Роман Шмельков
Нелинованный блокнот
Дальше наступили 90-ые, и закрутился калейдоскоп событий, не позволяющий написать что-нибудь в стиле «я долго приглядывался к шляпе в витрине, пока решил накопить на нее деньги». Все так стремительно менялось. Безусловно, я запомнил только некоторые реперные точки, по которым можно перепрыгнуть, словно по кочкам в двадцать первый век. «Uncle Ben's», «Magna», спирт «Royal», «Amaretto», «Hersсhi», «Довгань», «Yupi», «Rama», а еще эти чертовы круглые цветные жвачки в длинных прозрачных блистерах полуметровой длины, названий которых я не помню, но которые постоянно маячили у меня перед глазами из рюкзака девушки, за которой я вечно пытался угнаться.
Теперь же вроде бы все можно купить, но вещи перестали обладать волшебством, и можно не особо стараясь написать рассказ, не вдаваясь в подробности. Можно написать про открытое окно, не упомянув о шпингалете, о сломанном маникюре, не вспомнив автомобильную ручку, можно даже поведать о деловой встрече и ни слова не сказать о пиджаке.
Поэтому я так люблю чужие истории, наполненные миром вещей, магией старых брендов.
07.05.18
Фарфор и сантименты
Гулял намедни по Вернисажу, разглядывал фарфоровые скульптурки, время от времени попадались те, что стояли у нас в серванте, самое забавное, – я точно помню, что и на какой полке, хотя самого серванта давно нет. Немецкая балерина без мизинчика, олень с отбитыми рогами, трехногие оленята, заяц с отгрызенным кончиком моркови, вздыбленная лошадь без копыта, львенок с одним ухом, а рядом по пианино кралась большая рыжая лиса с клееной задней лапкой. Настоящий паноптикум. Вероятно каждый новый ребенок в семье в определенном возрасте, добавлял некоторую часть уродства несчастным зверям. Впрочем, мимо них пройти было сложно, они загадочно поблескивали эмалями в полумраке серванта. Под лисой было удобно хранить деньги. Если ждали курьера, или откладывали на покупку, клали всегда под лису. В этом смысле она была хранительницей финансов. Недавно я искал год ее рождения, и нашел, что появилась она в Тюрингии в мастерской компании Зитцендорф в 1928-м. Старожил! На фото в интернете такая же лисица, только с целой лапой, а мне кажется, что и морда совсем иная. Да разве может чужая лиса с целыми лапами так надежно хранить деньги?! Ну, конечно же нет! Вот и заяц с целой морковью на Вернисаже не вызывает во мне доверия, вроде как и неживой совсем, да и выглядит странно, я то знаю что морковь должна быть отгрызена самую малость. Тысячи раз видел! Эх, привыкаешь незаметно к вещам и к тому, что за ними. Вот так, наверное, и сам человек, выдали из печки заготовку – «бельё», а дальше кто-то красит, как Бог на душу положит, а потом один отобьет кусок, другой подклеит и самое ценное в этих отбитых кусочках да трещинах.
24.12.18
Мудрец
Ковылял по скользким колдобинам во дворе и чертыхался. Кажется, еще вчера под ногами был теплый асфальт, и семена клена, перетертые подошвами шаркающих пешеходов, становились пылью. Она кисельно колыхалась прозрачной взвесью в лучах солнца, ложилась на капоты автомобилей, а сквозняки в арках рисовали ею зеленые спиральные узоры на тротуарах. Сегодня же все было черно-белым, каким-то плоским и унылым, будто зима никогда не заканчивалась, а все иное лишь привиделось. Во дворе на лавочке припорошенной снегом я заметил его. Он сидел с закрытыми глазами, положив небритый подбородок на рукоятку дешевой трости и вероятно, дремал. На посиневшей от холода руке между большим и указательным пальцем пытался взлететь синий голубь старой блеклой татуировки.
– Даров, кимаришь?
– Даже не знаю. Вроде нет.
Он медленно разлепил правый глаз, сверху выплыло мутноватое яблоко зрачка. Я раньше не замечал этого восточного разреза глаз, словно оно появилось только-только.
– Не замерз?
– Да…и…
Он махнул рукой, словно, выбрасывая бычок. По интонации стало понятно, – по хрену.
– Послушай, ну как у тебя так получается? Торчишь тут целыми днями! Не надоело?
Он разлепил второй глаз. В узких темных амбразурах блеснул интерес.
– Мозолю?
– Да не мозолишь, просто…
Тут я вздохнул, и присел рядом на холодную скамейку. Он ехидно ухмыльнулся.
– Вижу, мозолю. Присядь. А то носитесь, туда-сюда, туда-сюда, – лица не запомнишь.
Помолчали. Косо несло мелкую колкую крупу, перечеркивая темный фасад дома.
Он спохватился.
– Но ты не переживай, тебя-то я припоминаю, не особо шустрый. Спотыкаешься много. А иные, фьють, и даже не ясно, а был ли вообще.
– Не скучно?
– Да, а что скучать-то? У меня-то время другое, не такое, как у тебя, день на день похож, как близнец, так что и не разделишь вовсе, разве что птица какая мимо пролетит. Вот припоминаю…
Тут он замолчал, так и не договорив, голубь на руке зашевелился.
– А ты не помнишь, в детстве, не смеялся над таким как ты сейчас? – спросил я как можно более отстранено.
– А оно было, детство-то? Да и потом мне кажется, я тут всегда был. Вот на лавочке этой, и когда деревня была, и когда бараки появились, да и потом…
Он опять неопределенно махнул рукой, занавешивая пространство.
– Всегда был.
Последнее звучало совсем уже утвердительно, словно он подытожил, какую-то важную для себя мысль.
– Разболтались. Вижу, копытом сучишь, давай, скачи в свое стойло, или куда там еще…
Он отложил трость в сторону, достал из кармана целлофановый пакетик с остатками пшена, и высыпал на снег, под ноги.
Следом за пакетиком из кармана появилась чекушка.
– Будь здоровье, мил-человек.
В холодном воздухе запахло скипидаром и еще чем-то нездешним. Тягучая слюна повисла между отвисшей нижней губой и горлышком бутылки, словно тонкая паутинка.
10.01.19
