой, а не пригоршнями.
Вторгшиеся в Вейсарию первыми, эфимские легионы вскоре начали теснить южан обратно к границе Промонтории. «Вентум» наступал на своем участке фронта, прикрываемый с запада и востока легионами «Игнис» и «Унда». И эти два месяца были для всех нас просто замечательными. Витающий над нами, пьянящий аромат побед не портили ни стоны раненых, ни доносящийся из госпитальных палаток смрад гниющих ран, ни грязь, по щиколотку в которой я теперь постоянно находился.
Вернее, мы находились, поскольку скачущий на костылях ван Бьер также отсиживался со мной в обозе. Это сказывалось на его настроении не лучшим образом. А поскольку утешать себя выпивкой на службе в легионе он не мог (хотя втихаря к бутылке иногда прикладывался), ван Бьер срывал свой гнев на новобранцах. И гонял их до седьмого пота и кровавых соплей – так, что в конце тренировок они едва держались на ногах и проклинали наставника на чем свет стоит.
Глядя на их мучения, я понял, насколько этот изверг был добр со мной, когда, служа еще моему отцу, пытался учить меня науке кровопускания. Вот и теперь мне везло – истратив всю злобу на новобранцах, он был уже не в силах бранить меня. Поэтому лишь ворчал и скрежетал зубами, когда я, бывало, поздновато приносил ему ужин. Или не успевал подставить плечо, когда монах хотел на него опереться.
Я же только и делал, что бегал у него на посылках, меся лагерную грязюку стоптанными сапогами. Заводил себе новых знакомых, благо, находясь в тени кригарийской славы, это было нетрудно. Меня частенько угощали на кухне чем-нибудь вкусненьким, а прачки – из тех, которых Баррелий порой навещал по ночам, – соглашались постирать мою одежду. Оружейники позволяли мне точить оружие и стрелы на вращающемся наждачном камне (ну очень мне нравилась эта «искрометная» работа), а конюхи разрешали подкармливать лошадей оставшимися с обеда корочками хлеба. Охотники не раз брали меня с собой пострелять окрест лагеря дичь и зайцев. А писари давали перо и чернила, радуясь, что у них есть добровольный помощник, пишущий под диктовку письма, которые легионеры посылали своим семьям в Эфим.
И только вечно суровые хирурги гнали меня взашей, когда я подглядывал в их палатку, где они возились с очередными ранеными.
Еще по вполне понятным причинам я избегал встречаться с легионными священниками – курсорами Туланием и Гириусом. Правда, им, эфимцам, было невдомек, кто я такой, и за что главный курсор Дорхейвена Илиандр приговорил меня к смерти. Но как бы то ни было, я все равно не рисковал. И не поднимал глаз, когда вместе с другими обозниками присутствовал на проповедях.
Жизнь в обозе побеждающей армии имела и свои тяготы, и прелести. Чего нельзя сказать об обозе армии отступающей. В ней никаких прелестей уже не осталось. Увы, но именно такой армией стал «Вентум», когда его победоносное шествие по северным землям Промонтории внезапно закончилось. А вместе с этим закончилось и мое спокойное существование.
Все произошло так, как Баррелий и предсказывал. Едва Вальтар Третий втянулся в войну на юге, как на севере, в Хойделанде, зашевелились островитяне. Их коварный король Гвирр не упустил случая и совершил очередное нападение на их с тетрархом спорные земли – северное побережье Оринлэнда. В связи с чем последний был вынужден задержать наступление на столицу Промонтории Альермо. И срочно перенаправил на север легионы, шедшие из Эфима на поддержку «Вентума», «Игниса», «Унды» и других, что сражались с войсками Григориуса Солнечного.
Решение Вальтара было разумным и взвешенным. Если бы легионы укрепились на завоеванных землях, они могли бы продержаться там до весны. А к весне Эфим разделался бы с высадившимися на материк островитянами и продолжил южную кампанию.
Однако планы тетрарха рухнули. Воспользовавшись более лучшим знанием местности, промонторцы отрезали эфимцев друг от друга, полностью окружив и разбив при этом «Унду» и еще два войска.
Генералам остальных легионов пришлось выбирать: или тоже погибать, потому что долго поодиночке они не выстояли бы, или отступить, отведя армии на более удобные пограничные позиции. При этом эфимцы теряли все земли, что им удалось завоевать в Промонтории. Но зато «Вентум», «Игнис» и остальные, перегруппировавшись, продолжат удерживать Вейсарию. Которую без них Солнечный завоюет буквально в считанные дни. И хорошо, если ограничится только ею, а не двинется дальше, на Эфим.
Генералы колебались недолго. И, не дожидаясь приказов из Тандерстада, повели войска обратно, пока враг не отрезал им все пути к отступлению.
Вот так за очень короткий срок я, мальчишка, пережил и сладость побед, и горечь поражений. Ясен пень, что вторые мне понравились гораздо меньше. Потому что едва «Вентум» ударился в бегство, как моя жизнь в обозе превратилась в сущий кошмар.
В эти дни раненые в госпиталь поступали непрерывно. Их крики и стоны не смолкали ни днем ни ночью. Занятия с новобранцами больше не проводились, и Баррелий подвязался в помощники к хирургам, где теперь отчаянно не хватало рук. Умел он, конечно, немного – всего лишь зашивать раны да хладнокровно отрезать конечности. Но хирурги все равно были благодарны ему до глубины души. Ведь сегодня они только и делали, что резали и шили, резали и шили, резали и шили…
На каждой стоянке отступающего «Вентума» за палаткой хирургов появлялась куча ампутированных рук и ног. Которая после нашего ухода так и оставалась лежать и гнить, потому что сжигать ее было уже некогда.
А пока ван Бьер занимался своей кровавой, но благородной работой, я прислушивался к грохоту идущей вдалеке битвы. И глядел, как разбегаются из обоза мои добрые знакомые: маркитанты, прачки, охотники, повара… Я завидовал им, потому что они, счастливцы, могли плюнуть на все и вырваться из этого ужаса. Тогда как кригариец и я по-прежнему оставались с легионом, который отступал с боями, неся каждодневные потери. И я боялся, что в конце концов мы тоже присоединимся к этим потерям, пуская мы и не совались в горнило боя.
Генерал Брасс принял жестокое, но вынужденное решение бросить не способных идти раненых на произвол судьбы, не известив их об этом. Забрав всех врачей, легион спешно покинул лагерь среди ночи, и к рассвету был далеко отсюда. С одной стороны Брасс поступил подло, но с другой совершил благо. И для раненых, которые так и не узнали о том, что их предали, гибель от мечей объявившихся здесь на рассвете промонторцев стала неожиданной и быстрой.
И надо же такому случиться, что я и ван Бьер тоже очутились среди этих брошенных несчастных!
Всему виной была усталость, сморившая монаха после нескольких бессонных суток работы в госпитале. Такая сильная усталость, что он заснул в итоге прямо в палатке с ранеными, не обращая внимания на их стоны. Я тоже намаялся за минувшие дни. И тоже спал без задних ног под нашей тележкой, укрывшись с головой одеялом. Поэтому никто обо мне и не вспомнил. Также, как о Баррелии, хотя в суете внезапного ночного отступления это было немудрено.
Тем не менее, проснулся он прежде чем в лагерь нагрянула беда.
– Вставай, парень!.. – Кригариец грубо вытащил меня из-под тележки, ухватив за лодыжку. – Плохи наши дела! Мы с тобой все проспали – легион ушел на север без нас. Слышишь рев промонторских горнов? Скоро южане будут здесь. И вряд ли нам удастся выдать себя за их друзей.
– И что теперь делать? – Спросонья я туго соображал, но жизнь в неустанной тревоге научила меня не расслабляться и быть готовым ко всему. – Бежать?
– Да, бежать. Но не за легионом, – ответил монах. – Первое, что сделают промонторцы, это отправят по его следам конницу. И если мы окажемся у нее на пути, нам конец. Короче, делай так: хватай тележку, дуй в крайнюю палатку, где я вчера работал – ту, что у самого берега, – и жди меня там. А я пока пробегусь по лагерю, проверю, не забыт ли здесь еще кто-нибудь кроме раненых…
В палатке, возле которой лежала уже привычная мне груда ампутированных рук и ног, я обнаружил двух покойников. Видимо, сбежавшие хирурги оперировали их последними, но так и не сумели спасти. Хотя этим двум бедолагам повело – они скончались до того, как фантерии изрубили их на куски. Прочим же раненым – а было их не менее сотни, – рассчитывать на такое везение не приходилось. Да и наша участь стояла под большим вопросом, ведь если южане полностью окружат лагерь, деваться нам будет некуда.
Ван Бьер вернулся ко мне, когда в лагере началась резня. Он рассчитывал, что до палатки на отшибе враги доберутся не сразу, но пятеро из них оказались чересчур прыткими. Они застали бы нас врасплох, если бы кригариец не застал врасплох их. И порубил негодяев до того, как они вызвали подмогу…
А потом мы с кригарийцем выбрались из палатки и ударились в бега… если, конечно, можно назвать бегом его хромоногое ковыляние следом за тележкой. Я тащил ее изо всех сил, но она все равно была для меня тяжеловатой. Хорошо, что Баррелий не просто держался за бортик, но и подталкивал или, наоборот, притормаживал ее, когда было необходимо. Поэтому мы с ним не так быстро, как нам хотелось бы, но удалялись-таки от разыгравшейся позади нас кровавой вакханалии.
Куда именно удалялись? Пока это не имело для нас значения. Перво-наперво мы хотели добраться до ближайшего леса, и не загадывали наперед. Тем более, что мы все равно не знали, что ждет нас впереди…
Глава 2
Тропинка, по которой мы шли, не исчезла, а повела нас дальше, в лесные заросли. Ею давно никто не пользовался, и она почти заросла травой, поэтому и не раскисла после вчерашнего дождя. Однако следы на ней все равно оставались. И если враг отправит за нами погоню, примятая трава, а также отпечатки колес и сапог на непокрытых ею участках выдадут ему, куда мы отправились.
Кстати, отпечатки выдадут не только нас, но и тех, кто прошел здесь до нас вчера вечером или сегодня ночью. Даже мой неопытный детский глаз различил, что мы идем по следу небольшой повозки, которую тянул мул. А его в свою очередь вел под уздцы взрослый мужчина, обутый в охотничьи сапоги на тонкой подошве. Неизвестно, правда, как он прошел по столь неширокой тропе через лес. Но раз его повозка не застряла еще на опушке, значит, ему это удалось. А вот удастся ли нам, трудно сказать – мои тягловые усилия не шли ни в какое сравнение с мульими.
– Хм… Похоже, что Зейн Ринар удрал из лагеря этой же дорогой, – рассудил ван Бьер, приглядевшись к следам, когда мы с ним очутились под покровом леса. – Что ж, я рад. Если наш охотник выбрал для бегства этот путь, он явно знал, в какую сторону безопаснее всего драпать.
– Зейн Ринар? – переспросил я. Я не подумал, что это мог быть он, поскольку не обнаружил на тропе отпечатков детских сапожек – тех, что принадлежали его дочери Ойле, моей ровеснице. Но потом до меня дошло, что она могла не идти по земле, а ехать на козлах повозки, и я счел догадку Баррелия резонной.
– Он самый, кто же еще, – подтвердил монах. – Неплохо бы догнать его и дальше выбираться вместе – его лук был бы для нас нелишним. Однако, полагаю, ничего у нас не выйдет. Если Зейн и Ойла вышли еще затемно, они уже далеко отсюда.
Честно говоря, кригариец ошибался редко. Но в данном случае он не угадал: забыть о семействе Ринаров у нас не получилось. Вот только следующая наша встреча с этими малообщительными, но в целом неплохими людьми вышла слишком уж безрадостной.
Когда солнце приблизилось к полудню, и мы были почти уверены, что за нами нет погони, деревья на нашем пути начали редеть. По всем признакам, скоро мы должны были очутиться в горной долине. А там почти наверняка отыщутся идущие на север дороги или хотя бы тропы.
Настигнем мы «Вентум» или нет, оставаться в Промонтории тоже было не резон, ибо ничего хорошего это нам не сулило. В общем, настроение наше мало-помалу улучшалось, и ван Бьер даже забурчал под нос свою любимую солдатскую песню про красавицу Мари с большой задницей, как вдруг мы услышали пронзительный крик. Девчоночий. И раздавался он откуда-то совсем неподалеку.
– А ну с дороги! – велел мне монах, и я тут же скатил тележку с тропы под защиту деревьев.
– Кажется, это Ойла! – взволнованно прошептал я. – Точно, она! Больше некому!
– Сам слышу, – ответил ван Бьер, копаясь в тележке в поисках оружия. Его верный «эфимец» был при нем, но он решил, что одного меча ему сейчас недостаточно. Сунув себе за пояс легкий горский топор, кригариец также достал арбалет, но не оставил его себе, а взвел и вручил мне.
– Надеюсь, ты не забыл, как с ним обращаться? – осведомился он при этом.
– Издеваешься? – проворчал я. Шутка была откровенно неуместная, но в иной ситуации я бы непременно ей улыбнулся.
– Нет. Просто спросил. Не хочу, чтобы ты ненароком продырявил мне спину или кое-что пониже, – пояснил Пивной Бочонок. – Ну ладно, айда разведаем, что за дерьмо там стряслось.
Ойла теперь кричала не переставая, и от ее крика у меня волосы дыбом встали. Я не предполагал, что эта храбрая и уверенная в себе девчонка – иными словами, достойная дочь своего отца, – способна так блажить. Одно лишь это давало понять – Ринары угодили в большую беду. И то, что мы не слышали криков самого Зейна, тоже было плохим знаком.
Поднявшись на пригорок, мы узрели довольно мерзкую и одновременно трагическую картину.
У его подножия на небольшой полянке, один край которой обрывался в пропасть, кроме семейства Ринаров находились еще шестеро человек. Все – в легких доспехах пехотинцев Григориуса Солнечного. Вроде бы среди них затесалась одна женщина – у южан, как и у островитян, такое было в порядке вещей. Хотя это мог оказаться и мужчина; издали было трудно определить наверняка.
Судя по всему, Ринары нарвались на дозор, встречи с которым мы тоже опасались. Он был из тех дозоров, что наблюдали за левым флангом наступающей армии промонторцев. Разве только мы не предполагали, что дозорные могут отойти от своих основных сил так далеко.
Увы, но встреча семейки охотников с фантериями закончилась неудачно – и та, и другие понесли потери. Зейн успел пристрелить двух южан из лука прежде, чем его самого пригвоздили копьем к дереву. Где он теперь и висел, уронив голову на грудь и изливая изо рта на землю тягучие струи крови. Его мул также был мертв – нарвался на стрелы, пущенные охотнику в ответ.
Дочери Зейна повезло больше, хотя назвать это везением, было, конечно, нельзя. Она выжила, но не смогла убежать и угодила в лапы врагам. После чего они решили призвать ее к ответу за гибель их соратников. Но не так, как они наказали бы, к примеру, ее отца, не погибни тот от их копья. Ойла должна была расплатиться с южанами иным способом.
Они сорвали с нее одежду и привязали к толстому дереву за руки и за ноги – почти что распяли, – а один фантерий уже топтался перед нею со спущенными штанами. Его приятели гоготали, отпускали похабные шутки и поторапливали его, видимо, дожидаясь своей очереди развлечься. А Ойла вопила и дергалась с такой силой, что грозила вывернуть себе связанные конечности. Что, по-моему, грозило стать сейчас наименьшей из ее бед.
При виде столь мерзкой сцены меня аж затрясло, и я едва не выстрелил из арбалета в спину голозадого южанина. Мне сразу вспомнились те поварихи и служанки, что были зверски изнасилованы и убиты во дворце моего отца той приснопамятной ночью. И вот теперь та же участь была уготована Ойле – девчонке, чей отец еще недавно брал меня с собой на охоту. Да и сама Ойла, уже наученная обращаться с отцовским луком, мне нравилась, пускай она и посматривала на меня, слабака, с легким презрением.
– Не дергайся, парень. – Заметив мою дрожь, Баррелий положил мне руку на плечо. – Стой здесь и жди. А как только я обнажу меч, стреляй в того негодяя, который будет дальше всех от меня и от Ойлы. Запомнил?
– Да, – кивнул я, шмыгнув носом. – Только ты поторопись, умоляю. Ты же не хочешь, чтобы эти звери… чтобы они… ну ты понял!
– Разумеется, не хочу, – подтвердил кригариец, проверяя, легко ли выхватывается засунутый на пояс горский топорик. – Терпеть не могу курсоров Громовержца и их священные книги. Но одно в них написано верно: насиловать детей – тяжкое зло, за которое грешника обязательно ждет расплата. Вот сейчас и проверим, так оно на самом деле или нет.
И он, хрустнув пальцами и помассировав больную ногу, начал спускаться с пригорка на поляну. Что стало бы для хромого серьезным испытанием, кабы не деревья. Хромая от одного дерева к другому, ван Бьер держался на них, не давая себе упасть и покатиться по склону кувырком.
Само собой, подкрасться к фантериям тихой сапой у него не вышло. Но он от них и не скрывался. Еще до того, как первый заметивший его южанин указал на него пальцем, монах подал голос и известил всех о своем приближении.
Только сделал он это, на первый взгляд, донельзя странно.
– Помогите! – закричал Баррелий, торопливо спускаясь по склону. В голосе его слышался недюжинный испуг. – Прошу вас, помогите! Хвала господу, добрые сиры солдаты, что я вас встретил! Там!.. – Он ненадолго остановился и, опершись на дерево, указал в обратном направлении. – Там – эфимцы! Человек тридцать крадутся по лесу, а то и больше! Они хотели меня прикончить, когда я их увидел! Помогите, добрые сиры! Эфимцы за мной гонятся! Они убьют меня, когда поймают!
Двое южан сей же миг выхватили мечи, а один натянул тетиву лука, нацелив стрелу на ван Бьера. И лишь голозадый насильник (к счастью, пока вроде бы несостоявшийся) запрыгал на месте, пытаясь развернуться лицом к крикуну и одновременно подтянуть штаны. Что выглядело бы не так смешно, кабы он при этом не волновался и не делал уйму неуклюжих лишних движений.
– А ну стой на месте, ублюдок! – приказал Баррелию чернобородый фантерий, самый старший из всех, что выжили в схватке с Зейном. – Стой, кому говорю!
Кригариец уже спустился со склона. Но не остановился, как ему велели, а лишь заковылял медленнее. Затем чтобы промонторцы видели – он им подчинился, – но в то же время он шаг за шагом продолжал к ним приближаться.
– Эфимцы! Там! – Ван Бьер снова указал на вершину пригорка. – Уже близко!
– Эй, а ты сам-то кто такой будешь? – полюбопытствовал чернобородый, глядя туда, куда тыкал пальцем монах.
– Я-то? – переспросил Пивной Бочонок. – Да я лесоруб из ближайшей деревни! Вот пошел в лес за хворостом и нарвался на проклятых эфимцев!
– Из деревни?! Какой деревни? Что еще за деревня? – удивился фантерий и переглянулся с соратниками. Похоже, монах сморозил глупость, и никаких деревень в округе не было.
– Да Гном ее знает! Я еще не придумал ей название. – Голос кригарийца обрел прежнее ледяное спокойствие, и я понял, что устроенный им спектакль окончен. А затем у него в руке вдруг появился топорик, который в следующее мгновение уже летел в лучника.
Баррелий не впервые на моей памяти проделывал такие выкрутасы. Поэтому я не удивился, когда его бросок достиг цели. Лучник даже не успел спустить тетиву – она лопнула, перебитая летящим топором. Который затем вонзился ему в череп аж по самый обух, разрубив лицо от левого глаза до правого угла рта. После чего лучник, прыснув кровью и обломками зубов, отшатнулся назад и грохнулся навзничь. А вылетевший у него из руки, поврежденный лук огрел по плечу стоящего за ним чернобородого.
– Ах ты!.. Ах ты!.. – Тот буквально захлебнулся яростью. – Ах ты, выродок! Издохни, сука!
И, вмиг оправившись от потрясения, первым ринулся на ван Бьера…
«Стреляй в того, кто будет находиться дальше всех от меня и Ойлы», – наказал он мне перед этим. И я в точности исполнил его наказ, выпустив болт в фантерия, что стоял по правую руку от насильника и подначивал его пуще всех.
Обидно, но блеснув меткостью в предыдущий раз, когда мне довелось стрелять из арбалета по живой мишени, сегодня я дал маху. И ладно, попади я южанину хотя бы в ногу или задень его вскользь. Увы, мой выстрел пришелся мимо цели – болт вонзился в землю, не долетев до нее пару шагов. Единственное, чего я добился, так это напугал фантерия. И он шарахнулся за ближайшее дерево, решив, очевидно, что на пригорке засел не один арбалетчик, а несколько.
Его соратник, который в этот момент застегивал штаны, тоже все это видел. Испуг товарища подействовал на него заразительно, и он отскочил за другое дерево, тоже опасаясь угодить под обстрел.
Короче, несмотря на то, что я облажался, мне все равно удалось помочь ван Бьеру. Кабы не моя стрела, на него накинулись бы сразу три противника. Но благодаря мне он сошелся с чернобородым один на один. Что при его хромоте являлось для него самым удачным раскладом.
Подобно спрятавшимся от стрел фантериям, кригариец тоже прибегнул к помощи дерева. Подскочив к ближайшей сосне, он сделал несколько обманных движений вправо-влево, словно предлагая чернобородому поиграть с ним в догонялки. Но тот не принял его предложение. Не став метаться, южанин замер на месте. И, выгадав момент, нанес удар. Так, чтобы выпрыгнувший из-за ствола «лесоруб» сам напоролся на острие его меча.
