Рут Дрюар
Последние часы в Париже
Часть вторая. 1944
Глава 7
Париж, апрель 1944 года
Элиз
Париж притих. Боши не пищали клаксонами так, как привыкли парижане. Их черные автомобили ездили быстро и бесшумно и, подобно катафалкам, возвещали о смерти. Передвигаясь пешком, они не прогуливались, но расхаживали с важным видом, и эхо подкованных сапог разносилось по пустынным улицам. Париж больше не был Парижем. Теперь это был оккупированный город, и даже здания, казалось, затаили дыхание в ожидании. Не стало ни цветов на балконах, ни легкого смеха, ни музыки на улицах. Немецкие солдаты, базирующиеся в городе, скорее всего даже не подозревали, что они лишили Париж сердца. Все, что они видели, это впечатляющие здания Османа, прогрессивную архитектуру звездообразной площади вокруг Триумфальной арки, рестораны, кабаре, магазины, шампанское, вино. И этого им было достаточно. Им это нравилось. Но это был не Париж. Париж спал, ожидая, когда его спасут.
У меня заурчало в животе, когда я пересекала площадь Сен-Сюльпис. Я остановилась у фонтана, устремила взгляд на высокую церковь и вознесла безмолвную молитву. Пожалуйста, сделай так, чтобы это поскорее закончилось.
– Bonsoir, mademoiselle[21]. – Ко мне подошел молодой солдат. – Огоньку не найдется? – Он протянул сигарету.
Мне хотелось выбить ее у него из рук. Я знала, что огоньку и у него найдется; он просто хотел проверить, не из тех ли я девушек, кто согласился бы на сигарету, потом на выпивку и, может быть, на ужин, а уж дальше кто знает на что еще. Я отрицательно покачала головой и пошла прочь; мои руки дрожали, когда я засовывала их в карманы, сердце колотилось. Он мог пойти за мной, арестовать ни за что.
Я поспешила через площадь и вниз по маленькой улочке, быстро толкнула большую тяжелую дверь в подъезд и проскочила в нашу квартиру на первом этаже. Прямо с порога меня окутал запах вареной капусты. Закрыв за собой дверь, я прижалась к ней спиной, испытывая облегчение и вдыхая знакомую капустную вонь.
– Bonsoir! – крикнула я, направляясь на кухню.
Мама вытерла мыльные руки о фартук, прежде чем поцеловать меня в щеку, и тут заметила, что я вернулась ни с чем.
– А что, хлеба не было?
– Нет.
Полуулыбка тронула ее губы, но не коснулась глаз.
– Тогда сегодня только суп. Садимся?
Я последовала за ней в столовую, где моя младшая сестра Изабель накрывала стол к ужину. В свое время мама думала, что у нее больше не может быть детей, а потом, как маленькое чудо, появилась Изабель, спустя тринадцать лет после моего рождения. Длинная коса сестренки раскачивалась из стороны в сторону, пока она старательно расставляла суповые миски на большие белые тарелки, как будто после супа должно последовать еще одно блюдо. Я чмокнула ее в обе щеки.
– Хороший был день на работе? – спросила она наигранно взрослым голосом.
– Да, спасибо. А как дела в школе?
– Скука. Марк ушел. – Мы с мамой переглянулись. Опять депортация? Изабель перехватила наши взгляды. – Он, похоже, не вернется. Мадам Серье сказала, что у него бабушка и дедушка – евреи.
– Господи, это когда-нибудь прекратится? – Моя грудь горела от ярости и чувства бессилия. Невинных людей каждый день арестовывали и отправляли бог знает куда, в то время как большинство из нас беспомощно стояли в сторонке, радуясь хотя бы тому, что избежали такой же участи.
Мама вздохнула и отвернулась.
– Мы просто должны подождать. Рано или поздно все закончится.
– Что? Когда их всех депортируют? – выпалила я ей в спину.
Она замерла, как и все вокруг, и тяжелая тишина вползла в комнату. Изабель с тревогой посмотрела на меня. Я расстроила маму.
Мама изо всех сил старалась делать вид, будто ничего не произошло, жизнь идет своим чередом; она никогда не жаловалась, не задавала вопросов, не высовывалась. Ее порядком огорчило мое решение стать волонтером в UGIF – Всеобщем союзе французских евреев[22], – куда в конце концов попадали многие еврейские дети-сироты. Я относила им старую одежду и иногда еду, если у нас что-либо оставалось, хотя мы сами жили впроголодь, но помогала любая мелочь – случайная картофелина или морковь, несколько капустных листьев.
Если бы мама знала, чем еще я занимаюсь в UGIF, она пришла бы в ярость.
Изабель аккуратно разложила ножи и вилки по краям тарелок.
– Изабель, нам не понадобятся ножи и вилки, – невольно вырвалось у меня. Почему я так и не научилась держать рот на замке?
– Ты же знаешь, я люблю правильно сервировать стол, – встряла мама, прежде чем Изабель нашлась с ответом. Изабель, должно быть, чувствовала, что ею командуют сразу две матери; возможно, сказывалось отсутствие отца дома. Папу отправили в Германию – на принудительные работы. Когда мы увидели плакат, призывающий мужчин его возраста, нас охватил ужас. Отец, работающий на бошей. Это было невообразимо. Но однажды утром после долгой ругани, криков, проклятий и хлопанья дверями он ушел. Мы были опустошены и подавлены таким его уходом, но, по правде говоря, потом нам стало как-то спокойней. Вместе с отцом ушли мрачные настроения, скандалы, жизнь как на иголках в ожидании, что он взорвется в любой момент. Мне было интересно, что чувствует мама. Никто никогда не знал, что у нее на душе.
– Asseyez-vous, les filles[23]. – Придав своему голосу бодрость, мама направилась на кухню. Вернувшись, она поставила большую супницу на середину стола, села на стул и сложила руки в молитве.
– Благослови, Господь, пищу нашу. Сохрани нас в безопасности. Аминь.
Мы с Изабель пробормотали «аминь» и протянули маме наши миски. Она разлила половником водянистую желтую похлебку, в которой попадались кусочки картофеля, после чего мы расстелили на коленях салфетки – как будто могли пролить хоть каплю.
– Bon appétit, mes filles[24].
– Bon appétit.
– Я положила совсем немного соли, так что, возможно, вам захочется подсолить.
– Передай перец, пожалуйста.
– Не хотите ли воды? – Мама подняла графин, как будто бы с вином, и мы с Изабель протянули ей свои бокалы.
И так мы приступили к обычному ужину, медленно потягивая суп, наслаждаясь каждой ложкой. Я схватила мельницу для соли и покрутила потертую деревянную ручку, наблюдая, как полупрозрачные кристаллы падают в похлебку – и растворяются. Как и мы, пытаются стать невидимыми, подумала я про себя.
Изабель понесла ложку ко рту, наклоняя ее так, что водянистый суп пролился обратно в миску.
– Так хочется чего-нибудь вкусненького.
– Для начала нам нужно избавиться от бошей. – Я выудила из супа кусочек картофеля.
– Когда это будет? – Изабель вздохнула. – Они всегда были здесь?
Ей было всего шесть, когда они прошли маршем по Елисейским Полям; теперь, в свои десять лет, она едва помнила время до их прихода в Париж. Мои мысли обратились к Фредерику, моему жениху, которого четыре года назад отправили вместе с другими французскими солдатами защищать линию Мажино. Но ее невозможно было защитить от немецких танков. Фредерик так и не вернулся. Больше всего меня огорчало то, как он уходил на войну: так охотно, с таким энтузиазмом. Такой глупо наивный. Какая пустая трата жизни.
Мне часто снилась еда; мягкое печенье «мадлен», тающее во рту, круассаны, которые я разламывала, растягивая пальцами нежнейшее тесто. В то утро мне снились pains aux raisins[25], когда что-то разбудило меня. Я снова закрыла глаза, надеясь вернуться в сон, но пустой желудок воспротивился. Так что вместо сладких снов я побрела на кухню в поисках нашего «фирменного» кофе – цикория с желудями, – надеясь, что он облегчит муки голода.
– Bonjour, Элиз, – поприветствовала меня мама, чмокнув в щеку. – Мадам Дюмезон вчера принесла кое-какую одежду; ей надоело, что ненужные вещи занимают столько места в шкафу. Если хочешь, можешь отнести их в UGIF.
– Merci, Maman.
Она ответила на мою благодарность легким кивком, но ее губы были поджаты.
– Если ты настаиваешь на продолжении своего волонтерства. – Она пристально посмотрела на меня. – Я знаю, ты думаешь, что помогаешь бедным еврейским сиротам, но эти приюты создали только для того, чтобы следить за евреями, и за тобой будут следить, если ты продолжишь ходить туда.
– Я знаю, но у этих детей больше ничего нет, без нашей помощи они умрут от голода.
– Просто будь осторожна, Элиз. Нам не нужны неприятности.
Я помолчала, задаваясь вопросом, догадывается ли она о том, что у меня на уме, но потом отбросила эту мысль. Если бы мама знала, то не отпустила бы меня. Я быстро выпила свой эрзац и отправилась в путь с двумя коробками одежды. Свернув на рю Сен-Жак, я увидела группу женщин возле парикмахерской; волосы у всех были убраны под тюрбан. Этот головной убор позволял экономить на мытье головы и выглядел довольно шикарно в некотором смысле. Не то чтобы я сама стремилась к шику – наоборот, предпочитала носить короткую стрижку и брюки, что угодно, лишь бы избежать внимания немецких солдат.
– Vos papiers![26] – Двое патрульных преградили мне путь.
Я остановилась, сердце бешено колотилось. Погруженная в свои мысли, я попросту не заметила патруль.
– Oui, messieurs[27]. – Я бросила коробки на тротуар и полезла в карман за удостоверением личности. Тот, что повыше, выхватил его у меня. Затаив дыхание, я наблюдала, как он внимательно изучает документ, и ждала, пока мне вернут мою бумажку, но патрульный не торопился.
– Что в коробках?
– Одежда для UGIF. – Я старалась, чтобы мой голос звучал ровно.
– Откройте их.
Мои пальцы дрожали, пока я вскрывала картонную коробку, чтобы предъявить ее для обыска. Старший передал напарнику мое удостоверение личности и запустил обе руки в коробку. Струйка пота побежала по моей спине, пока он шарил в ворохе вещей, вероятно, надеясь найти что-нибудь ценное вроде радиоприемника или, может, бумаг, содержащих секретные сведения. Он выглядел разочарованным – его цепкие пальцы не наткнулись ни на что, кроме детской одежды.
Напарник вернул мне удостоверение личности.
– Пойдем. – Он подтолкнул старшего локтем. – У нас есть дела поважнее.
Они даже не стали возиться с другой коробкой и оставили меня стоять столбом, а сами пошли прочь, видимо, в поисках более крупной добычи. Я подождала, пока утихнет пульс, прежде чем поднять коробки, но так и обливалась по́том всю дорогу до самого приюта. Почему они остановили меня? Неужели я под подозрением? Или они догадывались о том, что я задумала? Слова мамы звенели у меня в ушах: «Просто будь осторожна, Элиз. Нам не нужны неприятности». Я знала, что подвергаю риску не только себя, но и маму с Изабель, без их ведома или согласия.
С тяжелым сердцем я свернула на рю Клод Бернар. Входная дверь оказалась заперта, и пришлось постучать, чтобы меня впустили. Лия открыла дверь и приняла у меня коробки. Не говоря ни слова, она кивнула в сторону Анаис, склонившейся над двумя маленькими мальчиками. Держась за руки, те стояли возле голой серой стены, местами облупленной. Младший прикусил нижнюю губу, как будто в сосредоточенности, при этом ковыряя отслоившуюся краску. На щеках старшего мальчугана высохшие слезы проложили соленые дорожки, и я знала, что он сдерживает новые потоки ради своего брата. Он смотрел на меня с самоуверенностью взрослого, видимо, уже приняв на себя роль главы семьи.
– Как тебя зовут? – спросила я.
– Исаак.
– Сколько тебе лет, Исаак?
– Восемь.
– А твоему брату?
– Четыре.
– Я – Элиз. – Я протянула ему руку для пожатия, обращаясь с ним как с мужчиной, кем он и должен быть. – А тебя как зовут? – Я повернулась к младшему брату. Он уже убрал руку со стены и засунул большой палец в рот, наблюдая за мной с подозрительностью.
– Его зовут Даниель, – ответил за него Исаак.
Я дала каждому по леденцу. Исаак сунул свой в карман, едва взглянув на меня. Я предлагала крошечный пластырь на его зияющую рану – конфетку за украденное детство, – и мы оба это знали. Даниель возился с оберткой, и брат забрал у него леденец, аккуратно снимая липкую бумагу, прежде чем вернуть конфету. По тому, как Даниель запихнул ее в рот и захрустел ею, я догадалась, что он голоден. Я вспомнила о яблоке, что хранила в кармане со вчерашнего дня. Одна мысль о нем унимала остроту голода, который никогда не покидал меня. Я вытащила яблоко, и глаза мальчишек широко распахнулись, что заставило меня задуматься, когда они ели в последний раз. Я протянула яблоко Исааку.
– Merci. – Даже не взглянув на угощение, Исаак отдал его младшему брату. Я смотрела, как Даниель откусывает большой кусок, затем еще один. Он уже собирался сделать и третий укус, когда вдруг замер и посмотрел на Исаака большими печальными глазами, после чего передал ему яблоко. Мне захотелось обнять малыша, но вместо этого я открыла коробки, которые принесла, и раздала одежду женщинам.
– Эти двое уходят следующими, – прошептала Анаис, забирая у меня детскую рубашку. – В это воскресенье.
Мне стало не по себе. В это воскресенье? Я до сих пор не оправилась от потрясения после утренней встречи с полицией и предпочла бы выждать еще какое-то время. Я не могла избавиться от дурного предчувствия. Просто нервы, сказала я себе. Ничего больше. Я посмотрела на Анаис и кивнула. Это означало, что все остается в силе. Я должна прийти в воскресенье, чтобы сопроводить двух мальчиков в Булонский лес, где они встретят своего passeur[28], который вывезет их из Парижа на юг и дальше, к швейцарской границе. Мне отводилась самая скромная роль, и я понимала, что мой риск – ничто по сравнению с тем, как рискуют другие.
Глава 8
Париж, апрель 1944 года
Себастьян
Париж весной. Себастьян всегда мечтал посетить Город света в это время года. Но не так. Не тогда, когда Париж шарахался от него, побежденный и безжизненный. Париж превратился в город темных мундиров, зловещих черных автомобилей, бесшумно проносящихся мимо, подкованных сапог, эхом отдающихся в тишине пустынных улиц. Это был уже не тот Париж, который он посетил восемь лет назад впечатлительным шестнадцатилетним юношей. Теперь он чувствовал себя потерянным и чужим в этом городе, когда-то распахнувшим перед ним свои двери. Он бы предпочел быть дома, в Дрездене, а не в оккупированном Париже.
Он бродил по набережной, разглядывая старые книги и фотографии на прилавках bouquinistes[29] в темно-зеленых деревянных домиках, выстроившихся вдоль берегов Сены. Ему бы хотелось завязать разговор с кем-нибудь из стариков-букинистов, но он знал, что они просто буркнут в ответ, нарочито глядя в другую сторону. Он не осуждал их и старался не принимать это близко к сердцу. Виной всему его военная форма, ничего личного. Он бы с удовольствием ходил в штатском в свободное от службы время, но именно потому их и заставляли носить форму постоянно; это служило своего рода напоминанием о принадлежности к Третьему рейху. Всю свою жизнь он принадлежал кому-то другому, но никогда – самому себе. Вот почему часто задавался вопросом, каково это – быть свободным. Иметь выбор.
Себастьян перегнулся через мост, вглядываясь в воды Сены, темно-синие в лучах весеннего солнца. Было тепло, но легкий ветерок с реки не давал разгуляться жаре. Себастьян решил зайти в свой любимый книжный магазин, пока тот не закрылся.
Когда он толкнул дверь, тренькнул колокольчик, заставляя хозяина оторваться от книги. Он кивнул Себастьяну.
– Bonsoir, monsieur. – Себастьян снял фуражку и сунул ее под мышку. Две женщины тотчас поспешили к двери, подчеркнуто не обращая на него внимания, проходя мимо с высоко поднятыми головами. Знакомая волна одиночества захлестнула его; их реакция произвела именно тот эффект, на который, безусловно, они и рассчитывали, подвергая его остракизму, вызывая желание провалиться сквозь землю.
Себастьян огляделся, замечая пожилую пару возле полки с атласами. Тяжелая тишина заполнила магазин, и он невольно задался вопросом, насколько оживленная царила здесь атмосфера до его прихода. Он на мгновение замер, собираясь с мыслями и раздумывая, что бы ему почитать. Он уже прочел «Мадам Бовари» и большинство романов Виктора Гюго. Но в тот вечер его одолевало беспокойство; он и сам не знал, чего хочет. Наверное, того, что уведет его от самого себя. Может, обратиться к поэзии?
Проходя мимо первого ряда полок, Себастьян заметил кого-то, склоненного над книгой. Короткие темные волосы свисали вниз, закрывая лицо, а мешковатые брюки, схваченные широким коричневым поясом, свободно болтались. Он остановился на мгновение, разглядывая тонкую хрупкую фигурку. Когда она подняла глаза, Себастьян увидел, что перед ним молодая женщина. Она холодно посмотрела на него и вернулась к чтению. Он перешел к следующему ряду полок.
Дверь распахнулась, и вошли двое полицейских. Себастьян отступил за стеллаж, с глаз долой; ему стало любопытно, что их привело именно в этот книжный магазин.
– Papiers![30]
Себастьян выглянул из-за полки, когда пожилая пара предъявила свои удостоверения личности, но полицейские лишь мельком просмотрели их. Вместо этого они принялись расхаживать по рядам, как будто отлавливая кого-то, кто мог прятаться между стеллажами.
– Vos papiers! – Себастьян не мог видеть, но догадался, что они обращаются к той молодой женщине.
– Messieurs, мне очень жаль. Я оставила их дома.
Он услышал мужской хохот, громкий и насмешливый.
– Оставили дома? Здорово придумано.
– Это правда. Они в кармане моей куртки. Я вышла сегодня вечером без нее.
– Без куртки? Где ваша желтая звезда?
– Но… я не еврейка.
– Если у вас нет документов, мы вправе предположить обратное.
– Я не еврейка! Мсье Ле Бользек – он знает меня. Он может подтвердить.
– Мсье Ле Бользек? Слушайте, не пытайтесь втянуть кого-то еще в неприятности. Вам лучше пойти с нами.
Себастьян громко вздохнул, появляясь в поле зрения:
– Почему бы нам не спросить мсье Ле Бользека?
Полицейские уставились на него округлившимися глазами, явно удивленные тем, что немец говорит на безупречном французском, а затем скользнули взглядами по его воротнику и нашивке на левом рукаве с указанием звания. Себастьян был рядовым солдатом, но все же немцем, а они – французами. Иерархию никто не отменял.
– Они – обманщики. Они всегда лгут. – Полицейский положил руку на плечо женщины, словно подтверждая сказанное.
– Я предлагаю вам убрать руку с ее плеча. – Себастьян и сам удивился своему властному тону.
Полицейский тут же отнял руку. Женщина повела плечом, как будто освободилась от тяжелого груза. Себастьян наконец-то рассмотрел ее. Коротко подстриженные волосы едва доходили до подбородка. Черты лица тонкие и прекрасные, а глаза сияли, как у кошки: зеленые, с желтыми крапинками. В ее облике проступало что-то эльфийское, но при этом в ней чувствовалась внутренняя сила.
– У нее нет с собой документов. – Полицейский опять завел свою шарманку. – Существует закон! Она нарушила закон!
– Не рассказывайте мне про закон! – Себастьян повысил голос, подойдя на шаг ближе. Он намеренно избегал смотреть на женщину. Дело было не в ней. А в этих мелких служаках, злоупотребляющих своим положением. Как же он их презирал! Он повернулся к мужчине за прилавком. – Мсье Ле Бользек?
– Oui, monsieur[31].
– Вы знаете эту женщину?
– Да, знаю, как и ее родителей с тех пор, как она научилась читать. Ее зовут Элиз Шевалье.
– Тогда вы можете поручиться за нее?
– Да, могу. Она из хорошей католической семьи.
– Что ж, договорились. – Себастьян снова повернулся к полицейским. – Нет никакой необходимости беспокоить этим власти. Вы не думали, что у них и без того достаточно работы?
– Но… но… таков закон, – не сдавался высокий. Тот, что пониже ростом, смотрел себе под ноги; очевидно, у него было больше здравого смысла.
– Кто издал эти законы? – рявкнул он. Оба полицейских ошалело уставились на него. – Ну?
– Нацисты, – ответил коротышка.
– Вот именно. А теперь убирайтесь, пока я вас не арестовал.
Не говоря ни слова, они поплелись к двери и вышли из магазина.
Себастьян снова повернулся к женщине.
– Документы следует носить с собой. – Он попытался придать своему лицу суровости, но свет ее глаз, казалось, пронизывал его насквозь, и ему пришлось отвести взгляд. Потеряв дар речи, он откашлялся.
– Сегодня было так тепло, и я оставила куртку дома.
– Да. На этой неделе очень тепло. – Себастьян ослабил воротник; ему вдруг стало трудно дышать. Она кивнула и отвернулась. Себастьян почувствовал, что она просто хочет, чтобы он ушел. Не раздумывая, он схватил с полки первую попавшуюся книгу стихов.
У кассы мсье Ле Бользек взял у Себастьяна книгу и поднял бровь, как будто сомневаясь в его выборе.
– Вы любите поэзию?
Впервые за все время француз обратился к нему с вопросом, и это заставило Себастьяна почувствовать себя обычным человеком. Почти.
– Я не очень-то разбираюсь в поэзии, – признался он. – И подумал… может, стоит попробовать.
– Виктор Гюго. Хороший выбор для начала. – Мсье Ле Бользек вернул книгу и пробил чек. – Три франка пятьдесят, пожалуйста.
Себастьян расплатился и повернулся, чтобы уйти, но мысль о том, чтобы покинуть этот уютный магазинчик и бродить по улицам Парижа в одиночестве, наполнила его ужасом. Он хотел остаться и поговорить с мсье Ле Бользеком о книгах, о чем угодно. Он жаждал живого общения, дружеского лица. Не хотелось одиноко наблюдать, как солнце садится над Нотр-Дам. Эти весенние вечера, когда мягко угасал дневной свет, были пронизаны щемящей тоской. На мгновение пустота внутри него, казалось, расширилась, пока не заполонила его целиком, и ее необъятность привела Себастьяна в ужас. Повинуясь порыву, он вернулся к мсье Ле Бользеку. Тот наблюдал за ним, как будто читая его мысли.
