Роман Злотников
Личный враг императора
– Готово, экселенц, – доложил пушкарь, устанавливая заданный угол возвышения ствола. – Я на всякий случай и ядра тоже прихватил, – задумчиво разглядывая назначенную мишень, оповестил он.
– Хорошо, – кивнул я, разминая пальцы, чтобы не так мерзли. – Иди-ка сюда, я объясню тебе суть затеи.
Черный Маркиз, скрипя зубами, наблюдал, как, шатаясь от боли и потери крови, бредут к парадному входу его гвардейцы. Еще несколько часов назад их вид повсеместно внушал ужас, сейчас же – ничего, кроме постыдной жалости. Покалеченные вояки с трудом взобрались на крыльцо. Дверь чуть приоткрылась, впуская их внутрь.
– Что ж, он пугает и ищет переговоров, – пробормотал сын деревенского кюре, выслушав доклад ординарца. – Значит, у него все тоже не слишком хорошо, иначе бы не пускался на этакие ухищрения и сразу потребовал капитуляции. Или попросту сжег усадьбу, не давая никому выбраться из пламени. Лично я бы сделал именно так. Переговоры – хорошо, это шанс, отменный шанс.
Он опрометью бросился вниз по лестнице. Проморгавшие врага караульные стояли, опустив головы, обессиленно прислоняясь спинами к входной двери. Во рту одного из них торчал кусочек белого картона.
– Что это?! – Черный Принц рванул визитку, оставляя кусок ее во рту изувеченного гонца. – Ле принц Трубецкой, – прочитал он и невольно похолодел. С кем он меньше всего хотел встречаться, так это с Трубецким. О неуемной кровожадности этого аристократа во французской армии ходили легенды, не дававшие спать часовым куда вернее, нежели дисциплинарный устав. И самое ужасное в этих легендах было то, что по большей мере они являлись чистой правдой. Но и неусыпная бдительность помогала далеко не всегда.
– Откуда они взялись?! – с отвращением глядя на подчиненных, рявкнул Черный Маркиз.
– Не знаю, мессир, – выплевывая уголок визитки, признался один из караульных.
– Я не успел понять, – признался второй, – меня огрели прикладом по голове. Я потерял сознание.
– Терять сознание – это плохо, – посочувствовал главарь разбойного воинства. – Вслед за этим теряется жизнь. – Он рванул пистоли из-за пояса. Два выстрела слились в один, и мертвые тела рухнули на пол. – Зарядить! – Он протянул ставшее бесполезным оружие подоспевшему соратнику. – Они хотят переговоров, что ж, они их получат. Всем быть готовым к атаке! Сигнал: клич «Да здравствует принц!». – Черный Маркиз распахнул дверь. – Выкиньте этих псов из дома, – он указал на трупы, затем поглядел на мешки, покрытые темными кровавыми пятнами. – Приготовьте что-нибудь подобное, хоть наволочки. Я желаю за каждую отрубленную голову наших парней загрузить три вражьих. И улыбайтесь, мы ждем высокого гостя!
Я отрешенно глядел на распахнутую дверь, стараясь разглядеть, что там происходит внутри.
– Стрелять? – крутя в руках погасшую трубку, осведомился Дунке.
– Нет. Я пойду туда.
– Кто с вами? – Рольф Ротбауэр окинул взглядом личный состав «интербригады»: саксонцев, вестфальцев, итальянцев, испанцев… – всех тех, кто безропотно, а порой и с восторгом доверил князю Трубецкому дальнейшую свою участь, а то и саму жизнь. Каждый из них готов был идти за ним хоть в адскую бездну, не то что в гнездо каких-то там опившихся разбойников.
– Я пойду один.
– Но, принц, они же вас убьют! – всплеснул руками Малышка Кляйн, совсем как хлопотливая мамаша, узнав, что ее сын ушел на двор гулять без шапки.
– Это будет не просто сделать, – покачал головой Трубецкой. – А кроме того, засевшие в особняке твари отлично понимают, что, если со мной что-нибудь случится, они все умрут жуткой смертью. Ведь так? – Князь поглядел на соратников.
– Конечно, так, – отозвался Ротбауэр. – Однако…
– Мой принц, я пойду с вами! – обнажая саблю, воскликнул Хосе Эрреро Рохас. Этот уроженец Сарагосы ненавидел Наполеона и все, что было связано с ним, всеми фибрами души. Глаза его всегда были точно подернуты пеплом родного города. Год назад он, скрипя зубами, записался во французскую армию с одной лишь мыслью оказаться с оружием в руках где-нибудь поблизости от гнусного корсиканца. А там… Хосе был уверен в своих силах и ловкости, и неспроста уверен, оставалось лишь немного удачи. Но ведь, право же, не мог Господь всеблагой быть на стороне этого кровавого душегуба! Вероятно, отец небесный и впрямь был милостив к Хосе, ибо тот остался жив, дойдя до Смоленска, где и повстречался с князем Трубецким, как раз в тот час, когда пытался устроить в одиночку засаду на императора французов. – Я не оставлю вас, мой принц!
– Нет, – я покачал головой. – Я иду один. И вот еще, если со мной что-то случится, спасите Александру. Пусть она живет, или же… – Пред моим внутренним взором, будто чертик из табакерки, всплыла картина, которую я отгонял все эти дни, с того момента, когда увидел разоренный монастырь и растерзанных монашек посреди двора. – Если по какой-то причине она не сможет, не захочет жить, дайте ей умереть легко и достойно.
Лица соратников, давным-давно не отличающих вид крови от вида проточной воды, невольно исказили гримасы ужаса, Александру в отряде почитали едва ли не святой. А с той поры, как она вывезла меня раненного, едва живого из Москвы, она почиталась живым талисманом «интербригады». Чувства бойцов передались и мне. Я резко отвернулся.
– Я иду с вами, мой принц, – еще раз негромко сказал Рохас.
– Нет, я иду один. А вы будьте готовы.
Полсотни шагов, не больше, полсотни шагов отделяло позиции моих бойцов от распахнутой двери барского дома. Сейчас главное – сохранять нерушимое спокойствие. Никакой суеты. Шаг за шагом вперед, будто прогуливаясь по липовой аллее.
«Интересно, – крутилось у него в голове, – что думают по поводу такой вот ситуации премудрые Старцы из Комитета Спасения, все эти умники, решившие откорректировать ход истории и вселившие меня в тело далекого предка, князя Сергея Петровича Трубецкого?» Они бы сейчас точно бушевали, кричали, что это против всех правил, брызгали слюной, твердили, что все поставлено на кон, напоминали, что его уже третий день на месте сбора ждут гусары ротмистра Чуева и крестьянский отряд Афанасия Михайлова сына Ильина. А он вместо этого рыщет голодным волком, желая освободить какую-то бог весть кому нужную паненку, которую, между прочим, сам едва не прибил в первые же дни своего пребывания в этом мире.
Небось уже все труды историков, все мемуары и воспоминания очевидцев перелопатили, пытаясь выяснить, кто же такая эта Александра Комарницкая, или же, как величают ее поляки, Оленька. Никто, зеро, ноль в истории, она прошла, как ветер по траве. Одна из миллиона юных девиц, которым в 1812 году должно было ярко блистать, все равно, на балах ли, или у колодца в родной деревеньке. Одна из… Нет – единственная! И все равно, что нарешают ученые мужи, и все равно, что станется в этом мире, если сейчас ему не удастся сей безумный замысел.
Шаг и еще шаг, крыльцо все ближе. На белых, под мрамор, ступенях хорошо видны темные пятна. Сейчас кровь хозяев здесь вперемешку с кровью гостей. Но даст бог, очень скоро первую не будет видно за потоками чужой ядовитой крови. Интересно, что сейчас чувствует Черный Маркиз? Уж точно не страх, разве что досаду от того, что так нелепо угодил в западню. Людей этой породы я хорошо знал, чувствовал, во многом и сам был таков. В других условиях, при других обстоятельствах, быть может, и не стал лишний раз связываться с таким вот бешеным псом, но теперь выбора нет. Как там говорили Старцы: «Слишком много поставлено на кон – судьба мира». И что сейчас куда более важно – судьба Оленьки.
Вот и ступени, первая, вторая, третья. В доме зажглось несколько свечей. Должно быть, для «торжественного приема». А вернее, чтобы в суматохе переговоров не промахнуться.
– Бон суар, мон принц. Бьен веню! – прозвучал из-за распахнутой двери чей-то насмешливый голос.
«Черный Маркиз, – догадался я. – Ну что ж, добро пожаловать так добро пожаловать».
Я вошел под сень старинного особняка, выстроенного, судя по гербу на портике, еще при государыне Елизавете Петровне. Однако не успел сделать и шага, как в лоб мне уперся пистолетный ствол.
– Я знал, что русские порой наивны как дети, но все же, занимаясь столь кровавым ремеслом, не стоит быть дураком.
Горящие по бокам от входа свечи в ветвистых бронзовых канделябрах хорошо освещали говорившего. Тот явно был доволен и собой, и произнесенной фразой.
– Полностью с вами согласен. – Я огорченно вздохнул, поднимая, как водится в таких случаях, руки и разводя их в стороны. – Быть дураком в наше время очень накладно. Именно об этом, собственно говоря, я и хотел побеседовать с вами или же, может статься, вашими людьми. Как получится. – Упирающийся в лоб холодный металл чуть дрогнул. Должно быть, Черный Маркиз предполагал несколько иную реакцию на свою ловкую проделку.
Я глядел на него, оценивая. Высокий блондин, должно быть, из Северной Франции, широкоплечий, наверняка в драках всегда имел успех. «Экий нахрапистый! Ну, ничего, ничего, пока все идет по плану. Такие молодчики часто имеют короткое дыхание. Бьют хорошо, но вот как держат удар – большой вопрос».
– Как интересно! – насмешливо скривился предводитель мародеров и оглянулся на стоявших чуть поодаль гвардейцев. – Ну что, послушаем принца?
Головорезы радостными воплями поддержали сгоравшего от любопытства командира. Конечно, тот был отчаянный понторез, хотя и не знал такого слова. Но, встречаясь с чем-то, для себя не понятным, несколько терялся. И сейчас изо всех сил старался не показать этого. – Итак, мон принц, о чем же вам так не терпелось с нами поговорить, что вы решились на верную смерть?
– Для начала, если позволите, вопрос?
– Слушаю вас с нарастающим вниманием, – ухмыльнулся беглый кирасир.
– Я не ошибусь, если скажу, что вы не являетесь регулярной воинской частью?
Мародеры разом загомонили, выражая свое отношение к покинутой ими армии.
– Не ошибетесь, – довольно резюмировал Черный Маркиз. – Это все?
– Это хорошо. Это, пожалуй, дает вам немалую фору.
– Что вы там лепечете, месье Трубецкой?! – возмутился Черный Маркиз, раздраженный ледяным спокойствием пленника.
– Фи, Маркиз, что за базарный жаргон? Мы же с вами аристократы. А не какие-нибудь там грязные клошары с паперти у кладбища Невинноубиенных! – Я приложил усилия, чтобы скрыть ухмылку. Противник нервничал, и это было хорошо. Не говоря уже о том, что держать этак на весу на вытянутой руке увесистый пистолет было не самым приятным развлечением. Чем дальше, тем больше. – Я лишь говорю о том, – продолжил я, – что поскольку вы, по сути, – шайка грабителей и мародеров, а не воинское подразделение, то имеете некоторое право на снисхождение. Вы, конечно же, слыхали о том, что я веду личную войну с императором Наполеоном?
Черный Маркиз пожал плечами.
– Меня это не касается.
– Напротив, касается самым непосредственным образом. Если вы сложите оружие, то я обещаю вас пощадить.
– А если я прямо сейчас вышибу тебе мозги?
– Вам, месье, – поморщился я. – Не тебе, а – вам.
«Надо дожимать Маркиза. Впрочем, какой он, к чертям собачьим, маркиз? В лучшем случае бабка его с каким-нибудь маркизом на сеновале кувыркалась».
– Теоретически это возможно. Но, во‑первых, после этого вы все не проживете и пяти минут, потому как за то время, пока мы ведем здесь светскую беседу, мои люди уже заняли позицию под стенами особняка. А во‑вторых…
– Ах ты!..
Вот дел у меня больше нет, кроме как выслушивать мнение обо мне какого-то французского дезертира! Ничего хорошего тут уж точно не услышишь. Я резко опустил поднятые руки, ухватил правой оружие Черного Маркиза за ствол, поворот, рывок – и пистолет вылетел из пятерни лжеаристократа. Негромкий короткий скрежет, и мой пистолет уперся беглому кирасиру в живот: предводитель крестьян Афанасий Ильин был настоящим Левшой. Покрутив в своих медвежьих лапищах диковинные «хлопальные» пистоли и принесенный мной набросок, он почесал затылок, присвистнул, что-то померил и к утру соорудил требуемое устройство, закрепленное сейчас на моих запястьях. В положении изготовки к стрельбе увлекаемое инерцией оружие выскочило из рукава и само легло в ладонь.
– Вы не дослушали, что «во-вторых».
Пришедшие в себя от неожиданности подельники Маркиза схватились было за оружие. Сам он был мертвенно-бледен, но старался держаться.
– Не стоит, – тихо посоветовал я, больше всего на свете желая сейчас нажать на спуск. – Как там: «стволы Ле Пажа роковые…» Пистонный замок, два ствола высочайшего качества сборки. Одно лишнее действие – и у вас в желудке окажется два свинцовых ореха. Сразу вы не помрете, будете подыхать долго и мучительно. Перитонит, знаете ли, чертовски неприятная штука, и раздробленный позвоночник – тоже.
– Если вы стрельнете, сразу умрете, – куда тише и без прежней усмешки выдохнул Маркиз.
– Верно, – согласился я. – Но я-то пришел к вам вести переговоры, а вы устраиваете балаган. Теперь к делу – я говорю, вы слушаете. Итак, господа, прости господи, у вас есть ровно два выхода из западни. Первый: вы отдаете мне захваченную вами в монастыре девушку – я оставляю вам жизнь и даю полдня форы. Второй: вы не отдаете мне девушку – и те из вас, кто через пятнадцать минут еще останется жить, будут мной запытаны так, что даже китайцы, большие мастера этого дела, обзавидуются, глядя на ваши останки.
– Ты ничего не получишь! – рявкнул бывший кирасир, пытаясь отпрянуть в сторону. Выстрел, раздробленное колено Черного Маркиза багровеет от крови, нога подламывается, и он рушится на затоптанный пол.
– Как я уже говорил, замок пистонный, порох досыпать не надо. Стреляет мгновенно. Бью я без промаха. – Я развернулся, пнул ногой дверь. – У вас пять минут на раздумья. Провожать не надо.
И снова: шаг, еще шаг и… резкий прыжок с крыльца в сторону. Опешивший в первую секунду разбойный люд бросается к распахнутой двери, и в этот миг злобно рявкает наведенная Дунке пушка. Заряд картечи выкашивает себе дорогу от входа к лестнице на второй этаж.
– У вас есть пять минут. – Я невольно крещусь, прижимаюсь спиной к стене и облизываю пересохшие губы.
«Как там писал Киплинг: «Акела промахнулся»? Сейчас эти мерзавцы наверняка вспомнят, насколько дорога им никчемная их, бестолковая жизнь. Черный Маркиз, как бы вчера они его ни обожали, им уже не вожак – с такой раной, в лучшем случае при наличии умелого хирурга, останется калекой. Значит, куда проще расстаться с добычей, чем с головой. А Маркиз, ежели будет чем-то недоволен, станет мешать, скорее всего, просто отправится к праотцам. А может, и уже отправился.
Если расчет верен, сейчас все прояснится – момент истины! Ну же, сколько там, минута прошла, две?» Трубецкой для француза сейчас – существо легендарное, безжалостное, но часть этой легенды гласит, что он никогда не врет. И если сказал, что даст полдня форы, значит, так и есть. Хотя не врет – вовсе не означает, что говорит правду. Дорога здесь одна, и куда бы эти мерзавцы ни пошли, с одной стороны поджидают в засаде гусары ротмистра Чуева, с другой – спешит на подмогу крестьянское ополчение Афанасия Ильина. «Ну же! – Трубецкой закусил губу. – Четыре минуты, началась пятая».
– Эй! – послышалось из дома. – Не стреляйте! Мы выходим.
На заляпанные кровью ступеньки вылетело тело в мундире кирасирского лейтенанта. Раздробленное колено и… несколько штыковых ран. Черный Маркиз явно не понял, не уловил момент, когда перестал быть непререкаемым вождем своей банды. А дальше все, что стоит на пути к спасению, должно исчезнуть, будь он хоть сто раз маркиз и еще три раза герцог. Но торжествовать еще не время.
– Всем выйти и выстроиться перед крыльцом! Если с Александрой что-то случилось, считайте, что я вас обманул.
– Да жива она, ничего с ней не сталось! – кричит с порога рослый детина, должно быть, какой-нибудь очередной Зеленый Шевалье или Серо-Бурый Виконт.
Я подскакиваю к разбитому окну, стволом пистолета отбиваю несколько торчащих осколков, подтягиваюсь и заскакиваю в дом, стекло хрустит под ногами, лужи крови, несколько трупов, персидский ковер у лестницы кажется побуревшим. У первой ступеньки валяется сабля, еще совсем недавно висевшая на поясе Черного Маркиза. Должно быть, он еще пробовал сопротивляться, отстаивать свое место в стае.
Но к черту самозванца и к черту его стаю! Перескакивая через три ступеньки, взлетаю по лестнице вверх. Дверь одной из спален распахнута, у косяка, гордо выпрямившись, едва придерживаясь тонкой рукой за дверь, чтобы не споткнуться при шаге, стоит Александра.
– Оленька! – сбившимся от волнения голосом шепчу я и замираю, не в силах произнести больше ни слова.
– То е ты. – Она протягивает пальцы к моему лицу и осторожно, будто сомневаясь, трогает щеку. – Я ждала тебя.
– Я пришел. Прости, что так долго!
– То е ты.
– Это я, Оленька, я! Все уже хорошо, больше тебя никто не обидит!
– Я ждала тебя, – вновь шепчет Александра, глотая бегущую слезинку.
– Я люблю тебя, Оленька!
Глава 2
Гвардия Черного Маркиза полегла без остатка. Верный Кашка, юркий, как ящерка, Акакий Колотяга, готовый даже не по слову, по намеку моему отправиться пешком вокруг света, без особого труда отыскал гусар Чуева. Теперь они ждали с нетерпением, когда на лесной дороге появится уныло бредущая толпа мародеров. Коней я им не отдал. Неуклонная честность принца Трубецкого не оставляла места для толкований: в ответ на опасливое напоминание, что я-де обещал с миром отпустить их, дав полдня форы, я лишь щелкнул крышкой брегета и, глядя, как отмеряет последние часы мерзавцев тонкая стрелка, ответил, что коням я ничего подобного не обещал.
Намек был прозрачен, как растаявшая снежинка. Их как раз сейчас было много, с утра начал срываться первый снег, еще неуверенный, тающий, едва коснувшись земли. Осень в этом году выдалась холодная. Ветер, студеный и злой, дул, почти не переставая, завывал голодным волком, сбивая с толку отяжелевшие от богатой добычи стаи. Холодные дожди изнуряли бредущих по дорогам, размывали землю, превращая еще недавно проезжие тракты в реки грязи.
Понимая, что медлить не следует, мародеры бросились прочь из разоренного имения. Но едва успели выйти за околицу ближнего села, опушка барского леса запестрела гусарскими ментиками. Блеснули отточенные сабли, и всадники на хорошо откормленных гладких конях вылетели с «ура!» на сбившихся в бестолковое стадо грабителей. Кто-то еще пытался командовать и даже стрелять в сторону атакующей конницы. Но всем и каждому уже было понятно, что они бесповоротно обречены. И все, что остается, – либо сдаться, либо хоть напоследок еще раз почувствовать себя настоящим солдатом Великой армии. Толпа попыталась выстроить каре, но слишком поздно. Гусары врубились в строй, и клинки их начали кровавую жатву. К разбойникам и мародерам не было ни малейшего сострадания.
Я наблюдал за истреблением банды в подзорную трубу из того самого кабинета, в котором еще совсем недавно строил планы Черный Маркиз. Оттуда, как и положено было по канону усадебной архитектуры, открывался замечательный вид.
– Ты здесь, Серж? – послышалось за моей спиной.
Голос Александры звучал негромко, и в словах ее, произнесенных с довольно сильным польским акцентом, была какая-то особая прелесть. Так, будто она специально выучила этот язык, чтобы общаться с тем, кого совсем недавно проклинала как погубителя своей родни. И проклинала с полным на то основанием. Кому какое дело до того, что было причиной их смерти и ее слепоты? И толку-то с того, что я осознавал полную, хотя и жестокую адекватность своих действий? Любовь не интересуется разумностью или неразумностью поступков. И потому я невольно вздрогнул, будто появление очаровательной паненки застало меня врасплох за чем-то непристойным. Я понимал, что нам еще нужно о многом поговорить друг с другом. И не знал, как себя вести. Одно дело общаться с другом или же даже с врагом, как вот сегодня с этим Черным Маркизом, и совсем другое – с любимой девушкой, пережившей такое, что и не всякому врагу пожелаешь. Что теперь говорить? Расспрашивать – значит бередить незажившие раны. Делать вид, что ничего не произошло, – того хуже. Этакая гордячка, как она, конечно, слова не скажет, но про себя наверняка решит, что мне все равно, что было с ней. Или же того хуже – что теперь я с ней из одной только жалости.
– Я слышу, ты здесь, Серж, – продолжила Александра.
Я повернулся и с хлопком сложил подзорную трубу.
– Да, сердце мое, я здесь.
– Ты что-то разглядывал? – Девушка, ощупывая пространство впереди себя тонкой ручкой, осторожно двинулась на голос.
– Да, смотрю, как гусары Чуева крошат в капусту давешних разбойников.
– Опять кровопролитие, – вздохнула шляхтенка.
– Это война, – резко ответил я. – И не мы привели в чужие земли свои войска.
– И вы приводили, – неожиданно сухо ответила Александра. – И мы.
– Ты же знаешь…
– Не надо, не говори ничего! Я в детстве часто слышала истории войн между твоей и моей родиной. Наверняка не так, как слышал их ты. Но речь сейчас о другом. О том, что вообще заставляет всех этих людей в различных мундирах, говорящих на различных языках, убивать друг друга. Что: вера в милосердного Бога, торговая выгода, верность чему-то неосязаемому, имеющему лишь словесное выражение: законы чести, ратная слава? Все эти люди не знают друг друга и лично не имеют ни к кому из тех, кого убивают, никакой вражды. Но все же стреляют, колют, рубят. Это ужасно!
– Твои отец и братья тоже не знали меня, – вдруг сорвался я, вспоминая проклятую ночь нашего знакомства с Чуевым. Первую мою ночь в этом мире, которая едва не стала последней. – И я не сделал им ничего плохого.
– Да, это правда. И это тоже ужасно. Тогда я не понимала этого, сейчас у меня было время подумать. Особенно после Москвы. Если бы я могла видеть, я бы не хотела любоваться кровопролитием.
– Мне тоже это не доставляет особой радости, хотя эти люди мало подходят под категорию тех, кто не сделал мне зла. И в первую очередь зла тебе.
– Да, это дурные люди, очень дурные. И все же я буду молиться за их души. И… – Александра вдруг замолчала, словно что-то вспомнив.
– Что случилось? – встревожился я, глядя на странно изменившееся лицо девушки. – Ты побледнела.
– Да, там был один человек, не знаю ни его имени, ни звания. Я слышала, когда меня увозили из святой обители, он разговаривал с приятелем, говорил, что у меня замечательно красивые глаза и что сама я очень красивая. Одна беда, что незрячая. Другой ответил, что раз незрячая, то, стало быть, на то воля Божья, с этим ничего не поделаешь. Но тот разбойник сказал, что это не так, что в Париже есть некий доктор Дюмануа, который воистину творит чудеса. Что год назад рядом с его шурином взорвалась шаровая молния, тот потерял зрение. Оставалось лишь побираться. На удачу его возле рынка заметил этот самый лекарь. Увидев, что нищий одет чисто и вовсе не похож на тех побирушек, которые клянчат деньги добропорядочных граждан, он спросил, в чем его беда, услышав его историю, взялся излечить.
– И это ему удалось? – с интересом спросил я.
– Да, спустя две недели тот человек уже различал контуры предметов, а спустя три месяца видел так же ясно, как и до взрыва молнии.
– Лекарь Дюмануа, – повторил я, стараясь запомнить имя.
– Именно так. Тот второй не поверил говорившему, хотя он клялся своей головой. Но, может быть…
– Да, может быть. Что ж, ты слышала вход французов в Москву и можешь поверить, я приложу все усилия, чтоб увидела вход нашей армии в Париж. Но пока что следует задуматься о надежном укрытии для тебя.
– Я уже думала об этом, – негромко произнесла Александра. – Я вернусь в имение.
– Что ты такое говоришь? Там сейчас война. Французская армия отступает. Во второй половине ноября там будет невообразимая толпа голодных, замерзших, ошалелых французов… Да и наши, признаться, будут не многим лучше.
– Там мои люди. Вернее, отца, но теперь мои. Они его любили, и я верю, что не выдадут его дочь.
– Оленька, что ты такое говоришь?! Твои крестьяне не смогут противостоять толпам мародеров. Хорошо, что здесь я подоспел вовремя. Если бы нет… А тогда, в конце ноября, они будут еще злее, голод, холод и поражение толкают на чудовищные преступления даже тех, кто вчера еще казался вполне нормальным. Да и опомнись, где ты там будешь жить? Усадьба выгорела, а то, что осталось, французы, скорее всего, разобрали на дрова.
– Покуда я поживу на хуторе у своего дяди. А весной…
Я невольно замер, вспоминая лесной хутор, о котором говорила Александра. На редкость неуютное место, где произошло их «знакомство» с французским резидентом капитаном Люмьером, где с него самого едва не спустили шкуру, где затем полегли братья Александры. Впрочем, я ей об этом не говорил, и вряд ли стоит, чтобы этакую новость сообщил ей кто-либо другой.
– Нет уж, как хочешь, но сейчас ты туда не поедешь, выбрось из головы эту блажь!
Выражение лица Александры стало холодным, как в те недавние дни, когда она величала себя моим тяжким крестом.
– Ты не смеешь мне указывать! Или я все же твоя пленница, князь?
Я досадливо покачал головой:
– Нет, Сашенька, не пленница. Слушай меня, постарайся понять. Так уж получилось, что в этом мире для меня нет никого дороже тебя. И я не могу допустить, чтобы с тобой случилось что-то страшное. Я прошу тебя, повремени с этой поездкой. Недолго. Быть может, полтора месяца, а то и меньше. Я придумаю, как отвезти тебя в Париж к месье Дюмануа. Обещаю тебе, а ты знаешь, я всегда держу слово.
Александра молчала. Расценив отсутствие какого-либо ее ответа как согласие, я продолжал:
– Неподалеку от Нижнего Новгорода имение моей тетушки. Я пошлю с тобой корсиканцев, твоего верного Томаша, напишу письмо и выдам денег на дорогу, чтоб вы ни в чем не нуждались. А когда дорога на Париж нам будет открыта, я пришлю тебе гонца.
– И кем же я буду у твоей тетушки?
– Я напишу, что ты моя невеста. Она добрая женщина…
Александра повернулась, чуть заметно поджала губы и вышла из кабинета.
– Куда ты?!
– Хочу побыть одна. Хочу вспомнить тот день, когда ты сделал мне предложение и когда я его приняла.
«Проклятье! – Я крепко сжал ладонями виски. – Да что ж это такое? Почему все так? Ведь я же чувствую, что тоже дорог ей, или, может, это мне лишь кажется? Она, конечно, обрадовалась своему освобождению, но, может быть, я все остальное лишь придумал? Мираж! Фата-моргана! Ничего такого не было?! – Я снова уставился в окно, стараясь унять кипевшую в груди досаду. – Разве я не прав? Разве то, чего я хочу, не идет на пользу ей? Что же тогда? Почему?»
Бой вдали завершился, вернее, не бой, а бойня. Я и без подзорной трубы видел, как, выстроившись колонной по три, в село въезжают гусары Чуева. «Скоро они будут здесь, – подумал я. – Ротмистр посылал гонца в Ставку, значит, будут новости. Впрочем, во многом я их могу предсказать куда лучше любой штабной сводки. Как ни крути, а знания – тут мое главное оружие. Хотя тут есть некий парадокс: чем активнее я пользуюсь своими знаниями, тем выше шанс, что они далее не будут соответствовать реальности. Кто предупрежден, тот вооружен. И об этом отнюдь нельзя забывать. Многознание вполне может сыграть плохую шутку. Никогда не угадаешь, когда именно. Так что всегда нужно быть готовым на ходу вносить коррективы, и потому новости из Ставки могут оказаться воистину бесценными. Так что умерьте гордыню, ваше сиятельство, – скомандовал я себе. – А оказаться в Париже до того, как Наполеон соберет новое войско, перспектива заманчивая. Это не фуражиров резать и адъютантов перехватывать, тут игра может пойти по самой крупной ставке. Правда, – я усмехнулся, – тогда дата вступления нашей армии в Париж может сильно измениться. Что ж, придется признать, что ошибся. Надеюсь, капитан Люмьер будет не в обиде. Стой, стой, стой! – Я остановил резвый бег своих мыслей. – Все это так, несомненно, так. Однако же в Париж следует попасть, чтобы отвезти Александру к чудодейственному лекарю. И уж потом великая миссия, напутствие Старцев и прочие героические выходки».
Я вдруг остановился, стараясь взвесить на невидимых весах совести и чести свою любовь и величие Отечества, и будто ощущал, как натужно вибрирует чаша весов, не давая однозначного результата.
– Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! Михалыч человека прислал. К мосту, что у Стыри, направляется колонна.
– Чуев с гусарами уже в селе. Поднимай наших, мы выступаем.
Старая Смоленская дорога, пожалуй, никогда не видала такого количества людей, коней и повозок. На многие версты растянулась бесконечная рваная колонна отступающей из Москвы французской армии. Овеянные славой полки теперь брели, густо замешивая дорожную грязь, ломая по утру тонкий ледок, схватывавший лужи. Брели понуро, но упорно, стараясь хранить подобие строя, все еще вслушиваясь в команды офицеров. Ветераны на каждом привале объясняли желторотым юнцам, что военная фортуна переменчива, и хотя Маленький капрал, быть может, зря так долго ожидал в пылающей Москве, когда этот сумасшедший русский царь запросит мира, но все же ничего фатального не происходит. Скоро армия дойдет до Смоленска, где полно жратвы и вина, где есть теплая одежда, где можно спокойно перезимовать, отъедаясь, залечивая раны и пополняя ряды прибывшими из Франции новобранцами.
Конечно, черт возьми, холодно, но так ведь дело к зиме. А и то сказать, под Прейсиш-Эйлау не теплее было, однако же выстояли, победили! И теперь небось не слабее. А если так подумать, то нынче сам Бог велел армии выстоять, ибо после битвы на Москва-реке в ранце почти у каждого солдата хранится ежели не маршальский жезл, о котором некогда говорил Наполеон, то уж обеспеченный завтрашний день – это точно. Столько всего досталось в трофеях, что и в сказках слышать не доводилось. Вот еще чуть-чуть русский царь покочевряжится и поймет, что деваться ему некуда. Поймет и придет на поклон. В конце-то концов, за что ему воевать? За британское золото? У него и своего столько, что другим и не снилось. Стало быть, куда проще и выгодней императорам между собой договориться, как в прошлый раз в Тильзите. А уж если скопом на Британию навалятся, так полетят от этих английских выскочек – только пух да перья. Оно что и говорить, если сравнивать с Аустерлицем, русские воевать научились. Но, конечно же, не так ловко, как император французов.
Молодые солдаты слушали, кивали головами, протягивали к костру продрогшие руки и утоляли мучительный голод пресными лепешками. Воды не хватало, так что запивать приходилось исключительно пивом. Попытка набирать воду из ближайших рек и озер ни к чему хорошему не привела – жесточайшая дизентерия косила полки не хуже картечи. Как ни силились армейские лекари спасти обессиленных болезнью солдат и офицеров, те не могли двигаться дальше и оставались в разоренных деревнях на милость врага, а то и вовсе в придорожных кустах, практически лишенные шанса на спасение. Участь этих несчастных заставляла оставшихся сплачивать ряды и маршировать, сцепив зубы, вслушиваясь в команды офицеров, как некогда в проповедь священника, шагать к Смоленску, волоча на спине звонкий гарант светлого будущего, мечтая лишь об одном, что когда-то это все закончится и вот тогда-то с улыбкой можно будет рассказывать внукам…
