Росс Уэлфорд
Что не стоит делать невидимке
Глава 7
Кто-то из персонала выкатил прабабулю на кресле из комнаты, ба поспешила следом, и я осталась одна, глядя на море.
Кое-чего не хватало. Кое-кого.
Моей мамы. Она должна была быть здесь. Четыре поколения женщин нашей семьи, и про одно из них – мою маму – забыли.
Многое ли вы помните из совсем раннего детства? Типа, до того, как вам исполнилось, скажем, года четыре?
Ба говорит, что почти ничего не помнит.
Я представляю это так: ваша память – это большой кувшин, который постепенно всё наполняется и наполняется. К тому времени, как вы достигаете возраста ба, память здорово переполняется, так что вам ничего не остаётся, кроме как начать избавляться от всяких воспоминаний, чтобы освободить место, а проще всего это сделать с самыми старыми.
Для меня, однако, воспоминания из раннего детства – это всё, что осталось мне от мамы. Плюс горстка разных памятных штуковин, которые хранятся в картонной коробке с крышкой.
Самое главное – это футболка. Это то, что я вижу первым делом, когда открываю коробку, потому что футболка – самый большой предмет. Простая чёрная футболка. Она принадлежала маме и до сих пор пахнет ею.
И когда я открываю коробку, которая большую часть времени стоит у меня в шкафу, я достаю эту футболку, прижимаю к носу и закрываю глаза. Я пытаюсь вспомнить маму и пытаюсь не грустить.
Запах, как и воспоминания, теперь совсем слабенький. Это смесь терпкого парфюма, стирального порошка и пота, но чистого пота – не сырной вони, которой, по мнению людей, несёт от Эллиота Бойда, но которую я сама никак не могу учуять. Это просто запах человека. Моего человека, моей мамы. Сильнее всего футболка пахнет в районе подмышек – звучит противно, но это не так. Однажды запах выветрится полностью. И это немного пугает меня.
Ещё тут лежит поздравительная открытка, адресованная мне, и стишок оттуда я знаю наизусть.
Дорогому человечку
От души желаю я
Много радости и счастья
В первый день рождения
А внизу аккуратным ровным почерком написано:
«Моей Бу, счастливого первого дня рождения от мамули, целую и обнимаю».
Бу – так меня ласково называла мама. Ба говорит, что не хочет использовать это прозвище, потому что оно принадлежит нам двоим – мне и маме, и это здорово. Словно у нас с ней есть секрет, что-то общее, только наше.
Чем ещё хороша открытка, так это тем, что на ней осталось немножечко запаха футболки, так что пахнет она не только бумагой, но и мамой.
Я думала об этом, сидя в прабабулиной комнате, когда мои мысли прервала ба.
– Ты идёшь, Этель, или так и будешь в облаках витать? И что за унылое лицо? Вечеринка же!
По следующей части я пробегусь быстренько, потому что было примерно так весело, как вы себе представляете… не считая кое-чего странного, случившегося под конец.
ПРАБАБУЛИНА ВЕЧЕРИНКА
Гости:
Человек двадцать. Все, не считая меня и медпомощницы по имени Честити, были совсем взрослые, а то и вовсе древние.
Что на мне было надето:
Сиреневое платье с цветочками и ободок в тон. Ба считала, что я выгляжу миленько. Это было не так. Девчонкам вроде меня просто должно быть позволено носить джинсы и футболки до тех пор, пока с них не сойдёт вся неуклюжесть-тощесть-прыщавость. На деле я выглядела, как мультяшная версия страшненькой девчонки в симпатичном платье.
Что я говорила:
Здравствуйте, спасибо, что пришли… Да, мне уже почти тринадцать… Нет, я ещё не решила, какие экзамены буду сдавать… Нет [фальшивая застенчивая улыбка], мальчика пока нет… (Можно тут я просто выскажусь: почему пожилые люди считают, будто могут выспрашивать про мальчиков и всякое такое? Это что, какое-то право, которое появляется, когда вам стукает семьдесят?)
Что я делала:
Разносила еду. До этого ба спрашивала меня, что стоит подать, но моё предложение – конфетки «Джелли Белли» и чипсы «Доритос» – оказалось проигнорировано. Вместо этого из угощений были оливки, кусочки бекона, обёрнутые вокруг чернослива (фу – кто вообще до этого додумался?), и крохотулечные сэндвичи с огурцом. Шансы, что я захочу сунуть что-то из этого себе в рот, стремились к нулю.
Что делала прабабуля:
Она сидела в центре комнаты, слегка рассеянно улыбаясь и кивая, когда люди подходили к ней с поздравлениями. Я думала, что она «не совсем здесь», не очень понимает, что происходит. Как выяснилось, тут я ошибалась.
Фотография:
Фотограф из «Уитли Ньюс Гардиан» снял меня, ба и прабабулю рядом с огромным тортом. Вместо большой камеры со вспышкой, которая делает «вух!», у него была крошечная цифровая камера. Я была чуточку разочарована: ну то есть, если вас собираются напечатать в местной газете, всё должно быть немножко драматично, это же особый момент, понимаете? (И вот ирония: так случится, что эта фотография повлечёт за собой весьма драматичные последствия.)
Глава 8
В общем, миссис Аберкромби тоже была на вечеринке вместе с Джеффри, своим трёхлапым йоркширским терьером с дурным характером, который по обыкновению на всех скалился и огрызался – и у меня есть новая теория на этот счёт. Думаю, он такой злюка потому, что хозяйка никогда не разрешает ему побегать. Она вечно прижимает его к себе одной рукой. Я бы тоже раздражалась, если бы меня всё время вдавливало в необъятную грудь миссис Аберкромби.
Ба выглядела хорошо. «Настоящее произведение искусства», – как сказал преподобный Генри Робинсон.
Она попивала газированную воду из бокала и мягко улыбалась всякий раз, когда с ней кто-нибудь заговаривал, а это максимальное проявление счастья, на которое способна ба. Она почти никогда не смеётся: «Леди не гогочут, Этель. Это и мужчину не красит. Для женщины же это совершенно непристойно».
(Хотя лично у меня на этот счёт своё мнение, и оно не имеет ничего общего с «непристойностью». Я думаю, что в глубине души ба о чём-то печалится. Не обо мне, не о прабабуле, но о чём-то другом. Может, просто о маме, но, думаю, и о чём-то большем тоже.)
Последним ушёл викарий. Он сыграл на пианино «С днём рождения», а потом что-то из классики, причём без нот, и все ему хлопали. Старый Стэнли хлопал с большим энтузиазмом и кричал: «Браво! Браво!», пока одна из медсестёр не одёрнула его, как непослушного ребёнка, что, на мой взгляд, было немного некрасиво.
Как только преподобный Робинсон ушёл и остались только мы с ба и прабабулей, а санитарки принялись за уборку, ба сделалась какой-то возбуждённой.
– Батюшки, только погляди на время, ма! Вот это была пирушка! – «Пирушка» – словечко очень в духе ба, означающее вечеринку, но на дворе был всего час дня. Думаю, чем старше вы становитесь, тем раньше начинаются ваши вечеринки.
Честно говоря, если бы я уже не подозревала, что что-то неладно, неуклюжее притворство ба точно насторожило бы меня. Ей не терпелось убраться отсюда.
В общем, фраза «только погляди на время» словно произвела на прабабулю какой-то эффект – будто кто-то выключил свет. На её лицо вернулся взгляд в никуда, а вместе с ним – постоянное кивание, вот и всё.
Ну, почти всё.
Когда я наклонилась поцеловать прабабулину пергаментную щёку, она прошептала мне на ухо:
– Возвращайся, касаточка.
– Ну да, – сказала я. – Мы скоро вернёмся.
Прабабуля стрельнула глазами на ба, которая была уже на полпути к двери, и то, как она это сделала, немедленно дало мне понять, что на самом деле она имела в виду.
«Возвращайся без неё», вот что.
Вот то странное, о чём я вам говорила. Это и та фраза про тигрицу.
Просто что там творилось такое? И что бы это ни было, почему ба это так беспокоило?
Глава 9
Мы поехали домой. Две мили, во время которых я могла спросить ба: «Что прабабуля имела в виду, сказав «тигрица» и «кошечка», ба?»
Вот только ничего у меня не вышло, потому что стоило нам оказаться в машине вдвоём, ба принялась болтать практически без умолку, что наверняка было продуманной попыткой помешать мне задавать вопросы, которые мне до смерти хотелось задать.
Преподобный Генри Робинсон то, миссис Аберкромби сё, сосиски в тесте не подогрели, хотя я вообще-то просила, прекрасный английский «той милой иностраночки» (Честити), даже узор на ковре («По моему мнению, завитушки на ковре – это несколько пошловато») – и так далее… и далее.
Честно, мне казалось, что она даже не делает пауз, чтобы вдохнуть.
Я знала, что сегодня мне не удастся воспользоваться солярием. Мне нужно будет подгадать время, когда ба надолго уйдёт из дома, а этого не произойдёт до завтрашнего дня, когда у неё будут дела в церкви и в одном из её комитетов.
Утром я буду предоставлена сама себе. Так что хоть я и была чуточку озадачена поведением прабабули и ба, я испытывала радостное волнение, потому что очень скоро собиралась испытать свою новейшую тактику в борьбе с акне.
Солярии, кстати говоря, совершенно точно попадают в категорию вещей, которые ба описала бы как «весьма пошлые». Есть целая куча всего, что ба считает «весьма пошлым».
• Солярии, как я уже сказала. Да и вообще любой искусственный загар.
• Ковры с завитушками, по всей видимости. Но только «слегка».
• Пирсинг где-то, кроме ушей, и татуировки.
• Пирсинг ушей, если вам меньше шестнадцати.
• Называть детей в честь разных мест – эта категория явно включает Джарроу и Джесмонда Найт[1]. А Бруклина Бекхэма – нет, потому что однажды ба встретила Дэвида Бекхэма на благотворительном мероприятии, и он оказался «настоящим джентльменом». И пах приятно.
• Дизайнерские собаки. По сути, всё, чему предшествует слово «дизайнерский», как то: джинсы, кухни, сумочки и так далее.
• Большинство людей из телика.
• Подвесные кашпо.
• И, если вы подумываете закатить глаза от того, до чего нелеп этот список, знайте: закатывать глаза тоже пóшло.
Я не шучу, я могу продолжать: этот список может растянуться на всю книгу, а я ещё даже не перешла к вещам, которые не «весьма пошлые», а «жутко пошлые». Вот топ-3 «жутко пошлых» вещей на сегодня:
• Есть на улице.
• Все дневные телепрограммы, люди, которые смотрят дневные телепрограммы, и практически всё, что идёт не по Би-Би-Си, особенно каналы Скай.
• Футбол (за исключением Дэвида Бекхэма, по указанным выше причинам).
И это «пóшло», кстати, не пóшло в смысле «развратно». Это пóшло в смысле «недостаточно культурно» – не путать с «вульгарно», против которого ба обычно ничего не имеет, хотя граница между этими понятиями размыта.
Например, ба говорит, что Евровидение – это вульгарно, но любит его. Шоу талантов «Икс-Фактор» – это пóшло, и она его ни за что не включит.
Футбол, как я уже сказала, – это пóшло. Регби – вульгарно.
Ещё примеров? Ладно. Рыба с картошкой навынос = вульгарно, а значит, приемлемо, что для меня огромное облегчение, потому что я это обожаю. Гамбургеры с картошкой (или, что ещё хуже, картошкой фри) навынос = пóшло. И «Бургер Кинг» гораздо пошлее, чем «Макдональдс».
Знаю: разобраться нелегко.
Отрыжку ба называет «эруктация». Она говорит, что это одновременно вульгарно и «жутко пóшло», так что бог знает, что она подумала бы о том, что будет дальше. Если вы в этом похожи на мою ба и отрыжка приводит вас в ужас, тогда следующую главу лучше пропустите.
Глава 10
Утро воскресенья. Утро солярия.
Ба ушла в церковь. Иногда я хожу с ней, но в этот раз я сказала, что у меня болит живот (что было правдой), и она не стала настаивать. Ей не терпелось отправиться в церковь, так что она оставила меня дома с Леди.
Ба не будет дома большую часть дня. Это, кстати говоря, значительный прогресс для нашей маленькой семьи. Около года назад ба начала доверять мне оставаться дома одной, иногда по вечерам. Я нервничала поначалу, но потом это стало мне очень даже нравиться.
Сразу после церкви она отправится пить кофе с группой по изучению Библии, потом пойдёт на ланч к миссис Аберкромби, а дальше – на ежегодное общее собрание очередного благотворительного комитета. Иногда мне интересно, где она берёт на всё это энергию.
Я наглоталась «Доктора Чанга Его Кожа Такой Чистый» и, вероятно, переборщила, что стало причиной слегка неприятных ощущений в животе. Это питьё – оно идёт в порошке, который надо растворить, чтобы получилось что-то вроде холодного «чая», – имеет грибной запах и на вкус в точности как черви – так мне кажется. Оно воняет, но доктор Си Чанг («Чрезвычайно знаменитый практик традиционного китайского траволечения», как написано на его сайте) заявляет, что оно эффективно против сильного акне – в доказательство приводятся несколько весьма впечатляющих фотографий «до» и «после».
Пока что весь эффект состоял в том, что утром я проснулась со вздутием живота. Серьёзно, мой живот надулся, как небольшой шарик; я щёлкнула по нему средним пальцем и услышала звук, напоминающий грохот тамтамов.
Теперь, как бы это ни было неловко, я всё равно расскажу вам, так что «простите мою нескромность», как выразилась бы ба. Я могла бы воспользоваться самыми разными хитрыми словами, чтобы описать это: «эруктация» или «газы», но никто кроме взрослых и учителей не говорит так на самом деле, так что скажу прямо. Только проснувшись, я немедленно здорово рыгнула, и, если не знать наверняка, можно было бы поклясться, что пахла эта отрыжка как разлагающийся труп животного. Скунса, скорее всего, хотя я никогда не нюхала скунса, поскольку в Британии они не водятся. Я просто знаю, что они воняют.
А самое странное, что привкуса я никакого не почувствовала (и слава богу).
Слушайте, я знаю: все мы шутим про пускание газов и всякое такое. (Все, кроме ба, конечно, – надо ли мне это повторять? Наверно, нет. Просто держите это в голове в дальнейшем, ладно? Я буду упоминать об этом при необходимости.) В общем, большинство из нас считает это уморительным.
Так вот ничего смешного в этом не было.
Воняло так ужасно, что мне сделалось немного… страшно, что ли. Это не было похоже ни на один из, эм… пуков, которые я когда-либо чуяла, даже гораздо хуже, чем в тот раз, когда Кори Маскрофт так испортил воздух на собрании в шестом классе, что люди до сих пор вспоминают. Если бы я знала, что произойдёт дальше, может, я даже сочла бы это за предупреждение. Но, конечно, такое понимаешь только задним числом.
В общем, после ещё пары отрыжек послабее мой живот сделался уже не таким вздутым, и я отправилась в гараж, пропахший пылью и старыми коврами. Меня немного потрясывало, потому что я стояла в одном нижнем белье на бетонном полу босиком, думая: «Что-то это не очень смахивает на посещение студии загара и спа», так что я вернулась в дом за телефоном.
На Спотифае я нашла парочку медленных, вводящих в транс электронных треков из девяностых, похожих на те, что включают в спа-салонах, и вставила в уши наушники. Раздевшись, я улеглась в солярий, светившийся фиолетовато-белым светом ультрафиолетовых трубок. Я установила таймер на десять минут – начинать лучше потихоньку – а потом опустила крышку, так что она оказалась всего в паре сантиметров от моего носа.
Мои глаза были закрыты, в уши мне лилось негромкое «та-та-та», ультрафиолетовые трубки излучали тепло, и я была не прочь немного вздремнуть, потому что таймер должен был меня разбудить.
Немного позднее, однако, меня будит яркий свет ультрафиолетовых трубок, проникающий сквозь мои невидимые веки, и Леди, гоняющая свою миску.
С этого всё и началось – помните?
Глава 11
– Ба? Ты меня слышишь? Я невидимая.
Я кричу в телефон, сидя на краю солярия в гараже, и я была права. Ещё не успев нажать на имя ба в телефонной книге, я думала, не будет ли нелепо звонить кому-то и сообщать о своей невидимости.
Будет. Ещё как.
Но я всё равно пытаюсь.
– Я стала невидимой, ба, – потом я снова начинаю всхлипывать.
Долгая пауза.
Очень. Долгая. Пауза.
На фоне слышатся голоса.
– Не уверена, что хорошо тебя слышу, милая. Прямо сейчас я не могу разговаривать, но я понимаю, что ты расстроена. Что случилось, милая?
Я глубоко вдыхаю.
– Я невидима. Я исчезла. Я лежала в солярии и заснула, а теперь проснулась и не вижу себя.
– Ну ладно, моя милая. Очень смешно. Дело в том, что сейчас не самое подходящее время. Миссис Аберкромби собирается зачитать протокол последнего собрания, так что мне пора. В холодильнике есть холодная ветчина, а Леди нужно выгулять. Мне пора. Увидимся позже.
Пик.
Глотая новые всхлипы, я быстро натягиваю бельё, джинсы и футболку. Зрелище одежды, покрывающей моё невидимое тело, заставляет меня заворожённо утихнуть. Отчего-то такое будничное дело, как одевание, немного успокаивает (только немного – внутри меня всё так и кипит, как норовящее сбежать из кастрюли молоко), у меня получается дышать ровнее, и я хотя бы перестаю плакать.
По дороге на кухню я мельком замечаю себя в длинном зеркале в прихожей. Ну то есть это я говорю «себя». На деле же я вижу пару джинсов и свою любимую футболку, разгуливающих сами по себе. Это могло бы быть забавно, будто наблюдать спецэффекты в реальности, если бы внутри этой одежды не находилась я сама, и я снова перевожу дыхание и с трудом сглатываю, чтобы не начать опять рыдать.
На кухне Леди, лежащая в своей корзинке, приподнимает голову. Она бредёт ко мне и обнюхивает мои ноги – или то место, где должны быть мои ноги. Я наклоняюсь и глажу её.
– Привет, девочка, – машинально говорю я, и она поднимает взгляд.
Не уверена, можно ли вообще прочесть выражение собачьей морды, но я клянусь: Леди выглядит испуганной и сбитой с толку. Я приседаю, чтобы успокоить её, но это явно производит противоположный эффект. Я чешу ей уши, потому что знаю, как ей это нравится, но вместо того чтобы облизать меня, заставляя рассмеяться, как всегда бывает, Леди поджимает хвост и с взвизгом кидается через кухонную дверь на задний двор. Я остаюсь смотреть на захлопывающуюся за ней дверь, и уголки моего рта опускаются.
Я снова звоню ба.
Меня переключает на голосовую почту.
Я не оставляю сообщения.
Теперь у меня в голове крутится бесконечный поток мыслей, перебирающий все варианты действий.
Я всё ещё не до конца отбросила версию, что сплю. Может, это просто какое-то особо навязчивое состояние сна, от которого нельзя избавиться обычными проверками, сон это или нет? Я продолжаю щипать себя, трясти головой – всё в этом духе.
Ясное дело, ничего не срабатывает, так что я решаю перейти к крайним мерам. Стоя в кухне, я хлещу себя по щеке. Сначала легонько, потом ощутимее, потом довольно сильно, и, наконец, – вишенка на торте – даю себе со всего размаха пощёчину правой ладонью по левой щеке, звонкую и очень ощутимую, и на глазах у меня выступают новые слёзы.
Я составляю своего рода контрольный список.
Вот что мне известно:
1. Я одна, и я невидима.
2. Я точно, точно не сплю. (Щипок, пощёчина, ай! Ещё разок.)
3. Ба не берёт трубку, предположительно потому, что считает, будто я дурачусь, или – что столь же вероятно – она включила беззвучный режим, чтобы телефон не звонил во время речи миссис Аберкромби.
4. Я могла бы пойти к ней. (Куда? Я даже не уверена, где она. В церкви, скорее всего. А это, на минуточку, в Калверкоте, да и что я сделаю? Просто войду внутрь и объявлю, что я невидимая? Нет уж.)
5. Есть ли у меня друг, которому я доверяю? Раньше это была бы Кирстен Олен, но теперь? Нет: я больше не доверяю ей особо.
6. Я так хочу пить, что у меня болит горло.
Для начала разберусь с самым простым. Заодно отвлекусь немного.
Я начинаю заваривать чай. Для моей ба чай – ответ практически на всё. Однажды она сказала мне, что приготовление чая – ожидание, пока закипит чайник, расстановка чашек и так далее – точно так же успокаивает нервы, как само чаепитие.
И тут у меня звонит телефон.
Это ба. Да-а-а!
– Я вышла с собрания, Этель. Вижу, ты снова мне звонила. Что стряслось на этот раз? – Тон у неё бодрый и решительный, что ничего хорошего не сулит.
– Говорю же, ба: я стала невидимой.
Потом меня словно прорывает: я рассказываю про акне, про «пиццелицую», про солярий, про то, как уснула, проснулась через полтора часа в луже собственного пота, посмотрела в зеркало, позвала на помощь…
Про всё, что привело к настоящему моменту. Я сижу, пью чай и рассказываю ба, что произошло.
Не сомневаюсь, выходит несколько сумбурно, но не совсем уж бессмысленно.
Я заканчиваю словами:
– Так что я позвонила тебе. Ты должна мне помочь.
Долгое время ба не говорит ничего.
Глава 12
Тогда-то я и понимаю: она мне не верит.
Да и с чего бы ей? Звучит это совершенно сумасшедше. Ба не верит мне, потому что не может меня видеть, а если она не может меня видеть, то с какого перепугу она должна мне поверить?
Это безумие. Даже «полный абсурд», если использовать одно из любимых выражений ба.
Я жду. Я рассказала ей всё. Я рассказала ей всю правду и ничего, кроме правды. Всё, что мне остаётся, – это ждать, что она скажет.
И ба говорит вот что:
– Этель, дружок мой. Взрослеть – это непросто. Ты находишься на очень коварном жизненном перепутье…
«Ла-а-адно, – думаю я. – Мне не нравится, к чему ты клонишь, но продолжай…»
– Думаю, в тот или иной период жизни многие из нас чувствуют себя невидимыми, Этель. Словно все окружающие просто игнорируют нас. И я в твоём возрасте себя так чувствовала. Я изо всех сил старалась вписаться, но иногда всех моих сил оказывалось недостаточно…
Чем дальше, тем хуже. Может ли что-нибудь быть хуже, чем сочувственный отклик, целиком и полностью игнорирующий вашу проблему?
Я лишена дара речи – просто сижу, слушаю, как ба продолжает разглагольствовать о том, насколько тяжело «чувствовать себя словно невидимой», и наблюдаю, как чайная чашка магическим образом поднимается к моим губам.
Потом я смотрю вниз и ахаю от ужаса. Чай, который я только что выпила, парит в воздухе слегка бесформенной массой на том месте, где находится мой желудок.
Моё аханье заставляет ба сделать паузу.
– Что такое, милая?
– Мой… мой ч-чай! Я его вижу! – Как только слова срываются с языка, я немедленно понимаю, до чего глупо они звучат.
– Прошу прощения, Этель?
– Ой, эм… ничего. Прости. Я, эм, я прослушала, что ты говорила.
– Послушай, мне очень жаль, что ты себя так чувствуешь, но нам придётся поговорить об этом днём, когда я вернусь. Дальше отчёт заведующего кассой, а Артур Таджи приболел, так что представлять его придётся мне. Поэтому мне пора.
С меня довольно. Ну всё.
– Нет, ба. Ты меня не слушаешь. Я правда исчезла. Не в образном смысле. На самом деле. На самом-пресамом деле – не метафорически. Я не вижу своего тела. Моё лицо, волосы, руки, ноги – они действительно невидимы. Если бы ты могла меня видеть, ну… то ты бы не могла меня видеть.
Потом меня осеняет.
– Фейстайм! Ба, давай созвонимся по Фейстайму, и ты всё увидишь!
Я не уверена даже, что ба умеет пользоваться Фейстаймом, но голос у меня всё равно истерический.
Я пытаюсь выражаться так чётко, как только могу, но получается криво, и её тон из сочувственного и озабоченного делается немного твёрже и строже.
– Этель. Думаю, ты уже перегибаешь палку, милая. Поговорим позже. Пока.
В этот раз звонок сбрасываю я.
