Роман Коробенков
Место
Глава 1
Дети пристально смотрят на воду. Молча и сосредоточенно, без детских улыбок.
Река отчасти прорисовывается отражённой формой белых панельных квадратов. Не теряя ни цвета серой синевы, ни природной ряби. Обычно она другая, шустро стремится вперёд стройной гибкой статью. И тонкие голоса многократно обсуждают плот, который как встанет на реку, так унесёт их в новые невиданные местности навстречу приключениям. Лучшим, чем у Элли из «Волшебника Изумрудного города» или у Незнайки и его друзей. Но сегодня река вдруг обмерла, обернувшись прудом, нешироким, рябым на ветру, без левого и правого краёв, загнанным в рамки, внутри которых вода системно клубится в немом вопросе: кто же сковал её обычную удаль?
Дети ни разу не видели её такой, река всё время наблюдалась в движении. Безымянная, вплоть до названия, она стремилась всей своей благозвучной телесностью мимо мостка, замирая если только зимой, но и тогда была глубока, а значит, хотя и по самому дну под толщей льда, но продолжала истовый бег. В детском миниатюрном мирке, где деревянные перекладины ещё не скрипят под ногами, нарушение этой данности означает покушение на привычный ход вещей, тормозит их собственный бег и заставляет задуматься.
– А если сейчас назад потечёт? – предполагает Эсма, одна из двух, стоявших на мостке. – Пойдёт ли время тогда назад? – Её посмуглевшее за лето маленькое лицо лукаво щурится на утреннем солнце. – Станем ли мы обратно уменьшаться? – Пока она точно знает, что растёт, о чём убедительно сообщают карандашные отметки на дверной раме её маленькой комнаты. – Экой? – Потрёпанные сандалии упираются в бывалое дерево, хлопковое платье со смытым рисунком обнимает детские плечи и бьётся волнами об оцарапанные колени.
– Не знаю, – сомневается Экой, держа тонкие руки за спиной. – Я бы не хотел. Мне маме надо помогать, она очень ждёт, когда я вырасту.
Его ноги, обутые в облупленные коричневые ботинки, переминаются рядом. Серые шорты и футболка, сшитые из одного материала, обритая светлая голова, лицо с веснушчатой малостью черт и небольшие серые глаза при длинных ресницах.
– Чтобы понять, почему она встала, – резонно высказывается очень серьёзная Эсма, – нужно сходить или в начало реки, или в самый её конец. Или сплавать! Доделать плот и поплыть!
Русые волосы её обрамляют худое лицо, также спрыснутое краской мелких родинок. Зелёные глаза смотрят очень живо.
– Что скажешь? Ответ или в начале, или в конце.
Я точно это знаю…
Идея плота мерцает в задорном уме девчушки постоянно, но ближе всего к таковому статусу приблизилась снятая с петель синяя дверь из брошенной квартиры на первом этаже в доме №1, которая, однако, на воде имеет способность держать только одного из них, в случае обоих – непременно уходит под воду. И это не говоря о припасах, без которых любое приключение, по сути, несерьёзно, и том факторе, что дети непрестанно растут, обгоняя собственные придумки.
Дверь лежит на берегу уже больше месяца, ожидая новых находок, в тандеме с которыми, возможно, её плавучая функция приобретёт большую устойчивость.
– Легко сказать – «доделать»… – Экой осторожничает всегда, умеряя своим спокойствием авантюрный склад ума Эсмы. – Дверь тонет, бревна всего два, надувной матрас дырявый, даже если заклеить и соединить как-то всё, как ты хочешь, может всё это и не поплыть. Тем более теперь нужно грести, нужно весло…
На ум одномоментно приходит Виктор, местный дурачок, чьими усилиями дверь оказалась у реки. Именно Виктор способен без лишних вопросов провести прочие усовершенствования. Но оба молчат.
Мосток на тройку метров выдаётся в некогда шуструю реку. Он сложен из одинаковых дощечек, утерявших задорный цвет молодого дерева, но добротных ещё в своей серости. Нахмурившиеся дети стоят на самом краю маленького пирса, что прямолинейно тянется из плешивого холма, клочками тронутого чепуховой травкой.
***
На среднего роста круче тяготеет к облакам шестиэтажный дом типа хрущёвки панельной, безоконным торцом смотрящий на воду, а балконными выступами – в обе стороны, даря всем жильцам возможность честно вбок видеть пресловутую реку. Это тот самый дом №1 по одинокой тут улице Космонавтов, откуда снята и принесена деревянная дверь к воде, где, собственно, и проживают: на втором этаже – Экой, а на пятом – Эсма, и с ними ещё несколько десятков человек, но большей частью дом уже пустует. На запылённых, в прошлом белых, панелях отчётливо проступают цементные стыки, дом не старый, но выглядит жилым только благодаря вывешенной сушиться одежде.
Чуть поодаль от реки, в застарелых лесах темнеет дом №2, который возвели до пятого этажа, после чего строить, очевидно, передумали – даже не закончили крышу. А причиной всему – уже давнее онемение в своей производственной мощи здешнего завода. Дом №2 никогда не заселялся никем, кроме людей, случайно в него занесённых, и он же оказался любимым местом для игрищ Экоя и Эсмы – из-за его мрачноватой незаконченности и обширной неизвестности.
В доме же №1, где живут дети, часть дверей содержит наклейку «Охраняется МВД». Эти двери остаются целы и сейчас. Там же, где такой наклейки не оказалось, уже многократно побывали или соседи, или, что хуже, – неизвестно кто. У детей в головах мерцает невысказанное подозрение, что глянцевые наклейки на соседские двери, которые никогда не открываются, – приклеены их родителями, чтобы лестничная клетка выглядела прилично, тогда как этажом ниже или выше разорение присутствует за всеми четырьмя дверями. Но предполагается, что дети об этом не знают, так как не ходят на чужие этажи, что, само собой, не соответствует действительности.
Отделение МВД наличествует чуть поодаль, в одноэтажном приплюснутом здании, вмещающем с десяток кабинетов, и предполагает контроль за местностью вдоль реки и чуть вглубь, где медленно истлевают несколько заброшенных деревень и одно живое поселение. Половина кабинетов пустует, содержа в себе беспокойных мух, простую мебель и старые компьютеры в состоянии между летаргическим сном и полноценной комой.
Глава 2
Любое утро в череде просыпаний, осмыслений и настройки на текущий день напоминает игру на пианино маленького ребёнка, когда в хаосе случайных звуков проглядывает судорожный смысл попытки; чашка кофе добавляет ребёнку возраста, а вечерняя прелюдия вчера определяет сторону клавиатуры, на которой играет дитя сегодня.
Массивный советский протяжный рояль Ильи Игоревича в это утро играет своей самой правой частью свою самую тревожную музыку. Виной тому, несомненно, вечерние бдения главы поселения Новоспасское, сопряжённые с этюдами саморазрушения, опустошённые памятники которых высятся на кухонном столе в окружении уже подсохшей еды.
Утро набухает огненным шаром, будто апокалиптические откровения. Последним ложем в таком допущении оказывается тонкий ковёр деревянной усадьбы охотника средних лет; просыпается он, в чём заснул, в совестном рассвете утра через оконный крест прямо в бренное тело. Жестяная кружка в сенях с ледяной водой оказывается первым, до чего он может и желает дотянуться.
Далее увесистым шагом без признаков слабости Илья Игоревич возникает у окна, наблюдая, как тучи покрывают солнце и пылевидная морось мелко хлещет на уже привычную картинку собственного двора, запертую свежим забором. Внутри которого – сельский орнамент с новой баней, массивной деревянной статуей оленя, необточенными камнями выложенных дорожек, парой стволов худосочных берёз. С высоты второго этажа, исполненного так, что он мог быть и третьим, Илья Игоревич в состоянии заглянуть и за забор, где круто простирается обрыв, над которым высится дом сумрачного сейчас главы поселения.
Просторный пейзаж за обрывом невозможно не смаковать жадным взглядом. Далеко простирается панорама нетронутого человеком поля, тронутого при этом желтизной позднего августа, под низко висящим облачным небом. Дальним левым краем взгляд упирается в пушистый высокий лес, дальним же правым подбирается к быстрой реке, подле которой в самом возможном углу охотничьего зрения находятся две бездумные панельные шестиэтажки. Их наличие мнится странным и даже неуместным. При желании бетонных уродцев можно не различать, вглядываясь в будто нарисованную пастораль, что чаще Илья Игоревич и делает, радуясь усечённому горизонту из просторных окон своего нового дома, пялящегося деревянными крестами рам во все доступные стороны.
Сотовый телефон выключен, что видится хорошим знаком сквозь привитое чувство вины на фоне сплотившейся тишины, где не имеется тикающих часов, а далеко в цоколе шумит холодильник и ещё не появилось старческих всхлипов слишком новой доски.
Илья Игоревич могуче и с хрустом потягивается, рыская взглядом в поисках сигарет. Пробует припомнить, кто гулял с ним вчера вечером, но память туманится – дни не путает в их деталях, но точно не сообщает, с кем именно он вчера праздновал неведомый праздник, который из припоминающихся дней в принципе имел место быть. Это может означать только одно – состояние и увлечённый полёт нескольких дней его происходили в одну сторону.
Сигареты лежат на полу вместе с пепельницей, глава поселения дымно закуривает одной рукой, перемещаясь назад к окну, где давит в уличную плоскость беззвучную форточку, а второй – выжимает одну из кнопок старого телефона. Последний оживает в результате манипуляции, вспыхивает светом и пищит, захлёбываясь пучком нашедших наконец-то, где приземлиться, коротких сообщений.
Влажный воздух живительно врывается в тягучую атмосферную закись нескольких дней. Под ногой вдруг скрипит доска, то рождается первый подобный звук в новом доме.
«Илья, ты как?» – коротко, но ёмко вопрошает текстом супруга; между строк читается всякое, но глава поселения давно привык не вчитываться в те эмоциональные стороны, дабы не отвлекаться от главного. Но само наличие такого сообщения в подобной связи дней давно стало обязательным в его мироустройстве личных паролей-явок и обязательных допущений.
«Может, всё-таки позвонишь?» – требовательно взывает следующее сообщение, без подписи – только цифры, системность которых Илья Игоревич впитал в собственный разум давно. Там они уже встроились программным кодом и живут своей частной жизнью, часто и произвольно всплывая и бурля ненасытную химию ума охотника средних лет.
«Илья Игоревич, перезвоните, вас тут все обыскались…» – виновато хмурится глава поселения ещё больше, словно предчувствовал подобное сообщение.
«Дядя Илья, река встала», – мелькает последним сообщение от местного ребёнка, живущего как раз в тех некрасивых домах, что, подобно соринке в самом краю глаза, нарушают открыточную часть первых дней ранней осени конца здешнего августа.
***
Эсма и Экой направляются мелким шагом по лысому холму мимо дома №1 в сторону плоского здания полицейского отделения – при окнах, схваченных жирными прутьями арматур, с побитой побелкой стен. С деревянным, словно беседка на даче, пристроенным крыльцом у входной двери, размещённой так высоко, что не будь крыльца – непонятно, как можно было бы удобно попадать в здание. В этой беседке в обеденное время за поставленным в боковую часть столом слуги государевы нередко трапезничают или играют в карты, в другое время её используют как курилку, потому что в здании курить не разрешается. При ближайшем рассмотрении здание напоминает сплющенное пасхальное яйцо с побитыми боками и застарелой желтизной.
Тут работает отец Эсмы на ролях капитана полиции, исправно приходит к восьми утра, всегда в молочной рубашке, которых имеет несколько и которые сам маниакально наглаживает до блеска. Висит на боку вынутый из старого сейфа молчаливый пистолет в кобуре, тоже белой, сшитой мамой Экоя вместе с вечным ремнём из куска толстой лошадиной кожи, подаренной Ильёй Игоревичем для этих целей.
Андрей Иванович садится за рабочий стол у окна и начинает пить чаи, что в соседней комнате – со стеллажами и столом для трапез – крепко заваривает с добавлением местных трав. И пьёт таковые весь день, с утра имея смысл придушить поскорее запах колючего перегара, а дальше уже – потому что привык и любит чай. Раз в час выходит покурить на крыльцо крепкий ароматный табак, который возит из районного центра и сам скручивает, не чаще стучит что-то коротко на компьютере, медленном, как здешняя жизнь.
Работы накапливается не много, местность оскудела человеком, главным возмутителем любого спокойствия. С закрытием завода исчезли магнитные точки, к которым тянулась металлическая стружка суровых людей, и с каждым новым сезоном холодной зимы не досчитывались местных, и больше домов начинало терять цвет по причине исчезновения из крашеных стен бренных душ. Таким образом, три старые деревни опустели, превратившись в инсталляции самих себя, зарастая травой, трухлявясь, усыхая колодцами, но живя ещё из последних сил уже дикими яблонями, тяжко осыпавшимися в августе обилием жёлтых сфер в высокую траву. Их, бесхозных, собирает по покинутым дворам отец Эсмы, впоследствии делая яблочный самогон и яблочное же вино по своим рецептам. Лабораторию для таких умений худощавый полицейский устроил в дальней квартире на лестничной клетке, откуда давно съехал молчаливый сосед, странно похожий на самого Андрея Ивановича. А последний поменял в двери личинку, поставил в пустые стены выписанное из столицы оборудование, в котором, копошась, многолико разглядывает себя по хромированным деталям, шлёпнул на дверь же наклейку «Охраняется МВД» и находит в малолюдном действе творческую отдушину. Вино продаёт в районный центр, притом за ним к нему приезжают сами, некоторую часть дарит, и никто никогда не задаёт вопросов о сомнительном хобби, выкушивая бледную жидкость, плотную телом и сносную утром.
Самогон Андрей Иванович пьёт сам и дарит. Пьёт каждый день по литровой бутылке, приходя с работы, не спеша, ужиная, смотря телевизор, иногда звоня Эсме на её сотовый телефон, если дочь не видел в течение дня. За телевизором обычно и засыпает, как правило, просыпаясь уже ночью и меняя неудобный зелёный диван на аскетичную же кровать с пружинистой шумной сеткой и тонким матрасом, на секунду будя Эсму, чья такая же кровать образовывает букву Г с отцовой, располагаясь прямо у окна, прихваченного цветными полосатыми шторами. Они остались от матери, как и несколько ярких пятен трёхкомнатной квартиры, как и её отдельная вытребованная когда-то комната с нетронутым замершим бытом, но запертой дверью, куда доступ имеет только Андрей Иванович, иногда отпирающий её и задумчиво разглядывающий убранство. Хорошую кровать с высокой спинкой и изножьем, аккуратно заправленную ярким покрывалом, шкаф с книгами за стеклом, большое зеркало при кривоногом трюмо, пару репродукций бессмертных авторов, чьи фамилии ушли вместе с ней, пёстрый ковёр на седом ламинате, прикроватные тумбочки, как-то вдруг опустевшие, ещё одни весёлые шторы, между которыми каждый день взлетало утреннее солнце.
– А где мама? – спросила лет пять назад Эсма, и так спрашивала контрольно раз в год в затылок отцу, вязко дрейфовавшему в телепередачах.
– Мама… – задумчиво осмыслял обычно хмельный по вечерам отец, сублимировавший горе её пропажи творческим погружением в миры винных паров и самогонных дистиллятов. – Скоро приедет… – вспархивал неизменным следующий ответ из области ответов, когда более нечего сказать.
***
Удивительно красивая мама, не глядя в глаза никому, уехала участвовать в столичном конкурсе красоты, куда её неожиданно пригласили, ответив на письмо с лучшими фотографиями. Стремительно и судорожно собрав чемоданчик, со словами о самореализации она уехала за победой – и с тех пор не вернулась, хотя с победой не задалось даже близко. Остался штамп в паспорте, осталась её комната, осталось сложное для уха имя дочери – Эсмеральда, вытребованное у мужа в короткие лучшие месяцы.
Отец что-то разузнал по своим каналам, помрачнел лицом и характером, сжёг свадебные фотографии в летнем мангале и запер дверь в её комнату. Позже отключил домашний телефон, чтоб пресечь редкие звонки без дыхания на другом конце провода, когда на «алло» никто не отвечал, а, услышав его голос, почти сразу клали трубку. Отец пресёк эту зыбкую связь, проснувшись как-то с запавшим в память сном, где всю ночь с проводом в кулаке он бежал в темноту до самого рассвета, зная с той самой снотворной убеждённостью, что где-то там, далеко этот провод приведёт его в нужное место. Где его ждут, как казалось в декорациях дрёмы, или нет, как показалось при пробуждении.
***
Отец сидит в беседке у входа, приставив табуретку к стене здания, редеющим затылком он опирается на карминовую табличку с золотыми буквами длинного наименования здешней обители законности. Молочная рубашка приобрела свежее чайное пятно, кобура скрипит при малейших движениях, рука катает между пальцами ароматную самокрутку.
– Дети… – таким образом здоровается он, когда не увидеть их не остаётся возможности.
Две лукавые мордашки набухают полноценной цветной явью в чёрно-белых размышлениях полицейского средних лет.
– Дядя Андрей… – в его манере отзывается Экой. А Эсма, не улыбаясь, сразу переходит к делу:
– Слушай, папа, река встала…
«Вставшая река» звучит как плохое знамение в этом замершем на точках локальном дремлющем мирке. Река здесь – единственный элемент динамики. Незыблемо ведущая свой бег откуда-то куда-то, она подтверждает наличие каких-то живых декораций со впаянными в них маленькими историями небольших людей, олицетворяет своего рода часы без стрелок, но с цифрами серых домов в ландшафте яркого циферблата природы.
– Встала?.. – Отец ещё по-утреннему сумрачен и долго собирается с мыслями. Воздух вокруг него пахнет вишней, а думать получается больно. – Ты-то – давно встала?
– Встала совсем, – машет за спину рукой беспокойная девочка, – не течёт. И выше стала тоже, скоро пирс зальёт.
– Хм, – многозначительно изрекает отец Эсмы, почти вслух шелестя шестерёнками ума. – Интересно очень.
– Надо что-то делать, – теребит безжалостно Эсма приглушённое сознание отца. – Пойдём с нами, мы покажем.
– Посмотрю после работы, – отвечает Андрей Иванович убежденно, забывчиво смакуя сигаретку. – Сейчас я немного занят.
– Это быстро… – упрямится дочь, разнообразно гримасничая на свободную тему недовольства, и пытается ухватить отца за палец.
– Теперь уже не горит, – отец качает головой и приканчивает окурок, не даваясь пальцем. – Раз уже встала – не убежит. Вечером посмотрю, обещаю!
– Я скажу дяде Илье тогда! – чирикает гневная Эсма, хмыкнув в ответ, и тут же стремительно отправляется восвояси, притягивая за собой Экоя. Тот пожимает плечами в прицеле мутноватого взора дяди Андрея и поспешает вслед.
Скрипя табуреткой и кобурой, отец Эсмы отрывает прозрачную макушку от прохладного стекла таблички, собирает во рту вязкую с похмелья вишнёвую слюну и, потревожив тугую пружину двери и плевка, идёт обратно в здание.
– Куда мы? – догоняет Экой шуструю Эсму, что уверенным шагом девочки, за которой всегда будет не угнаться, мелко пыля, стремительно несётся в сторону зданий на улице Космонавтов.
– Заберёмся наверх, – убеждённо говорит девочка через плечо. – Может, увидим что с верхнего этажа.
***
Дом на улице Космонавтов №2, погружённый в забытьё потемневшими лесами, словно оставленный всеми старик, принимает шорохи детских ног в молчаливый подъезд без дверей. Мельтеша по лестнице вверх вокруг зияющей голодной пасти лифтовой шахты, Экой припоминает, как они так же бегали в начале этого и прошлого лета вверх и вниз, стреляя водой в манящую чёрную пасть, представляя настигающего их на каждом изгибе лестницы монстра. Заглядывать в его пасть всегда было страшно, и бегать петлями, вереща и слыша несомненный рёв чудовища, – тоже.
Пятый этаж дома не имеет потолка. Покрытый небом и облаками, он представляет собой замечательную декорацию башни, пронзающей небесную твердь. При толике круто замешенного детского воображения – там, на вершине мира, сквозь бетонные шершавые плиты с прорезанными в них окнами без переплёта во все стороны фоном открывается замечательная картинка. И виды наступающих войск без конца и края из всевозможных времён, перекликающиеся обычно с содержанием синих экранов по домам детей, или морда дракона, сторожащего принцессу, когда маленький принц должен проявить сноровку и вывести любимую из зловещего замка. Протяжённая река без истока и конца, с сорняковой травой по колено на противоположном берегу, уплотнённая высокими лесами с начавшим агрессивно проступать золотом осенним пигментом нескольких оттенков, с очертаниями поодаль на одном из холмов покинутой деревни с характерным названием Ветреная, где из жителей остаётся пара юродивых, неистощимыми улыбками встречающих отца Эсмы, отправляющегося по концу лета в яблочные походы и привозящего им еды.
Дети вдумчиво и пытливо вглядываются в обе стороны вдоль парализованной реки, но не просекают ни движения, ни человека, и ничего, поясняющего случившийся факт.
Если же вглядеться в сторону, противоположную реке, через глубокое поле, желтеющее изо дня в день, нетронутое сельским трудом, дикое, просторное, пронестись вдаль птицей маленьких глаз, но большого воображения – можно в самом конце его разглядеть высокий холм с обрывом под ним, на макушке которого высится добротный частный дом свежего дерева. Эсма спохватывается и, достав из кармана платья кнопочный телефон, что-то коротко выжимает смуглыми пальцами и затем снова всматривается в дальний дом, точно провожая короткое сообщение туда.