bannerbannerbanner
Высшая легкость созидания. Следующие сто лет русско-израильской литературы

Роман Кацман
Высшая легкость созидания. Следующие сто лет русско-израильской литературы

Полная версия

Случай и судьба в «Наполеоновом обозе» Дины Рубиной

Роман-трилогия Д. Рубиной «Наполеонов обоз» («Рябиновый клин» [Рубина 2018], «Белые лошади» [Рубина 2019], «Ангельский рожок» [Рубина 2020]) – это, в строгом жанровом смысле, сентиментальная семейная сага, лирическая любовная мелодрама, драматизирующая обыденное и представляющая реальность как цепь случайностей и невероятных совпадений. Нарратив погружен в материальное, как в насыщенный бульон культурных знаков, объектов, вещей и знаний. В бурном потоке баек, анекдотов, характерных и жанровых зарисовок, стилизаций форм сказа, разговорной речи и высокой литературы возникает портрет поколения, рожденного в 1960-х и ставшего главной жертвой 1990-х. Свои прозрения и мифы роман кодирует в перипетиях сюжета, поэтому в целях анализа необходимо представить сюжетные линии достаточно подробно.

Роман повествует о любви и смерти Надежды и Аристарха. В юности они встретились и полюбили друг друга, обвенчались в церкви, а затем Надина сестра Анна соблазнила Аристарха, когда тот был пьян, после чего Надежда его бросила и скрылась так, что он не смог ее разыскать. Она усыновила родившегося у Анны сына Аристарха, Алексея, и он вырос, не зная, кто его отец и кто его биологическая мать. Надежда стала успешным редактором крупнейшего российского издательства, а Аристарх учился в медицинском институте и вскоре оказался в Израиле, где стал тюремным врачом. Еще в юности он узнал, что его мать – еврейка, во время войны ребенком попавшая в русскую семью, которая ее вырастила, скрыв ее происхождение и не попытавшись разыскать мать девочки. По отцовской линии Аристарх является потомком еврейского рода Бугерини-Бугеро-Бугровых, один из его предков служил в армии Наполеона и случайно стал обладателем несметных сокровищ, спрятанных в одном из имений, через которое проходил путь отступающей Великой армии во время кампании 1812 года. Предки Аристарха осели в России, а сокровища были помещены в один из швейцарских банков, предназначенные для наследников. Во время Второй мировой войны отец Аристарха остался сиротой и вырос в семье дальних родственников, присвоивших банковские реквизиты для доступа к банковской ячейке и драгоценный перстень, который был им оставлен с тем, чтобы дать мальчику достойное образование, и не использованный по назначению; они присвоили все, за исключением реестра сокровищ и самого имени наследника. Троюродный брат Аристарха Павел попытался его убить и, хотя ему это не удалось, присвоил себе его паспорт, подделав который стал впоследствии претендовать на наследство под именем Аристарха. Последний же узнал об этом лишь спустя многие годы, случайно встретившись в Израиле с человеком, который в детстве оказал на него огромное влияние, даже не зная его имени, и которого он не видал все эти годы. Впоследствии, как выяснилось, он стал финансовым консультантом Павла, не подозревая о подлоге. Пытаясь восстановить справедливость, Аристарх нашел Павла в Испании, однако тот вновь напал на него, и Аристарх случайно стал причиной его гибели. Скрываясь от Интерпола, он вернулся в Россию, где случайно встретил Надежду, которую не переставал любить и искать все прошедшие двадцать пять лет. Возлюбленные недолго были счастливы вместе: узнав, что Надежда больна аневризмой, он поехал вместе с ней в Израиль, и его арестовали в аэропорту им. Бен-Гуриона у нее на глазах. Она умерла на месте от аневризмы, а несколько часов спустя Аристарх покончил с собой в тюрьме. История сокровищ была записана предком Аристарха, и его рукопись оказалась разделенной на две части. Одна часть случайно досталась Аристарху от его учительницы музыки, бывшего историка, изучавшей Отечественную войну 1812 года и узнавшей в ученике потомка рода Бугеро. Другая часть рукописи также случайно попала к ничего не подозревавшей Надежде от антиквара, собиравшего артефакты, осевшие в деревнях по всему пути следования наполеоновского обоза, вывозившего награбленное в России добро.

Автор включает в роман мифопоэтическую аналогию, служащую на первый взгляд его претекстом, сюжетной моделью – миф об Орфее и Эвридике. Однако в действительности между этим мифом и романом нет ничего общего, за исключением вездесущей темы вечной любви, окрыляющей и спасающей, но в итоге неизменно ведущей к гибели. Другие мифологические мотивы в романе также служат канвой избыточной банализации, создающей обманчивое впечатление стереотипной упрощенности: библейские мотивы борьбы за первородство, братоубийства, борьбы между сестрами за мужчину. В то же время важным представляется не столько сюжетная близость между теми или иными мифами и романом, сколько вопрос о близости между мироощущением мифа и мировоззрением, лежащим в основе романа. В мифе не бывает случайности, его герои не встречаются без причины и не страдают без вины, своей или их предков, слепой рок не бывает слеп. При этом роман Рубиной – это головоломка, в центре которой один, но весьма запутанный вопрос: возможна ли случайность? Сентиментальный роман, как и мелодрама, рассчитывая на эмоциональный всплеск у читателя и стремясь поэтому довести и героев до эмоционального всплеска, интенсивно использует прием случайной встречи. Под встречей может пониматься как просто встреча двух героев, так и встреча с новым знанием или пониманием, с новыми жизненными обстоятельствами или с неожиданно открывающимися чувствами в себе самом. В таком романе случайное совпадение превращается в системный прием со своей философией и моралью. Зачастую в случайности видится рука провидения, инкогнито Бога, высший замысел.

Чтобы поднять эту мысль до уровня сентиментального пафоса, необходимо обнажение приема и его избыточность, доведение случайной аллитерации до степени сквозной рифмовки. Именно к этому средству и прибегает Рубина в «Наполеоновом обозе», однако не ограничивается им, а пытается вложить в узор избыточно значимых, но при этом необъяснимых и маловероятных совпадений метафизический и даже религиозный наставнический и просветительский пафос. Сентиментальная случайность как метод метафизической бессмысленности служит у Рубиной противовесом и заменителем двух доминировавших в XX веке методов обессмысливания рациональности: модернистского абсурдизма и постмодернистской иронии. В своей попытке преодолеть эти последние она уходит в историю жанра на триста лет назад, но в то же время мировоззренчески устремляется к новейшему пониманию устройства вселенной. Случайность возможна не только как неосознанная необходимость, но и как подлинная случайность, открытая современной теорией хаоса. Из перипетий случайностей, как из хаотической динамической системы, рождается то, что в различных теориях предстает как диссипативная структура или странный аттрактор. Это два различных по сути явления, но их объединяет то, что их не могло, не должно было быть в привычной, классической картине мира. В особенности это верно в отношении странного аттрактора, представляющего собой график поведения хаотической и на первый взгляд беспорядочной системы, который обретает неслучайную форму только при просчете очень большого количества итераций. Незаметный для невооруженного взгляда порядок открывается могущественному искусственному разуму, нусу нашего времени. Роман Рубиной представляет собой своего рода литературную аналогию мощного современного компьютера, прикинувшегося старинным арифмометром: чем больше разовых случайных явлений окажется на входе, тем отчетливее окажется облако смысла, воплощенное в странном аттракторе на выходе.

Этот странный аттрактор и есть основной миф, создаваемый в романе. Именно в нем заключен тот сентиментальный и познавательный посыл романа, о котором упоминалось выше. Интерпретация данных, полученных при конструировании аттрактора или при наблюдении диссипативной структуры, появляющейся в системе как новая форма ее поведения, не должна снимать случайность событий и превращать ее в закономерность путем рационализации непознаваемого или неосознаваемого. Таков был путь психологического романа, пришедшего на смену роману сентиментальному в XIX веке. Рубина же, как уже было сказано, в своем псевдоархаическом жесте стремится миновать даже и этот, весьма высокоразвитый и в поэтическом, и в философском смысле слова, этап истории современной литературы. Главная цепь совпадений встроена в историю семьи Аристарха, и с ней таким же случайным образом соединяется цепь совпадений в жизни Надежды. Основным механизмом, приводящим в движение все жизненные линии в романе, является присвоение, долженствующее упорядочить реальность, но на деле лишь усиливающее хаос в ней, а случайность служит его противовесом, безликой силой, противостоящей воле присвоения и вносящей порядок в хаос, точнее, созидающей порядок иного уровня. Борьба между порядком присвоения и порядком случайности и составляет содержание основного мифа в романе.

История этой борьбы начинается с того, что еврейское наследие предков Аристарха присваивается другими культурами, их еврейская идентичность почти полностью стирается и заменяется на другую. В то же время память о происхождении сохраняется в личных воспоминаниях, документах и артефактах и позволяет потомкам восстановить если не утраченные идентичность и наследие, то по крайней мере знание о них. И отец, и мать Аристарха – сироты, выросшие в чужих семьях и лишенные своего культурного, духовного, а в случае отца – и материального наследства. Чудовищные войны и террор лишают детей их родителей, но культурного наследия и национальной принадлежности лишает их воля «близких» людей, движимых иногда алчностью, иногда страхом, а иногда и благими, с их точки зрения, намерениями. Так, например, в какой-то момент Аристарх понимает, что его бабушка так самозабвенно и радостно крестила его, потому что верила, что спасает для вечной жизни пропащую еврейскую душу. Он также узнает, что семья, приютившая его мать, когда та маленькой девочкой спасалась от преследований властей вместе со своей умирающей бабушкой, не стала разыскивать репрессированную мать девочки не только из-за страха, но и из-за убеждения, что так девочке будет лучше, впрочем, еще и потому, что успела к ней привязаться.

 

Династическое наследие Бугеро-Бугровых также имеет свою историю присвоений и также связано с войной и лишениями. Сперва российские аристократы оказываются владельцами великолепных драгоценностей благодаря работе иностранных ювелиров, многие из которых поплатились жизнью за опрометчивое решение связать свою жизнь с Россией. Далее эти драгоценности обречены быть присвоенными наполеоновской армией, их отправляют с обозом во Францию, однако офицер Бугеро случайно обнаруживает и присваивает их, и в дальнейшем они хранятся в ячейке одного из цюрихских банков. Лишь один перстень, как уже было сказано, передается от отца к сыну, пока не оказывается присвоен дальними родственниками отца Аристарха. Также и рукопись Бугеро, и историческая диссертация учительницы музыки Веры Самойловны о нем и о войне 1812 года становятся сокровищами, которые присваиваются, прячутся от глаз КГБ или просто от любопытных глаз, хранятся, исчезают на годы и снова выходят на свет, служа палимпсестом памяти и забвения.

Таковы закономерные и вполне мотивированные жесты присвоения и их последствия. Однако их нити сплетаются в клубок случайных, непредсказуемых и необъяснимых связей и совпадений. Вера Самойловна оказывается связана с семьей матери Аристарха, но не знает об этом. Она не знает, кем является его мать, но зато в какой-то момент понимает, что его предок – один из героев ее диссертации и автор хранящейся у нее рукописи. При этом и она, и мать Аристарха кажутся заброшенными в один и тот же провинциальный городок по воле случая. Случайно часть рукописи попадает к Надежде, случайно Аристарх вновь встречает ее по прошествии четверти столетия, случайно его знакомство с неевреем Левой, который умудрился жениться на еврейке и уехать в Израиль, тем самым во многом предопределив и жизненный путь самого Аристарха. И наконец, случайна встреча последнего с другом Володей в Израиле, которая привела его к новой встрече с Павлом и, в итоге, к случайному убийству, бегству в Россию, случайной встрече с Надеждой, новой поездке в Израиль, аресту и самоубийству.

Последовательности случайных встреч и событий могут привести как к спасению, так и к катастрофе, причем иногда трудно определить, к чему ближе то или иное событие, как, например, тот момент, когда Аристарх Бугеро нашел сумку с сокровищами, из-за которых он впоследствии убил своего сослуживца. Кажется, что именно случайность служит цели восстановления справедливости, то есть выступает орудием порядка и закономерности. Так, например, хотя и кажется, что самоубийство Аристарха вызвано смертью Надежды, возникает сомнение, не настигло ли его проклятие кровавых сокровищ Бугеро. Надежда растит чужого сына, потому что таково было решение ее и ее сестры, но возникает вопрос, не поразил ли и ее исторический недуг семьи Аристарха, и мать, и отец которого были сиротами, воспитанными в чужих семьях. Алексей, сын Аристарха, не только очень похож внешне на своего отца, но и в чем-то повторяет его судьбу, будучи лишен подлинного знания о своем отце и матери. С другой стороны, Эдипово узнавание Аристархом тайны своего происхождения оказывается трагическим узнаванием: возвращение к корням несет ему горе и гибель. Это возвращение не имеет под собой ни идеологического, ни религиозного, ни прагматического, ни этического, ни даже психологического основания, поэтому цена знания для него все же слишком высока, и вновь возникает вопрос, не были ли правы бабушки и дедушки Аристарха, скрывая от него и от его родителей всю полноту знания об их корнях. В чем же смысл того аттрактора, который возникает из сплетения непредсказуемых случайностей? Неужели даже теперь, по завершении XX века, составившие его судьбы людей не в силах сложиться в некое осмысленное высказывание? Неужели В. Т. Шаламов был прав и горе просто не может, не должно ничему учить, так же как спасение не должно утешать, а потому все войны и катастрофы заведомо бессмысленны, как, впрочем, и наивысшие образцы героизма, человеколюбия и мудрости?

Ответы на эти и другие вопросы заложены в самом сентиментальном жанре, в котором написан роман. В отличие от подлинно трагического, сентиментальное не должно приводить к катарсису, то есть к эмоциональному очищению и рациональному осознанию высшей космической мудрости, нус. Поэтому взаимное напряжение между порядками присвоения и случайности не имеет разрешения. А роман Рубиной, будучи образцом современного, не наивного сентиментализма, даже и не пытается представить картину мира так, будто разрешение возможно в принципе, будто в стене авторской серьезности возможны иронические трещины, сквозь которые нет-нет да и просочится луч надежды. Хотя в романе много юмора и некоторые из его рассказчиков бывают весьма ироничны и саркастичны, над ними господствует некая сила, которая не есть ни классический слепой рок, ни божественное провидение, ни чья-либо всевластная воля; они не порабощены необузданными страстями или безумными идеями, но и не кажутся истинно свободными людьми. Над всеми властвует неразрешимость противоречия между логикой присвоения и бессмысленностью случая, стирающего все границы принадлежности и идентичности, срывающего все жесты присвоения и одновременно запускающего новые, столь же безнадежные. Этот механизм обладает неисчерпаемым потенциалом художественной сентиментальности, то есть способности вызывать чувства таким образом, чтобы те никогда не находили достаточно полного выхода или просто осознания и потому с неизбежностью создавали почву для все новых и новых своих итераций.

Случайность – это простейший и легчайший способ сымитировать мифическую чудесную встречу, причем чем более случайной она будет, тем меньше простора для рационализации она оставит, а следовательно, тем больше в ней будет места для эмоциональной реакции. Поэтому неудивительно, что сентиментально-романное письмо сопротивляется мифологической рациональности, но в борьбе с ней подражает ее формам осмысления реальности и сюжетосложения. В результате возникают гибридные жанровые конфигурации, сами по себе могущие быть вполне самобытными. К таковым и относится «Наполеонов обоз», чей мифопоэтический трагический пафос гармонично сочетается с его пессимистическим сентиментализмом. Характерно, что даже в виде симулякра миф сохраняет, прежде всего благодаря сильным поэтическим техникам, свои основные черты и способность нести знание: в данном романе это миф о том, с какой чудесной легкостью случайность, и в частности случайная встреча, блокирует жест присвоения, стремящийся подчинить реальность своему порядку, и даже порождает новый тип порядка – диссипативный, но не эфемерный, непредсказуемый, но не беззаконный, метафизический, но не авторитарный. Соединение этих порядков не может быть отождествлено ни с божеством, ни с судьбой или роком, ни с той или иной этикой, ни вообще с любым другим типом детерминизма, но, с другой стороны, не может быть и хаосом в классическом смысле слова или какой-либо разновидностью релятивизма. Мифология случайного, порожденная сознанием рубежа веков, слома культурных вех, эмиграции, транснациональной динамики, порождаемой войнами и катастрофами, да и просто человеческими страхами, заблуждениями, злобой и алчностью, призвана перекодировать случайность в порядок детерминистического хаоса, заговорить не поддающуюся осмыслению реальность, набросить на нее магическое покрывало диссипативной эпистемы, которая может с чудесной легкостью остановить диктат неизбежного и раскрыть знание о том, что не свободно и не необходимо, а контингентно и потому составляет самую суть бытия реального. Другими словами, миф о Наполеоновом обозе – это попытка поговорить на языке сентиментального романа о том, каков смысл того вечного круговорота краж и дарений, жестов и знаков, воль и чудес, который составляет суть существования героя, династии и народа.

С точки зрения этого мифа полезно сравнить «Наполеонов обоз» Рубиной и роман Соболева «Воскрешение», который будет рассмотрен подробно в соответствующей главе. Сходства между двумя романами очевидны: это семейные саги, подводящие итоги сложных судеб поколения, родившегося в 60-70-х годах прошлого века, прослеживающие трансформации сознания людей, отношений между ними и их образа жизни в годы крушения советской империи и большой эмиграции 1990-х. В обоих романах трагедия эпохи воплощается в трагической любви между мужчиной и женщиной, разлученных волею судеб, а также волей женщины, не пожелавшей смириться с предательством, пусть и невольным. Выпадающая мужчине участь скитальца, бродяги, путешественника приводит его вначале в Израиль как в своего рода лимб, чистилище на пути к себе, а в дальнейшем – к возвращению в Россию и там – к гибели, в обоих романах содержащей черты героизма и самопожертвования. И наконец, в обоих романах путь героев сопряжен с открытием ими своих династических и культурных корней, с обнаружением символического старинного сокровища, тайна которого скрыта в обрывочной рукописи с едва угадываемым смыслом и которое в финале передается новому поколению как одновременно проклятие и обещание нового воскрешения. На фоне этого сравнения еще отчетливее проступает основная жанровая черта романа Рубиной: в отличие от книги Соболева, поступки героев которой мотивированы исторической, философской и психологической логикой, в «Наполеоновом обозе» полновластно правит случай, что позволяет этому роману нести городу и миру ту благую весть, согласно которой только случай и только опекаемое им живое человеческое чувство дает человеку возможность пронести сквозь всю жизнь девственную и жертвенную любовь и чистоту. Случайная встреча обладает «высшей легкостью созидания», превращающей неразличимую повседневность в миф.

В этой легкости, как в любом мифе, есть свои герои и свои жертвы. Чудесная встреча, как мы видели на примере романов Рубиной и в особенности Бауха, раскрывает перед личностью бездны внутри нее самой, обнажает конституирующий ее конфликт на генеративной сцене, где она попеременно оказывается то героем, то жертвой. Психологический и психо-культурный аспекты этого конфликта находят выражение в мифах, создаваемых психологической литературой, особенно чувствительной к столь распространенной сейчас виктимной эмоциональности, на которой такие ученые, как Ф. Фукуяма, строят сегодня теорию идентичности [Фукуяма 2019]. Психологическая проза Виктории Райхер, к рассмотрению которой мы перейдем в следующей главе, послужит материалом для анализа самой актуальной части современной мифологии – виктимной парадигмы.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30 
Рейтинг@Mail.ru