Роман Кацман
Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)
Реализм 4.0[5]
Отталкиваясь от вопросов, поднятых спекулятивным реализмом, но сохраняя по отношению к нему критическую дистанцию, я попытаюсь дать оценку сегодняшней ситуации в русско-израильской литературе. Она может быть описана в терминах нового культурного реализма, связанного с современным витком развития науки и информационных технологий, известным как четвертая индустриальная революция, или «Индустрия-4.0» – процесс перехода информационной (третьей) научно-промышленной революции на новую стадию. Немецкий правительственный научно-технологический проект Industry 4.0 дает такое описание этого процесса: «In the tradition of the steam engine, the production line, electronics and IT, smart factories are now determining the fourth industrial revolution» [What is Industry 4.0]. По аналогии я буду называть соответствующую ему литературную ситуацию и ее художественную парадигму «реализм-4.0», где и термин «реализм», и цифра «4» имеют условное значение, но все же отражают концепцию реальности как «интернета всего», а концепцию культуры – как дополненной (augmented) или распознанной (recognized) реальности. Данная парадигма эффективна при изучении различных современных израильских и других много- и транскультурных, «hyphenated» литератур – как этнических, так и транснациональных [Shell 1998: 258–271].
В начале 2000-х годов концепция литературного реализма обрела новое дыхание в виде движения «нового реализма», в частности в русской литературе и критике. Сергей Шаргунов провозгласил новый реализм как естественный поворот литературы к серьезной репрезентации очевидного и типичного [Шаргунов 2001]. Валерия Пустовал провела различие между реализмами отображения реальности и истины, с одной стороны, и символическим реализмом как поиском таинственной реальности и интерпретации ее скрытых знаков [Пустовал 2005]. После бурных дискуссий, в которых новый реализм был назван одними «крайней искренностью» [Новиков 2007], а другими – «мифом» [Беляков 2007], эта волна сошла на нет. В 2010-х началась «вторая волна», включающая в себя националистическую тенденцию [Рудалев 2011] и поиски «положительного, в духовном смысле, героя» [Салуцкий 2011], пока и она не «ушла в историю» [Сенчин 2014]. Это кратковременное, но яркое движение, по большей части потерявшееся в тавтологии, свидетельствует о том, что главной проблемой всегда оставался не способ выражения, а определение реальности, объекта и жизни. Другими словами, это проблема порождения сегодняшней культурной реальности.
Для решения этой проблемы Джеймисон определяет реализм как эмерджентную и неразрешимую антиномию между «режимом прошлого-настоящего-будущего и персональных идентичностей и судеб», с одной стороны, и «имперсональное сознание вечного или экзистенциального настоящего». «Вечное настоящее» или «редукция к телу», которое изолировано и автономизировано, приводит к тому, что читатель переживает некие «аффекты», которые не имеют наименований и «каким-то образом ускользают от языка» [Jameson 2013: 25,29]. Джеймисон пишет: «Аффекты – это сингулярности и интенсивности, скорее экзистенции, чем сущности, и они успешно подрывают более установившиеся психологические и физиологические категории», «становятся органом восприятия самого мира» [Jameson 2013: 38, 43]. Однако без ответа остается вопрос, что такое «сам мир» («world itself»), когда он ускользает от означивания и категоризации. Если Джеймисон прав, то такой наивный и такой не постмодернистский вопрос, как «что есть реальность», становится еще более критическим.
Развитие нового реализма в литературе связано с «реалистическим поворотом» в новейшей континентальной философии [Braver 2012]. Начиная с 2000-х годов набирает силу движение «спекулятивного реализма» или «объектно ориентированной онтологии»[6], возникшее отчасти под влиянием философии Жиля Делёза, которое отрицает антропоцентризм и привилегированный доступ человека к познанию, ставит человека в один ряд с объектами и машинами и тем самым вписывается в ландшафт постгуманизма. На его основании формируется и новая эстетическая концепция [Speculative Aesthetics 2014]. В основании спекулятивного реализма лежат идеи ряда философов. Квентин Мейясу пишет о несостоятельности принципа корреляции бытия и мышления, о контингентности как единственной доказуемой категории мира фактов и объектов и о хаосе как принципе связности последних. Грэм Харман отстаивает идею об автономном и непознаваемом существовании объектов, в которые включены также нематериальные сущности и отношения.
Реализм 4.0 движется, хотя и в контексте той же проблематики, но, скорее, в противоположном направлении, ставя объекты и машины в один ряд с людьми и приближаясь, таким образом, к мифологическому типу мышления, соединенному с новейшей научной парадигмой и осознанием ее технических воплощений. Реализм 4.0 можно поэтому считать частью «нового гуманизма» [Lipovetsky 1999: 247], или «гипергуманизма» [Михайличенко, Несис 2001], – таким слиянием реальности и виртуальности, при котором любой объект мифопоэтически распознается как воплощенная личность. Русско-израильский реализм 4.0 соединяет в себе, следовательно, наиболее древние и наиболее современные типы понимания культурной реальности. При всех различиях между реализмом 4.0 и спекулятивным реализмом идеи последнего могут служить основанием для переосмысления нашего понимания реализма как такового.
Русско-израильская литература существует в многомерном и неопределенном культурном пространстве. Она не просто бикультурна и транскультурна, но, как квант в суперпозиции, находится одновременно в нескольких культурных состояниях, каждое из которых в разные моменты воспринимается ею как «иное» и потому всегда новое. Поэтому я буду называть ее неокультурной, ведь ни о переходе в иную культуру (транс-), ни о равносильном принятии двух культур (би-) речь в данном случае идти не может. Приставка же «нео» сигнализирует о двух процессах одновременно: принятие новой культуры и консервация старой как усилие, попытка (повторная, вторичная) или даже эксперимент. И поскольку, как и в квантовой механике, это состояние неопределенно, а его «измерение», то есть изучение, будучи проводимо в рамках одного или нескольких языков и культур, меняет само это состояние, то русско-израильская литература представляется бесконечно изменчивой и принципиально неопределенной и неопределимой. Ее культурная «суперпозиция» оказывается конфигурацией ее дискурса, ее темой и художественным методом.
Причина возникновения новой культурной ситуации в израильской русской литературе заключается в особенностях того сообщества, в котором эта литература рождается и развивается и которое не позволяет ей застыть или отмереть, несмотря на не прекращающиеся десятилетиями пессимистичные предсказания. Русскоязычное сообщество Израиля имеет ряд черт, сочетание которых выделяет его из ряда других эмигрантских и репатриантских (или экспатриантских) сообществ в мире. Во-первых, оно является частью национального большинства: оно почти целиком состоит из евреев. Во-вторых, оно социоэкономически интегрировано в израильское общество: многие его члены весьма преуспевают в политике, науке, промышленности, искусстве. В-третьих, оно пользуется известной культурной автономией: внутри сообщества функционируют издательства, журналы, газеты, клубы и другие организации. В то же время каждый из этих признаков проявляет высокую степень нестабильности и хаотичности: принадлежность к национальному большинству отнюдь не всегда означает общность культурных ценностей, знаний, компетенций, интересов, практик, привычек и менталитета; среднестатистическая интегрированность не исключает выпадения целых социальных слоев, например людей старшего поколения, притом что именно они зачастую являются основными носителями культуры страны исхода, а также выпадения отдельных, но знаковых в культурном смысле фигур, каковыми, например, являются не прижившиеся в стране писатели; границы культурной автономии весьма расплывчаты и обладают высокой изменчивостью, что проявляется, среди прочего, в том, что институции и проекты, возникающие в сообществе, имеют зачастую короткий срок жизни, и даже их языковая, культурная и идеологическая направленности могут меняться в короткие сроки, в зависимости, например, от политики Российской Федерации и отношения к ней в мире и в Израиле.
Сообщество израильских русскоязычных писателей, существующее внутри такого социального сообщества, обладает всеми его сложными признаками в еще большей степени и в наиболее концентрированной форме. Если их суммировать, то это сообщество можно определить как диссипативное сообщество эмерджентного типа: внутри хаотической системы с высокой энтропией, то есть склонной к затуханию и умиранию, не вполне предсказуемо появляются и исчезают новые формы самоорганизации, характеризующиеся высокой структурированностью и снижающие энтропию системы как целого. Соотношение воображаемых и реальных (ежедневных [Bauder 2011]) составляющих этого сообщества, а также тех, что относятся к «community of fate», к «community of choice» или даже к «community of interest», меняется непредсказуемым образом. Например, эмигрантский дискурс, вопреки ожиданиям, зачастую истончается и теряет свою значимость; элементы консервативного дискурса иногда трудноотличимы от прогрессивных; границы сообщества весьма подвижны и зачастую пересекаются с границами международных сообществ, образуемых, например, журналами, публикующими авторов из разных стран. В силу хаотической нелинейности, свойственной культурной и художественной сферам вообще, количественно незначительные изменения в одной части системы, например переезд в Израиль известного писателя или активного журналиста, могут привести к большим изменениям в других ее частях. Высокая степень культурной организации членов данного сообщества способствует высокой структурированности любых новых форм поведения, производимых ими, несмотря на нестабильность этих форм. Таким образом, диссипативность оказывается тем свойством, которое наиболее способствует выживанию (если не эволюции) сообщества внутри хаоса. Следует подчеркнуть, что хаос в данном случае не является внешней для сообщества средой, а служит той системой, внутри которой и из частей которой генерируются все элементы сообщества и его форм поведения и самоорганизации. То есть никакого антагонизма между хаосом и возникающей в нем диссипативной структурой нет, ибо они одно.
Такое отношение между средой и литературным сообществом создает условия для преодоления пантекстуализма, свойственного, с одной стороны, традиционной еврейской учености и литературе в рассеянии и, с другой стороны, постмодернистской культурной парадигме. Для израильских русскоязычных писателей еврейские культура, история, философия и религия не являются больше беспредельной и невообразимой вавилонской библиотекой, а становятся, как за столетие до них для еврейских писателей, эмигрировавших в Палестину и создавших современную ивритскую литературу, живой средой обитания. В их произведениях русская литература проявляет гибкость и культурную приспособляемость, способность производить новые дискурсивные формации в незнакомой геоментальной среде. Культурные объекты, значения и образы выходят из древних текстов и оживают, точнее, вживаются в сознание художников, позволяя и им в ответ вжиться в них. Культура обретает онтологический смысл, сливается с самим бытием, «is getting real» [Barad 2007:189–222], а письмо автора создает «невидимую онтологию социальных объектов» [Ferraris 2014: 36], сливается с актом существования во вновь обретенной культуре как единственной реальности. Такой, в некотором смысле, «материально-дискурсивный», «онтоэпистемологический» [Ferraris 2014: 132–187] или «актуально-виртуальный» [Bryant 2014: 40–46] смысл приобретает в данном контексте понятие реализма.
Целью нового культурного реализма как художественного метода является познание культурной реальности как мира объектов. Он как нельзя лучше приводит в соответствие фрагментарную культуру и фрагментарную литературу [Elias 2004], отвечает потребностям диссипативного литературного сообщества, поскольку, во-первых, направлен на познание нового, незнакомого, неизведанного, кажущегося хаотическим и загадочным мира; во-вторых, склонен к философскому запросу, направленному на высокий уровень культурной самоорганизации и саморефлексии; и в-третьих, он укоренен в реальном, не воображаемом, но диссипативном переживании причастности к существованию здесь и сейчас. Неустойчивый, непредсказуемый, нелинейный характер этого переживания парадоксальным образом служит экзистенциальным свидетельством его реальности в смысле подлинности, искренности и адекватности [Habermas 1984: 275]. Новый культурный реализм оказывается, таким образом, художественным методом в рамках той эстетической концепции, которую некоторые авторы называли «литературой существования» [Гольдштейн 2011: 345–349; Соболев 2008: 391–393]. Ниже я рассмотрю некоторые существенные характеристики, стратегии и тактики этого метода, опираясь на творчество отдельных авторов, однако важно подчеркнуть, что его развитие только набирает силу, и потому данный анализ формирует лишь предварительную картину его нынешнего, весьма неустойчивого, состояния, тем более что речь идет о диссипативном сообществе, состав которого постоянно меняется.
Если реализм XIX века был призван стать отражением реальности, следуя классической научной модели «лабораторный эксперимент – свидетельство – регистрация – подтверждение» [Latour 1993], то новый культурный реализм XXI века является продолжением парадигмы дополненной или распознанной реальности. Реализм 4.0 приходит на смену постиндустриальной «фабрике» идентичностей, символов и симулякров; это своего рода «умная фабрика» культуры, встраивающая классическую «реальность-1» в «интернет вещей и людей», «Internet of Everything», в автопоэзис [Maturana, Varela 1980][7] самоорганизующейся коммуникации людей, артефактов, машин и сообществ. На этой коннекционистской «умной фабрике» искусственные нейронные сети (artificial neural networks) подражают человеческому уму и способны к более или менее успешному самообучению и распознаванию образов и смыслов. В результате идея феноменологической социологии о символической коммуникации всего со всем в пространстве жизненного социокультурного мира [Schutz, Luckmann 1973] наглядно реализуется в науке и ежедневной практике, приращивая к себе ряд новых идей: идею сложной коммуникации «actor – network» в социологии вещей [Latour 1993:142–145; Социология вещей 2006]; идею «витальной материальности» живых и неживых, человеческих и не человеческих тел [Bennett 2010: 2-19]; концепцию «extended» или «embodied mind» [Clark 2008]; идеи спекулятивного реализма и объектно ориентированной философии о том, что реальность есть (непознаваемый) объект.
Независимо от того, представляется ли реальность объектом или разумом, научная модель реализма-4 может быть представлена как «живая система – вычисление – коммуникация – дополненная живая система» или «хаос – порядок – хаос». Поль Рикёр предсказал появление нового реализма в своей концепции тройного мимезиса: префигурация как сеть понятий реальности до встречи с текстом, конфигурация как сеть событий во время чтения текста, рефигурация как новая (дополненная, «умная», интеллигибельная) реальность [Рикёр 1998]. Однако если уже префигурация представляет собой «интернет вещей и людей», то есть коммуникацию всего со всем, то это означает, что мимезис реализма-4 не тройной, а одинарный и единый, пронизывающий все этапы и сферы «времени и нарратива», чтения литературы. Неокультура, в которой «representation is rehabilitated» [Mackay, Pendrell, Trafford 2014b], и есть такой интернет, а мимезис в ней не является больше подражанием, отражением, воплощением идеи или формы в материи, а становится коммуникацией всего со всем, включая когнитивные, физические и кибернетические субъекты, все более сливающиеся друг с другом. В этой ситуации все культурные субъекты стремятся к экзотеризации, если не к унификации, к переходу на общие информационные языки, которые только и могут осуществить коммуникацию всего со всем. Наступает конец «эры подозрительности» [Sarraute 1963] языка и образа, потому что «современная структура репрезентации является продуктом спаянной серии аугментивных концептуальных и сенсорных структур, благодаря которым границы нашего восприятия скорее подвижны и временны, чем фиксированы и непроницаемы» [Mackay, Pendrell, Trafford 2014b]. Описанные процессы затрагивают все больше областей мировой литературы, но такие сложные диссипативные сообщества, как русско-израильская литература, в силу своих структурных и культурных особенностей служат авангардом и своего рода испытательным полигоном реализма-4.
На «умной фабрике» нового культурного реализма особое значение приобретают три его особенности: интеллектуализм, фрагментарность и магизм. Первый, как, например, в писательском и редакторском творчестве Гали-Даны и Некода Зингеров, является уже не столько проявлением метафизического, этического или общественного сознания, сколько прямым следствием «высокотехнологичности», knowledgeableness, свойственной ультрасовременным творческим (производящим и производственным) сообществам, следствием слияния науки, технологии и ежедневных практик, включая потребление высоких технологий (и чтение литературы как его частный случай). Также и фрагментарность, характерная, например, для романов Александра Гольдштейна и Дениса Соболева, меняет свое значение: она не просто отражает и моделирует постмодернистскую раздробленность реальности и сознания или децентрализованную изотропную сеть, равнодушную к выбору направления (делёзовскую «ризому») [Deleuze, Guattari 2004: 3-27], а становится функциональным принципом, в соответствии с которым работа системы осуществляется как коммуникация между многочисленными элементами организованного или самоорганизующегося сообщества (то, что в IT сегодня известно как технология распределенных реестров – blockchain). Реализм 4.0 нормализует фрагментарность, выводит ее из сферы культурного, психологического и социального кризиса, превращает ее из следа разлома в активную коммуникативную среду. Конечно, фрагментарность не может увеличиваться бесконечно, однако ее относительная интенсификация должна свидетельствовать об усилении культурной реалистичности, о распределении механизмов смыслопорождения между большим количеством разнородных культурных субъектов и объектов. Многокультурность русско-израильской литературы может рассматриваться, таким образом, как один из аспектов этой функциональной фрагментарности.
Диссипативность, квантовость и распределенность смыслопорождающих механизмов, свойственные новейшей культуре, придают ей характер новой, высокотехнологичной «магии»[8]. В науке такие явления, как квантовая запутанность (quantum entanglement), еще не вполне понятны самим ученым, однако они уже служат для создания новых информационных и коммуникативных устройств. Человек, будучи лишь одним из участников «умной фабрики», не в состоянии пронаблюдать, в жизни или в эксперименте, эмпирически или умозрительно, всю цепочку событий, соединяющую его действие и результат. В культуре, как и в природе, некое состояние никогда не равно сумме создавших его действий и элементов, а потому каузальность всегда содержит латентный магизм. В этом состоит одно из главных отличий реализма 4.0 от реализма XIX века: он снимает потребность и необходимость рассудочного охвата реальности (и отсюда тенденция к фрагментации), но не отказывается от рационализма как такового. Новая реальность, в которой культурные сущности общаются между собой, воспроизводят и меняют сами себя не вполне объяснимыми способами, сходна с магией и мифологией. В этом смысле магизм в израильской русской литературе, например в творчестве Дины Рубиной, Дениса Соболева и Михаила Юдсона, ее склонность к сказке и мифотворчеству, не противоречит ее реализму; он может рассматриваться не только в свете влияния на нее литературы магического реализма, весьма очевидного, но и как ее сущностная характеристика.
Следует упомянуть еще две особенности русско-израильской литературы, вытекающие из предыдущих: демаргинализацию и нонконформизм. Сегодня уже мало кто сомневается, что трудно говорить о маргинальности в новейшей культуре, однако причины называются разные. Одна из них – политическая корректность; другая – самоопределение любой субкультуры как самостоятельной экологической ниши, имеющей свои собственные центр и маргиналии; третья – децентрализация глобальной культуры и мировой литературы, многополюсность мира, постколониальные и постимпериалистические тенденции. Причина демаргинализации израильской русской литературы состоит в ее особом историко-культурном положении: она перестала быть минорной (в делёзовском смысле слова [Deleuze, Guattari 1986]) русско-еврейской литературой в России и на постсоветском пространстве, но не стала периферийной эмигрантской литературой в Израиле. Как квант – это одновременно и частица, и волна, так и израильская русская литература – это одновременно и русская литература в полном смысле этого слова, и израильская литература в полном смысле этого слова, причем эти две идентичности не сливаются, но и не противостоят друг другу, входя в состав того, что принято называть, справедливо ли, нет ли, мировой литературой[9].
Именно в силу этого положения русско-израильская литература оказывается в конфронтации с устоявшимися историографическими моделями как в русской, так и в израильской литературах и литературоведениях. Следствием этого является хорошо известное отторжение этой литературы в обеих странах (или, в лучшем случае, равнодушие к ней). Это отторжение, однако, не становится препятствием на пути ее развития, и именно потому, что оно, отторжение, является ее системной составляющей, важнейшим фактором ее самоопределения, условием ее творческой витальности; именно оно позволяет этой литературе вступить в квантовую, неокультурную эпоху четвертого реализма. В результате, по самой своей природе, самим фактом своего существования, эта литература сопротивляется общепринятым идеологическим формам, и потому, не будучи, по сути, ни гибридной, ни маргинальной, ни непременно авангардистской, становится нонконформистской.
Основой нонконформизма является, в терминах Жака Лакана, обнаружение реального, скрывающегося (или открывающегося) за завесами воображаемого и символического [Lacan 2002]. Это психологическое понятие реального коррелирует с понятием нового культурного реализма: переработка воображаемых и символических форм на «умной фабрике» нонконформизма, коммуникация как сопротивление диктату данного, перманентная инновация и саморазвитие, избавление от иллюзии стабильности, предсказуемости и определенности – все это и составляет суть реализма. «Дополненная реальность» реализма 4.0 и есть то самое «реальное», которое составляет содержание, информационное наполнение объектов, вещей, тел видимой реальности и в этом смысле служит противоположностью, в терминах Жана Бодрийяра, гиперреальности [Baudrillard 1994: 1-42]. Артефакты нового культурного нонконформизма противоположны симулякрам, магическая неопределенность и недосказанность первых – «порнографической» обнаженности вторых. Напротив, на концептуальном уровне реализм 4.0, в еще большей степени, чем авангард, воплощает «древнюю мечту об уравнивании произведения искусства и внехудожественного мира» [Mackay, Pendrell, Trafford 2014b].
Ниже я кратко остановлюсь на следующих стратегических составляющих реализма 4.0 в русско-израильской литературе: нонконформизм; демаргинализация; сетевая магия; дополненная реальность; девиктимизация.
