Роман Воронов
Двенадцатое рождество
Девятое Рождество
– Я Огюст, Падре, помните меня? – перед святым отцом склонился стройный молодой человек, вьющиеся темные волосы делали его кожу почти прозрачной, а голубые глаза и чувственные, еще по-детски припухлые губы создавали впечатление ангельского лика. Пастор нахмурился, через руки священника проходит много людей, и каждый день, конечно, все больше это мужчины и женщины почтенного возраста, но попадаются и отроки, хотя, естественно, гораздо реже.
– Я был у вас на исповеди пару месяцев назад, – юноша продолжил настаивать, с тревогой поглядывая на ничего не понимающего священника.
– Прости, сын мой, но я не припомню такого имени среди прихожан, – Падре виновато улыбнулся и развел руками. – А в чем вопрос?
Молодой человек раздосадовано хлопнул себя по коленям:
– Я хотел убить отчима и приходил справиться о природе греха. Помните, тогда вы исповедовались мне?
– Пасынок! – радостно воскликнул священник и приобнял юношу. – Я очень ждал тебя после. Ты знаешь, что твой отчим был у меня?
Огюст кивнул головой:
– У нас все наладилось, но я к вам по другому поводу.
– Воистину сказано, нет правды в ногах, – довольно улыбаясь, произнес Падре и жестом пригласил молодого человека присесть на скамью в главном нефе.
В храме было немноголюдно: пожилой горожанин у распятия и две деревенские, судя по одеждам и огромным тряпичным кулям, подвязанным на спины, тетки, тихо выбирающие, кому поставить свечки – то ли Аврелию Августину, то ли Франциску Ассизскому. Падре незаметно кивнул в сторону женщин:
– Я бы выбрал Аврелия, его трактат «О граде Божьем» написан великолепным слогом, ясным и деревенщине.
– Сдается мне, святой отец, что мужья этих простушек, – поддержал насмешку святоши Огюст, – запросто могут оказаться гугенотами, а в своем труде высокочтимый Аврелий оправдывает репрессии в отношении еретиков, так что выбрать им Франциска.
– Однако тюки их набиты кукурузой или козьим сыром, – парировал Падре, – что слабо вяжется с нищенством ордена францисканцев.
– Да, – согласился юноша, разглядывая выдающиеся формы упитанных дам. – Аскезой тут и не пахнет.
Собеседники рассмеялись, чем немало удивили молящегося у распятия мужчину, он бросил недоуменно-возмущенный взгляд в их сторону и, цокая палочкой, покинул храм. Через минуту деревенские тетки соломоновым решением ткнули свои свечки обоим святым и, перекрестившись, также вышли на улицу. Церковь опустела.
– О чем же вы пришли говорить, сын мой? – дождавшись хлопка дверей, спросил Падре. – Буду рад выслушать и помочь.
– Ваш рассказ, – страстно начал Огюст, крепко вцепившись длинными, нервными пальцами в скамью, – и одна неожиданная встреча удивительным образом перевернули мой мир.
– Встреча, конечно же, – улыбнулся священник. – С прекрасной девушкой.
– Нет, Падре, – юноша покачал головой. – С чернокожим мальчиком, юнгой, которому грозила смертельная опасность, но я не об этом. Раздумья, не отпускавшие после известных событий, о коих я умолчу, ни днем ни ночью, привели меня к мысли о служении.
Огюст поднял чистые, влажные от накативших чувств глаза на собеседника:
– Я хочу стать послушником, как вы когда-то.
Падре задумался, рвение молодого человека было приятно ему и, в некотором смысле, объяснимо. Человек, неважно в каком возрасте, но, как правило, приходит к Богу в результате пережитых потерь, связанных со страданием и болью, под давлением жизненных неурядиц, когда иные, доступные здесь, на Земле, инструменты уже не помогают и приходится искать их на Небе. Сам он попал в храм не по собственной воле, так распорядилась судьба, теперь перед ним стоял выбор – впустить этого юношу в церковь, с ее жесткими правилами и законами, немедля или дать время подумать, а именно, оставить в миру́, с его искусами и свободами.
– Насколько сильно твое желание, Огюст? – произнес он мягко, так сына, решившего покинуть отчий дом в поисках эфемерного счастья, спрашивает любящий отец.
– Не стоять мне сейчас на этом месте, не будь оно сильно, – просто, но твердо ответил юноша. – Я очень прошу вас, Падре.
Пастор подпер подбородок рукой и уставился на свечи от розовощеких теток, тлеющие под Аврелием и Франциском.
– Места для тебя в этом храме нет, – наконец молвил он после минутного молчания, старательно взвешивая каждое слово. – Но написать письмо своему старому другу, аббату Мальтийскому, я могу.
Он взглянул на юношу, замершего в ожидании:
– Поедешь на Мальту?
Огюст радостно кивнул:
– Спасибо, Падре. Благодарю тебя, Господи.
Сказано – сделано. Через полчаса юноша, не замечая ничего вокруг, мчался в порт, прижимая к сердцу свиток с печатью пастора, на котором размашистым почерком было выведено: «В аббатство Святого Бенедикта, моему другу и учителю…».
…Аббатство Святого Бенедикта представляло собой кусок скалы на берегу моря с вырубленными в ней пещерами, служившими когда-то госпитальерам отличным убежищем и уникальным фортификационным сооружением. Взять штурмом подобный бастион в тяжелых доспехах не представлялось возможным, и крестоносцы, вооруженные арбалетами, преспокойно отстреливали врагов любых мастей, как воробьев на пшеничном поле, перемежая перезарядку своего оружия чашей доброго медового напитка, коего в этих местах предостаточно и делается он с большим вдохновением, впрочем, как и пьется.
На третий день, казалось, бесконечной болтанки Н. и его юный спутник, как и было обещано Капитаном, увидели на горизонте облако, висевшее неподвижно. Арапчонок, более зоркий, нежели его товарищ, приглядевшись, завопил: «Земля!» – и к вечеру измученные, но счастливые путешественники заметили в высоком скалистом отвесе береговой линии зияющие чернотой глазницы аббатства. Весла заработали с удвоенной силой, помогая приливной волне быстрее гнать плот к песчаной косе, и когда бледный лик ночной странницы появился над скалой, первый ряд бочек без скрипа уткнулся в илистое дно: морское приключение наших героев закончилось самым наилучшим образом, они подтянули свое плавсредство поближе к мокрым камням и кое-как привязали его к одному из них. Темень вокруг стояла непроглядная, бедолаги, измученные и обессиленные, отошли подальше от воды, упали прямо на песок и впервые за тринадцать дней уснули на твердой земле.
Утреннее пробуждение господина Н. случилось быстрым и энергичным. Во сне он всю ночь напролет скакал с любимой, прижимая ее горячее тело к себе и вдыхая волшебный аромат ее волос, но вот раздался злополучный выстрел, и он летит в пустоту, долго, беззвучно, бесконечно, и наконец приземляется на правое плечо: удар, удар, еще удар…
Н., задыхаясь, открыл глаза: никакого падения не было, над ним склонился молодой монах и упорно тряс его за плечо, пытаясь добудиться, юнга же безмятежно спал чуть в стороне, свернувшись клубком, как котенок.
– Поднимайтесь, друг мой, – с улыбкой произнес юноша в рясе. – Скоро прилив, замо́чите свои одежды.
«Да уж, – подумал Н., – одежды… Лохмотья, что и выбросить не жаль». Вслух же поблагодарил спасителя:
– Спасибо. Скажите, не аббатство ли Святого Бенедикта на скале?
– Точно так, месье, – кивнул монах. – Оно самое. Я осмотрел ваш плот, простите, без разрешения, – занятное средство передвижения, ваш вояж на нем на обычную морскую прогулку не похож.
– Мы пассажиры с «Амфитриты», – поежился от утренней прохлады Н. – Вынуждены были сойти.
– С «Амфитриты»? – удивленно воскликнул юноша.
– Знавали судно или капитана? – осторожно поинтересовался Н., размышляя, как правильно продолжить разговор и не является ли он допросом.
Молодой монах не успел ответить, за его спиной раздался восторженный вопль юнги:
– Это вы?
Юноша резко обернулся, и лицо его просияло:
– Арапчонок!
Молодые люди бросились друг к другу и раскрыли объятия. Н., молча наблюдавший эту сцену встречи, стоял с раскрытым ртом, мысленно благодаря Бога за столь счастливое стечение обстоятельств.
– Какими судьбами вас занесло сюда, мой дорогой спаситель? – улыбаясь во весь рот и задыхаясь от возбуждения, спросил юнга.
– Огюст, – монах поклонился новым старым знакомым. – На Мальту, в аббатство, я отправился в качестве протеже Падре, на следующий же день после нашей памятной встречи в подворотне, и опоздал на вышедшую в море «Амфитриту» всего на пару часов. Следующего попутного судна мне пришлось ждать целую неделю.
– Это поразительно, – прошептал Н. и, слегка смутившись, добавил. – Мое имя Новайо.
– А я Хакам, – подпрыгнул неспособный сейчас стоять на месте юнга и приземлился уже на тонкую пленку воды.
– Начинается прилив, – покачал головой монах. – Пойдемте, друзья, поднимемся в аббатство.
…Аббат Мальтийский встретил Огюста тепло, долго читал письмо Падре, несколько раз прослезился, а закончив, принялся читать по второму кругу и, судя по всему, собирался зайти и на третий, но спохватился, вдруг вспомнив, что от порта Бирзебуджа до обители миль сорок, и молодой человек, хоть и силен с виду, но скорее всего нуждается в пище и отдыхе. На следующий день Огюст был зачислен в послушники и определен к сборщикам оливок в помощь, с непрерывным изучением богословия и творений святых отцов, а также обязательным и ежедневным посещением занятий с Отцом Иосифом, рыцарем Мальтийского ордена, для усвоения навыков фехтования на мечах и стрельбы из арбалета. После вечери молодому послушнику вменялись беседы на различные темы с самим Аббатом.
Неделю спустя эта часть расписания стала для Огюста наиболее ценной и любимой. Аббат занимал точно такую же по размерам и убранству келью, как и все остальные обитатели монастыря, включая и послушника. Обычно он, остыв от административных хлопот, интриг и богослужений прошедшего дня, протягивал для прикосновения перстень на пальце или Святое Писание и начинал беседу приблизительно так:
– Как разумеешь ты, сын мой, служение свое, о коем просил Господа нашего Бога и благодетельного Падре?
Огюст традиционно ответствовал, что-де видит служение в трудах во благо аббатства и молитвах во славу Божью, после чего за дверью кельи раздавались легкий шорох и тихое эхо осторожно удаляющихся шагов, соглядатай (да-да, не только у дворцовых стен имеются уши) отправлялся к себе, и можно было продолжить общение в неформальном ключе, чем почтенный священник вместе с юным послушником и занимались.
– Разве Творцу всего и вся требуется что-либо от детей его? – кипятился молодой человек. – Неужто мать будет ждать от дитя поклонения, а отец – слепого повторения сказанного им, слово в слово?
– Наше служение Богу, – успокаивал разгоряченного юнца Аббат, – воспитание в себе дисциплины, стражем стоящей на пути души человеческой ко грехопадению.
– Но не грешим ли мы, святой отец, – вновь «лез на баррикады» Огюст, – запираясь в монастырских стенах и живя подношениями тех, кто грешит, кормясь с рук их бесов? Ведь то, что несут нам из мира, «вымазано» пороком, по-другому не получается.
Умудренный собственными годами и чужими трудами, священнослужитель улыбался, ласково глядя на юношу, и, не ругая, не раздражаясь, поучал:
– Нам не несут, подношения сии, – и он с удовольствием запускал пятерню в чашку с финиками, – дар Богу, замаливание грехов, а Он, – тут Аббат истово крестился, – Всепрощающий, делится с нами, покорными слугами Его, дабы мы, состоящие при святых истинах, не марали рук о мирскую суету и неправедность. Уразумел теперь?
Огюст с готовностью кивал, и удовлетворенный беседой Аббат отпускал послушника спать. После каждой беседы опытный служитель церкви свято верил, что вложил в голову и сердце молодого монаха устоявшиеся догмы, а Огюст все более убеждался в том, что их взгляды на служение расходятся и процесс этот уже не остановить. На третью неделю его пребывания в аббатстве повар, а по совместительству незабвенный Отец Иосиф, кудесник двуручного меча, начал отправлять помощника по утрам на море – собирать во время отлива моллюсков, любимое лакомство Аббата. Вот на одной из таких прогулок Огюст и обнаружил на берегу двух «отдыхающих» после путешествия, Новайо и Хакама.
Отец Иосиф, к которому послушник привел парочку голодных ртов без приглашения, выразил свое отношение к этому событию коротко:
– Корми чем хочешь сам.
Старый вояка недоверчиво поглядывал на незнакомцев, пока те с нескрываемым удовольствием, подтвержденным громким чавканьем и непристойным иканием, уничтожали краюху монастырского хлеба, дюжину моллюсков, несколько томатов, луковицу и два восхитительных баклажана, запивая все это «царское угощение» медовой настойкой.
Когда трапеза была закончена, а измученным голодом путешественникам хватило для этого десяти минут, Отец Иосиф неожиданно обратился к Н.:
– Не желаете, господин, размяться после сытного обеда?
Удивленный Новайо, чувствуя, как силы возвращаются к нему, пожал плечами:
– Предлагайте, святой отец.
– На мальтийских мечах, – храмовник даже подпрыгнул от удовольствия. – Если не возражаете?
– Предпочел бы сарагосский нож, – улыбнувшись, парировал Н.
– Сеньор хотел испугать меня? – вояка-повар махнул рукой сопернику. – Следуйте за мной.
Винтовая лестница, прятавшаяся от посторонних глаз за стеллажом с кастрюлями, сковородами и прочей бесчисленной кухонной утварью, привела компанию в настоящий арсенал. Небольшая комнатка с низким сводчатым потолком и узенькой бойницей, глядящей на тропинку, ведущую от моря к аббатству, была заполнена мечами, ножами, копьями, щитами, фальшионами, топорами, булавами, молотами, кинжалами, одних латных доспехов было столько, что запросто можно было собрать небольшой отряд человек в пятьдесят для какого-нибудь очередного крестового похода.
– А вот и ваши састагино, голубчик, – довольно сообщил хозяин оружейной комнаты, вынимая длинные кривые ножи из груды каролингских клинков. – Выбирайте.
Н. не держал в руках састагино много лет, но старый знакомец удобно «прыгнул» в ладонь, и долговязый, неуклюжий с виду мужчина крутанул в воздухе пару фигур.
– Ого! – крякнул Отец Иосиф. – Да вы специалист, тем интереснее.
Компания спустилась к морю, и старый монах, скинув рясу, остался в одних подштанниках, Н. последовал его примеру, легко освободившись от своих лохмотьев. Соперники заняли исходные позиции.
– А вот и ваша первая ошибка, сеньор, – хмыкнул храмовник. – Вы позволили мне встать так, чтобы солнце слепило вас.
– Дорогой повар, – лучезарно улыбнулся Н. – Я поставил вас спиной к воде, куда и собираюсь загнать вашу грузную тушку, что же касаемо солнца…
Он развернул широкое лезвие ножа, и Отец Иосиф вскрикнул, зажмурившись.
– Оказывается, солнцем можно управлять, – спокойно закончил Н.
Поняв свою ошибку, вояка отпрыгнул в сторону, и противники «выстроили» линию нападения вдоль прибоя.
– Знаете, повар, – ехидно начал Н. – Наш дебют говорит о дуальности мира, в котором есть мы, но нет ярко выраженных полюсов.
– Не соглашусь, господин выскочка, – крикнул монах и сделал великолепный выпад, целясь ножом в живот противника.
Н. спокойно сделал шаг назад и отклонил тело в сторону, при этом ударом сверху вниз заблокировал атаку Отца Иосифа, мягко предупредив при этом:
– А напрасно.
Пышнотелый монах на удивление ловко вернулся в исходную позицию и снова бросился вперед, нанося удар теперь в грудь Новайо, на что тот повторил перемещения ног и тела, на сей раз отбив выпад снизу вверх.
– Мы можем плясать так до бесконечности, – развел он руки и едко поинтересовался: – Вы не устали, милый храмовник?
Огюст и Хакам, наблюдавшие за поединком с высокой каменной площадки, щедро награждали участников нескончаемыми аплодисментами и криками «Браво!», не скупясь на восторженные комментарии.
Через полчаса неудачных попыток хоть как-нибудь проломить оборону соперника отчаявшийся Отец Иосиф, красный и запыхавшийся, поднял руку для броска, на что даже не вспотевший Н. благоразумно заметил:
– Вы сейчас лишитесь своего оружия, а мое останется при мне.
Монах, согласно покачав головой, опустил оружие:
– Я знавал одного мастера, мне удалось оставить ему метку на память, – он провел рукой от левого глаза до правого уха. – Но только после того как этот демон уложил десяток моих товарищей, прошедших не одно сражение.
Н. улыбнулся, как улыбаются самым приятным воспоминаниям:
– Это мой учитель.
– Так старый разбойник жив? – изумился монах, втыкая нож в песок.
– Жив и здоров, – подтвердил Н. и также предоставил лезвию састагино отдых в прохладной прибрежной полосе.
– Ты преподал мне хороший урок, – Отец Иосиф протянул руку сопернику. – Без обид?
Они дружески обнялись, и монах, потирая ушибленную кисть, хитро прищурившись, предложил:
– Я бы продолжил разговор о дуальности мира на мечах.
– Увольте, любезный повар, – расхохотался Н. – Здесь я вам не учитель и тем более не соперник. Боюсь, головы мне не сносить, да и как ни хорошо у вас, а надо двигаться к дому. Нам нужен порт…
Утром Огюст еле продрал глаза, а повернувшись на бок, взвыл от боли: плечо, рука, вся левая сторона его несчастного тела представляла собой один большой синяк. Вчерашнее занятие Отец Иосиф решил посвятить способам защиты в ближнем бою и, меняя типы щитов, от высокого французского до легкого круглого, что пользуют дикие сарацины, навешивая их на послушника, от души колотил по ним боевым топором, радостно вопя «Убит!», когда бедняга Огюст валился с ног.
Первую половину ночи юноша замазывал похожую на гигантскую медузу гематому какой-то вонючей дрянью, выданной монахом со словами «Во имя Отца, Сына, Духа Святаго и дуальности, черт бы ее подрал», а вторую – безуспешно пытаясь заснуть, кряхтя и постанывая, наплевав на ночные бдения и чтение молитв. Забылся послушник только перед самым рассветом. Собирать моллюсков – занятие несложное, когда поясница свободно гнется, а руки не дрожат, но даже и в нынешнем состоянии послушник радовался свежему морскому ветру и робким лучам восходящего солнца. Он довольно быстро заполнил скользкими панцирями сетку и уже собирался обратно, как вдруг внимание его привлек необычный предмет, мерно покачивающийся на волнах метрах в ста от берега.
Солнечные блики не давали возможности юноше точно разглядеть, что за подарок приготовила неспокойная морская пучина пустынной песчаной косе. Позабыв о боли в руке, он вскарабкался на утес и уже сверху смог различить обломок мачты, на котором лежал человек…
Огюст вырос в портовом городе, не раз приходилось ему вытаскивать из воды подвыпивших матросов, сидящих допоздна в грязных, зловонных тавернах, а поутру возвращающихся на свои суда в непотребном виде, ничего не соображая, но беззаботно и слепо. Такому герою шагнуть в бездну мимо трапа – что хлопнуть вшу на щеке, на глубине он мгновенно протрезвеет, а звериный инстинкт самосохранения, вернувшийся к нему вместе с порцией соленой воды в легких, вытолкнет наружу, и он, только что еле волочивший ноги, взбежит на полубак по якорной цепи с проворством циркового артиста. Некоторым везло меньше, и при вышеописанном падении они бились головой о скулы родной посудины или, к примеру, о выступы причальной стенки. Вот тут-то и пригождались молодые ребята, за небольшую плату дежурившие на пирсе. Они гуртом прыгали вслед за бедолагой и вытаскивали из моря бездыханное тело с победными криками и ожиданием гонорара.
Юноша не раздумывая нырнул в пенную губу волны и что было сил погреб к несчастному, живому или мертвому. Человек был привязан к мачте, скорее всего, он сделал это сам, и, судя по кителю, Огюст видел перед собой капитана, но не военного корабля, а торгового судна, и, о радость, он был жив, хотя и слаб.
О том, чтобы отбуксировать остатки мачты с пассажиром к берегу самостоятельно, нечего было и думать. Послушник в ожидании прилива болтался вместе с находкой в довольно прохладной воде пару часов, и когда крюйс-марс уткнулся в вязкий песок, юноша дрожащими от холода руками отвязал безвольное тело от ствола мачты и не без труда вытащил его на твердую землю.
Лицо моряка было знакомо Огюсту – в порту Р. он командовал матросами, спасшими от расправы его и юнгу-арапчонка.
Команда начинает собираться, грустно усмехнулся послушник и несильно хлопнул мужчину по щеке, тот в ответ на эту вынужденную наглость медленно раскрыл глаза и… улыбнулся. Юноша протянул спасенному флягу с водой, несколько глотков сотворили чудо, человек, неизвестно сколько времени проведший в открытом море, поднялся на ноги.
– Кто ты, ангел? – хрипло спросил он, растирая руками полусогнутые ноги и отчаянно колотя по коленям.
– Слуга Господа, – просто ответил Огюст, лукаво поглядывая из-под капюшона на комическую разминку моряка.
– А он – Вселюбящий, – остановился на мгновение «потерпевший». – Раз я здесь, жив и вижу тебя.
Он подмигнул юноше и вновь принялся размахивать руками, вертеть головой и довольно энергично приседать, кряхтя от удовольствия.
– Многие обвиняют Его в отсутствии любви, – Огюст недобро ухмыльнулся. – И даже проклинают, припоминая изгнание из Рая.
– Мир Бога и есть Райский Сад, – снова застылморяк, – утыканный фруктовыми деревами, плоды коих полны любви, подними голову и протяни руку. Люди же предпочитают копаться в грязи пороков, и когда обращаются к Отцу Небесному за любовью, бьют челом в эту самую грязь, да так, что брызги летят во все стороны. Всю жизнь я пребывал среди таких людей, будучи и сам подобным им, но однажды встретил человека, сорвавшего яблоко любви, и, представь себе, не в Эдеме, а в подворотне портового кабака.
– Вы не узнаете меня? – послушник скинул с головы капюшон.
У Капитана, а это был, конечно, он, глаза на лоб полезли:
– Матерь Божья! – завопил морской волк как помешанный. – Так это вы.
– Огюст, мальчик мой, – Отец Иосиф всплеснул руками. – Ты собираешь по берегу утопленников как трюфельная свинья, прекрати, я запрещаю тебе ходить к морю. Аббат съест меня в конце месяца, когда недосчитается муки и утиных ножек.
– Наставник, – хитрый юноша впервые обратился подобным образом к храмовнику. – Мой подопечный слишком слаб, чтобы я привел его к вам, на кухню. Этой лепешки и небольшого куска утятины для него вполне достаточно, если хотите, я откажусь от ужина, и ваш баланс сойдется.
Что-то пробурчав себе под нос, повар с недовольной физиономией собрал узелок и протянул Огюсту:
– Твое доброе сердце, мальчик, когда-нибудь погубит тебя. Накорми своего найденыша и отправь отсюда подальше, пришлым не место в обители и тем более на аббатской кухне.
И он, демонстративно отвернувшись, загрохотал кастрюлями и сковородами.
…Расскажите, Кэп, что же произошло? – послушник развернул перед моряком «скатерть-самобранку» и, улыбаясь, стал смотреть, как старый морской волк не торопясь запихивает в рот ломти ржаной лепешки, размачивая их в монастырском вине (бутылку Огюст прихватил незаметно для Отца Иосифа).
– Когда склянки пробили восемь вечера, султанский линкор снес нам кормовой флагшток, что тут скажешь, отменный выстрел, – Капитан развел руками и отхлебнул прямо из горлышка. – Мы собрали паруса и легли в дрейф. В течение трех часов подданные Его Высочества, человек сорок, не меньше, переворачивали «Амфитриту» от нок-реи до киля. Клянусь всеми святыми, они совали свои чумазые носы во все щели, отрыли даже пуговицу с лацкана моего кителя, что слетела два года назад во время шторма у мыса Горн, но своей цели не достигли. Их офицер орал так, что усы подчиненных опали, а бороды тряслись как пчелиный рой на ветке, когда косолапый желает добраться до его содержимого, наивно полагая, что вожделенный мед находится внутри этого гудящего мешка.
Султанские ублюдки убрались на свою плавучую крепость в полном расстройстве, ничего не сказав, и я уже было засобирался поднять паруса, но шлюпки их достигли линкора, а главный начальник, адмирал по чину, не меньше, выслушал доклад офицера. Надо полагать, дурное настроение поисковой команды передалось и ему, поелику гроза султанского флота разрядила в «Амфитриту» правый борт, превратив мою красавицу в форменное решето. Грот и бизань срезало сразу, последняя рухнула на ют, и я вместе с ее обломком очутился в воде. Линкор же, перезарядившись, повторил залп, и будь прокляты черномазые пушкари, бриг получил пробоины ниже ватерлинии, через полчаса на поверхности остался только я в обнимку с куском мачту. Вот и весь рассказ, течение, что правит бал в здешних водах, сделало свое дело.
Мужчина повернулся к морю, и его натруженные ладони смахнули слезы, предательски оставившие на щеках мокрые дорожки.
– Знаете, Кэп, – произнес Огюст ободряюще. – Есть у меня для вас хорошая новость.
– Не помешала бы, – глухо отозвался моряк.
– Двоим членам вашего экипажа удалось спастись, – послушник с удовольствием наблюдал, как лицо Капитана просветлело. – Господин Н. и юнга, они были здесь, на этом самом месте, вчера, и я беседовал с ними, как сейчас говорю с вами.
– Где они? – моряк схватил юношу за плечо и не отрываясь смотрел в глаза.
Огюст понимающе кивнул:
– Направились в порт, и если ничего не случилось по дороге, они уже там.
– Я должен догнать их, – пробормотал Капитан, запихивая на ходу ножку утки за пазуху. – В какую сторону идти?
Юноша вытянул руку, но моряк вдруг с силой треснул себя по лбу:
– Чертов болван… Ваше имя, юноша?
– Огюст, сэр.
– Поздравляю! – Капитан вытянулся как на параде, растянул в улыбке лицо, убрав морщины со лба, подтянул живот и стал выглядеть как молодой капер. – Вы прошли Рождество Служения.
– Уже прошел? – изумился юноша, припоминая встречу с волхвами в подворотне, которую чуть раньше покинул присутствующий здесь и сейчас Кэп сотоварищи.
– Да, – подтвердил моряк. – Посредством… меня.
– Как такое возможно? – Огюст ошарашенно смотрел на спасенного им человека и не знал, верить или не верить своим ушам.
– Мы в Райском Саду, сынок, – подмигнул послушнику Капитан, – не забыл? Только руку протяни, а еще лучше – послушай. Ночью я очнулся от поднявшейся волны, мерное покачивание сменилось резкими подъемами и тошнотворными падениями, звезды одна за другой прятались в тучах, начинался шторм, и, судя по силе ветра, довольно серьезный. Я стал подумывать, кому из святых угодников начинать молиться о спасении души, но вспомнил почему-то про Иону и пожалел о его отсутствии.
– Неужели, окажись святой с вами, отдали бы его пучине ради упокоения моря? – глаза Огюста полезли на лоб от такого скверномыслия рассказчика.
– Ровно то же самое произнес и седобородый старикашка, появившийся из разряда молнии, – моряк изобразил рукой зигзаг. – Преспокойно усевшись на мачту, он заявил, что во исполнение моего желания прибыл немедля.
– Наверное, вы бредили, – предположил юноша.
– Наверное, укачало, – согласился моряк. – Но плод моего бреда сообщил, что спасен я буду юношей по имени Огюст, и текущей ночью у него Рождество Служения, а по традиции новорожденному положены дары волхвов, чем мы (он показал на себя и меня) и займемся сейчас же.
Я молчал, не в силах вымолвить и слова, а Иона уточнил роли, он де переводит, а я – передам. Дальше полоумный старикан приложил ладони к своим ушам, совершенно не заботясь о том, чтобы удерживаться на скользкой мачте, и объявил, что будет слушать сирен, моя же задача – запоминать, что он скажет, ибо память его, как человека в возрасте, коротка.
Кроме завывания ветра и раскатов грома я не слышал ничего, а вот Иона, беспрестанно морщивший лоб, вдруг начал говорить, очень и очень быстро: «Я, Сирена Каспария, душу, вышедшую на уровень Служения, наделяю золотым голосом, ибо каждое произнесенное ею слово хоть и не истина (Слова Истины исключительно покидают уста Бога), но наполнено светом высоких вибраций и сияет подобно позолоченному куполу на солнце».
Все, что осталось от бизани, подкидывало, мне казалось, к самым тучам, и, падая обратно, мы опускались до самого дна, я едва успевал хватать воздух ртом и тут же задерживал дыхание, а мой дряхлый Иона невозмутимо, нога на ногу, абсолютно сухой, словно Тритон боялся прикоснуться к его одеждам, продолжал декламировать дальше: «Я, Сирена Бальтазария, говорю тебе, что душа, вышедшая на Служение, не нуждается в сроках, ибо деяниями уравновешивает себя на плотных планах, и бальзамировать смирной (речь о ее звуковой копии) надобно уже не тело, но Эго, отмирающее без пищи и внимания».
Мне казалось, юноша, что я схожу с ума от несоответствия чувств и видений, бытия и нереальности происходящего, однако мой гость не унимался: «Я, Сирена Мельхиория, ведаю тебе, что душа, вставшая на путь Служения, обретает учителя сама в себе, сам путь становится рогом изобилия истин и ученик сливается с учителем в процессе обучения. Мой дар, ладан, как его тонкая копия, в данном случае служит канифолью, дабы вибрации сознания души в процессе познания звучали сильнее».
Нас здорово тряхнуло, я ударился подбородком о мачту и потерял сознание, к коему вернули меня рано поутру вы, дорогой друг.
Капитан провел рукой перед глазами, словно срывая пелену воспоминаний, и, вытащив из глубин кителя трубку, сунул ее, незаправленную, в рот:
– Долг возвращен, мне пора. Куда идти?
