Рэмси Кэмпбелл
Голодная луна
Должно быть, петли недавно смазали, потому что они не издали ни звука. А может, она слишком напрягла зрение, чтобы разглядеть надпись на надгробии, и ее остальные чувства притупились. Она ступила на дорожку из гравия, залитую лунным светом, и не услышала звука своих шагов. Застывший, словно окаменевший, свет заставил ее поежиться. Она сошла с дорожки и пошла между заросших мхом плит. Ее ноги скользили по могильным холмам, похожим на чьи-то кровати. Наконец она смогла разобрать надпись, и ее ноги задрожали. Чтобы не упасть, ей пришлось ухватиться за надгробия, которые крошились между ее пальцев. Она попыталась унять дрожь, упав на колени перед могильным камнем, сиявшим намного ярче остальных, но ее тело продолжило сотрясаться. Единственная дата на надгробии указывала на восемь лет назад, а единственным именем на нем было имя Джонатан.
Глава десятая
– Надеюсь увидеть вас сегодня вечером в пабе, миссис Уэйнрайт… Фиби.
Если он назовет ее миссис Уэйнрайт, думал Юстас, она попросит называть себя Фиби. Так будет лучше. Он точно знал, что скажет ей, пока не повернул на Черч-Роу, после чего так сильно дернул свой воротник, что оторвавшаяся пуговица выкатилась на проезжую часть и рассыпалась в прах под колесами микроавтобуса. Миссис Уэйнрайт, решил он, и теперь ему осталось пройти вдоль Роман-Роу, открыть ярко-зеленую деревянную калитку, войти под арку, увитую цветущими растениями, оказаться на тропинке из гравия, которая выдаст его присутствие не хуже сторожевого пса, поднести руку к свинцовому дверному звонку, сделать глубокий вдох и задержать дыхание, пока не окажется с ней лицом к лицу, чтобы на выдохе задать ей свой вопрос. Юстас сделал глубокий вдох и понял, что забыл достать журнал, который собирался ей доставить. Он так резко вытащил его из почтовой сумки, что рассыпал ее содержимое у входа в коттедж, как раз когда его хозяйка открыла входную дверь.
Юстас опустился на колени, чтобы собрать письма, и представил, как выглядит со стороны – словно тайный воздыхатель, павший ниц перед дамой своего сердца, которая даже не догадывается о его чувствах. Она присела на корточки, чтобы помочь ему, и ее платье обтянуло полные бедра. От этого зрелища он чуть не упал навзничь. Юстас почувствовал вересковый запах ее духов, обратил внимание на светлые веснушки на обнаженных руках, на ложбинку между ее большими грудями, на темно-карие глаза, небольшой нос, ярко-розовые полные губы, светлые волосы, убранные в длинный хвост. Когда она отдавала ему собранные письма, ее теплая мягкая рука коснулась его.
– Большое спасибо, – пробормотал он, резко вскочил на ноги и понял, что смотрит сверху вниз прямо ей в декольте.
Она встала с изяществом, которое потрясло и тронуло его.
– Если хотите, можете разобрать письма на моем столе.
Ее гостиная оказалась такой же опрятной, как у него, – комната одинокого человека. Камин, который она сделала сама, украшали каменные плиты со следами ископаемых окаменелостей. Юстас уронил письма на вышитую скатерть и перевел взгляд с фотографии ее покойного мужа – длинное лицо, разделенное надвое усами, – на фотографию Фиби, сделанную в прошлом году во время украшения пещеры. Женщина казалась крохотной на фоне цветочного панно, изображавшего воина с мечом в руках, облаченного в золото.
– Вы же будете наряжаться и в этом году? – спросил он, внезапно представив ее обнаженной и не зная, куда перевести взгляд.
– Не волнуйтесь, я понимаю, что вы имеете в виду, – рассмеялась она, потом помрачнела и продолжила: – Некоторые горожане, которые обычно принимали участие в церемонии, начали отказываться. Но я надеюсь, рук нам хватит. Мне не хотелось бы, чтобы наш город жил по указке того, кто даже ни разу не видел церемонию.
– Согласен. – Спроси ее сейчас, увещевал голосок в его голове, и так громко, словно он слышал его в наушники. Но у Юстаса было ощущение, будто проглотил суперклей, и он молча продолжил разбирать письма. Наконец закончил, глубоко вдохнул и смог лишь выдавить из себя «спасибо».
Юстас неуклюже направился к двери, надеясь поскорее оказаться на улице и в одиночестве, но тут она спросила:
– Вы приходили только для того, чтобы выгрузить письма на моем пороге?
– Простите, что-то у меня в голове затуманилось. – Он вручил ей журнал и вспомнил, что ее муж работал медбратом и погиб два года назад, съехав с дороги во время тумана. – Хотя вам вряд ли до смерти хотелось его прочитать, – сказал, и ему тут же захотелось засунуть голову в свою сумку почтальона.
Она нахмурилась и улыбнулась одновременно. Их прервал звонок в дверь. На пороге стояли две женщины с просветленными лицами. Их сумки были набиты брошюрами и книгами.
– Вы хотите впустить Господа в свой дом? – спросила одна из них.
Юстас проскользнул мимо:
– Я как раз ухожу, чтобы ему было достаточно места.
– Боюсь, мне тоже нужно идти, – сказала Фиби женщинам, а потом крикнула Юстасу: – До встречи! Жду не дождусь вашего шоу в пабе.
Он так обрадовался, что чуть не пошел сразу домой, не окончив доставку писем. Когда с корреспонденцией было покончено, Юстас вернулся в свой коттедж между Хай-Стрит и крутым склоном, ведущим на пустоши. Он лег на кушетку и посмотрел скетч, в котором Стэн Лорел спалил дом Харди[5], помогая тому убраться после вечеринки. Наконец ему не нужно было убеждать себя в том, что бывают люди более неуклюжие, чем он.
Потом он сходил в забегаловку на Хай-Стрит и купил фиш-энд-чипс навынос. Поужинав, он пошел по темнеющему городу в «Однорукого солдата». В пабе было многолюдно. Среди людей, собравшихся в помещении под низкими дубовыми балками, оказалось не так много знакомых лиц. Паб пользовался популярностью во время живых выступлений, как сегодня, или когда Эрик, владелец заведения, устраивал показ какого-нибудь фильма на экране проектора. В углу Юстас заметил продюсеров с шеффилдской радиостанции. Энтони, тот самый, который пожалел потраченную на него пленку, откинул с лица седые волосы. У Юстаса не было времени пообщаться с ними, даже если бы он хотел это сделать. Он всегда приходил почти к самому началу своего выступления, чтобы не растратить чувство уверенности. Эрик купил ему пинту эля и объявил:
– Занимайте места, дамы и господа, сейчас выступит наш местный комик, Юстас Гифт.
Фиби в зале не оказалось.
Юстас отпил немного пива, чтобы не пролить, и протиснулся между столиков к сцене. Он докажет Энтони с шеффилдской радиостанции, что умеет смешить людей. Он сам это понял однажды вечером, когда делился с Эриком своими злоключениями и не заметил, как остальные посетители начали прислушиваться к их разговору. В конце концов все принялись подбадривать его и угощать выпивкой. Придется начинать без Фиби. Шоу должно продолжаться.
– Вот он я, собственной персоной, – сказал он, усаживаясь на высокий табурет в центре сцены. – Юстас по имени и по натуре своей.
Миниатюрная женщина за столиком у окна громко рассмеялась.
– Имя Юстас, дорогуша, означает «хороший урожай», – пояснил он.
В зале послышалось еще несколько сдержанных и скорее вежливых смешков.
Он озирался по сторонам в поисках собеседника, так как был убежден в том, что стоит рассмешить одного зрителя, как он заразит смехом остальных. Тут дверь открылась и в зал вошла Фиби.
Она запыхалась. Возможно, она бежала, чтобы успеть к началу его выступления. Женщина виновато улыбнулась ему, и Юстас почувствовал себя на несколько сантиметров выше.
– Я помогаю письмам найти адресатов в Мунвелле, а Фиби Уэйнрайт помогает младенцам появиться на свет. Хорошо, что не наоборот. Страшно подумать, что было бы, если бы малыш ошибся адресом.
Еще несколько вежливых смешков. А продюсеры отреагировали на шутку, лишь слегка пошевелив губами. Пора предложить им кое-что поострее.
– У нас в Мунвелле много чего поменялось с тех пор, как его облюбовали миссионеры. Кто знает, может, нам придется переименовать почтовые ящики в ящики для посланий. Только не говорите мне, что вы думали, что послание – это когда владелец выгоняет вас из паба после закрытия.
Отец О’Коннелл, сидевший рядом с Дианой Крамер, рассмеялся, как и продюсеры.
– Я слышал, что Годвин Манн отдыхает в своем номере с тех самых пор, как явил себя местному народу, – продолжил Юстас с самым невинным видом. – Только никому не говорите, хорошо? Наверное, у него часто болит голова из-за того, что он постоянно слышит голос Бога. Хорошо, что такого со мной не происходит. Уверен, что я бы вклинился в чужой разговор и услышал что-то вроде: «Пристегни ремни безопасности» или «Какого цвета у тебя белье?»
Он протянул руку к бокалу, но так и не взял его. Вместо смеха публика отреагировала холодным молчанием. Он услышал лишь несколько запоздалых смешков. Юстас отпил немного эля и заметил, что мясник у бара смотрит на него с таким видом, будто хочет, чтобы он сменил тему. Не может быть. Мясник с самого начала скептически относился к святошам.
– Кажется, в номере мистера Манна стало слишком тесно, – сказал Юстас. – Поэтому его люди ходят по городу и интересуются, согласится ли кто-нибудь впустить Бога в свой дом.
Когда Стив, второй сотрудник шеффилдской радиостанции, рассмеялся, зрители уставились на него. Воцарилось молчание, хотя не такое зловещее, каким оно казалось Юстасу. Он боялся потерять контроль над собой и над аудиторией. Пора призвать на помощь Угрюма и де Прессье, в отчаянии подумал Юстас.
– Эй, мистер Угрюм, они хотят, чтобы мы впустили Бога к себе.
– Скажите, не берем жильцов, месье де Прессье.
– Они говорят, мы не можем его прогнать, он слишком большой.
– Да чтоб его, ты же знаешь, что нас теперь ждет? Хлеба́ и рыбы на ужин каждый день.
Никто не смеялся. Юстас уставился на незнакомую женщину, надеясь, что она хотя бы улыбнется, но та всем своим видом показывала, что ждет не дождется, когда начнется следующее выступление. И он решил не заставлять ее ждать.
– На этом все. Я и фирма «Угрюм и де Прессье» прощаемся с вами, – сказал он, почти заикаясь. – Время для музыки от нашего Билли Белла.
Зрители уставились на него, словно услышали очередную плохую шутку, и он подумал, что случайно оговорился. Нет, в невидимых наушниках он слышал, что сказал то, что и хотел. Юстас спустился со сцены и направился в темный угол, чтобы успокоиться. Бородатый Билли, сын начальницы почтового отделения, поднял гитару над головой и пошел к сцене. Молодая женщина встала из-за столика и преградила ему дорогу.
– Можно я расскажу хороший анекдот? – спросила она.
Билли не знал что ответить.
– Давай! – закричали зрители.
Она была высокой, и ее румяное лицо озаряла широкая улыбка, которая словно говорила, как ей хочется поделиться своим анекдотом. Зрители засмеялись, когда она присела на краешек сцены.
– Жил-был ирландец по имени Саймон О’Сайрен, – начала она и захихикала. – И однажды он узнал, что его уволили. И он сказал себе: мне повезло, лучше я потрачу все сбережения на путешествие за границу, чем буду сидеть дома и бездельничать. И вот он отправился в Израиль на несколько недель и оказался в Иерусалиме, потому что кто-то ему сказал, что там будет праздничное шествие. И вот он стоит в толпе и ждет, когда шествие пройдет мимо, и в этот момент карманник крадет все его деньги. Тогда Саймон говорит себе: ну вот, что за напасть, а я готов был поклясться, что сегодня мне повезет.
Юстас был в замешательстве. Мало того, что в ее анекдоте не было ничего смешного, особенно в фальшивом ирландском акценте женщины, так она еще окончательно похоронила шутку, захихикав раньше времени. Но зрители вокруг него улыбались, а кто-то даже засмеялся, а она продолжала:
– Он оглядывается в поисках полицейского и слышит, что шествие приближается. Тогда ирландец говорит себе, что приехал сюда ради шествия и, может, оно стоит потерянных денег. Процессия приближается, и Саймон видит монетку посреди дороги. Он наклоняется, чтобы ее поднять, и тут мимо проходит шествие и люди что-то кладут ему на спину. Саймон говорит: «Ну что за напасть, я всего-то наклонился, чтобы поднять монетку, потому что решил, что сегодня мой счастливый день, а кто-то водрузил мне на спину крест». На что Иисус ему отвечает: «Хочешь услышать хорошие новости? Сегодня тебе действительно повезет».
Юстас в недоумении уставился на нее, а потом перевел взгляд на публику, которая отреагировала на последнюю фразу смехом и аплодисментами. Только сейчас он заметил, что многие посетители пили безалкогольные напитки, и вспомнил, что видел их среди последователей Манна. Нужно сообщить об этом продюсерам шеффилдской радиостанции. Но те уже выскользнули из паба.
Юстас вернулся в угол и обессиленно опустился на стул. Продюсеры не дали ему даже шанса оправдаться. Молодая женщина под непрекращающиеся аплодисменты рассказала еще парочку анекдотов о Фоме неверующем и Троице и потом спросила:
– Можно теперь я расскажу историю?
– Думаю, мы лучше послушаем музыку, – ответил владелец паба. Ему явно не нравилось происходящее.
Билли Белл взял в руки гитару, а голос из-за барной стойки сказал:
– Есть одна песня, о которой мне хотелось бы напомнить вам в канун праздника летнего солнцестояния.
Голос принадлежал местному старику Натаниэлю Нидхэму, жившему в коттедже на вересковых пустошах. Хотя некоторые считали, что ему больше ста лет, он все еще сохранял ясность ума. Старик поднял свое длинное морщинистое лицо к дубовым балкам, его белые волосы свесились за воротник, и начал петь громким чистым голосом:
Три храбреца отправились в поход как-то раз,
Чтоб найти Лунного Гарри и вырвать ему глаз.
Вот припев, подпевайте если хотите:
Спустись в пещеру, Гарри, хватит нас пугать,
Мы пришли с цветами, чтоб их тебе отдать.
Три храбреца бесстрашных вошли в темный лес.
И нашли там Гарри, который с неба слез.
Спустись в пещеру, Гарри…
Он пел, но лишь владелец паба подпевал ему. Старик продолжил песню, странно улыбаясь сам себе.
Три храбреца разрезали Гарри на куски
И к черной пещере его принесли.
Потом, когда на небе воссияла луна,
Три храбреца вернулись к могиле врага.
Их встретил хохот Гарри, потом он им сказал:
«Отдадут головы те, кто глаз забрал».
Один храбрец решил в пещеру посмотреть,
Лишился головы он и встретил свою смерть.
Два выживших бесстрашных закрылись на замок,
Но нет таких засовов, что мертвец бы вскрыть не смог.
«Кто стоит у двери? Назови себя!»
«Друг твой безголовый. Узнаешь меня?»
Храбрец испугался и выпрыгнул в окно,
Но никому от Гарри скрыться не дано.
Вот и второй бесстрашный головы лишился.
Два мертвеца бродят, третий затаился…
У Луны хохочущей зубы словно вилы.
Лунный Гарри вылезает из своей могилы.
Священник в колодце, ночь средь бела дня.
Некуда бежать, Гарри найдет тебя.
Спустись в пещеру, Гарри, хватит нас пугать
Мы пришли с цветами, чтоб их тебе отдать.
Юстас пришел в себя. Он не мог объяснить, как именно на него подействовала песня, но на время он забыл, где находится. Послышались жидкие аплодисменты. Мало кто обратил внимание на старика, но кого-то его песня возмутила. Когда Билли Белл наконец вышел на сцену, Диана подошла к Юстасу.
– Нам с отцом О’Коннеллом понравилось ваше выступление. Вам пришлось нелегко.
– Спасибо, – пробормотал Юстас и внезапно почувствовал сильное смущение. Он больше не мог притворяться, что не стесняется выступать перед аудиторией. Он больше никогда не сможет завоевать своих зрителей, да и что они о нем подумают, когда он снова выйдет на сцену? Сегодня в пабе было много горожан, которых он знал по работе. Осознание того, что ему придется доставлять им почту после этого позора, делало его страдания еще более невыносимыми. Он заставил себя подняться и поспешил к выходу, стараясь не смотреть на Фиби.
Только оказавшись на улице, Юстас понял, насколько он пьян. Луна над пустошами смотрела на него и ухмылялась. Он доковылял до дома, рухнул на кровать и проснулся следующим утром с чувством, что над ним жестоко подшутили. Предыдущий вечер был похож на анекдот, только Юстас не мог заставить себя посмеяться над ним. На рассвете он отправился разносить утреннюю почту, размышляя над тем, какие еще неприятности ожидают его. Когда он узнал о происшествии с овцами, то подумал, что это чья-то больная шутка.
Глава одиннадцатая
Когда они наконец ушли из «Однорукого солдата», Крейг старался держать себя в руках. Он хотел уйти после того, как Юстаса выгнали со сцены, но Хейзел и Бенедикт решили остаться до конца. Бородатый парень с гитарой получил жидкие аплодисменты, но большая часть аудитории с нетерпением ждали заключительное выступление – христианский дует мультиинструменталистов с жизнеутверждающими песнями. Крейга разозлила их уверенность в том, что они обладают исключительным правом выступать на этой сцене. Он бы сказал все, что о них думает, если бы Хейзел и Бенедикт не пришли в паб с друзьями.
Хейзел познакомилась с ними в христианской лавке, где она подрабатывала. Мел активно жестикулировал своими большими влажными от пота руками, а Урсула, его жена, кивала на каждое его утверждение. Оба просто сияли от восторга, и Крейг был сыт ими по горло задолго до того, как они добрались до коттеджа Эддингсов, где Хейзел пригласила их на кофе. Когда прошли половину пути, Крейг заметил:
– Похоже, вам понравился сегодняшний вечер.
– А вам нет? – воскликнула Урсула. – Все было просто супер.
– Первый выступавший, комик, был неплох. Но мне показалось, вы обрадовались, когда он ушел со сцены.
– Я уж точно обрадовался, – заявил Бенедикт. – Мунвеллу подобные шутки не нужны.
– Но почтальон-то ему нужен, правда? Но я не стану его винить, если парень решит иначе.
– Не станете его винить? – переспросил Мел, наклонившись к Крейгу. – Но наш долг обвинить его, показать ему, где он неправ.
Крейг тяжело вздохнул и предпочел не спорить, учитывая количество выпитого за вечер. Но Вера решила продолжить разговор:
– Вы же обычно не ходите в пабы? Так вы сегодня специально пришли, чтобы испортить его выступление?
– Нельзя испортить то, что и яйца выеденного не стоит, – сказал Бенедикт.
– Но все же вы пришли специально, чтобы уничтожить его?
– Я так не думаю, – радостно сказала Урсула. – Если одна неудача уничтожит его, значит, он плохой комик. Надеюсь, сегодняшний вечер научит его шутить так, чтобы всем нам было смешно. И не забывайте, он вышел на сцену, чтобы уничтожить нашу веру в Бога.
– Уверена, Бог и ваша вера сами могут о себе позаботиться. Вы же захватили паб, чтобы люди, которые не на вашей стороне, чувствовали себя затравленными и не смеялись.
– Нет, нет, – возразил Мел с мягкостью посетителя у постели больного. – Вы сами видели, что местные уже на нашей стороне. Они поняли, что нуждаются в Господе, а не в его врагах.
– Вы сейчас нас имеете в виду, – проворчал Крейг.
– Мамочка в глубине души точно не враг Господа, – сказала Хейзел с нотой мольбы в голосе. – И ты тоже не был бы его врагом, если бы задумался хоть на мгновение.
Крейгу захотелось взять дочь за руку и сжать ее, чтобы она перестала за него переживать, особенно сейчас, когда он изо всех сил старался не переживать о ней. Мел и Урсула начали петь гимн, и Эддингсы присоединились к ним. Они все еще пели, когда дошли до коттеджа на краю пустошей.
Крейг откинулся на спинку стула в гостиной, под репродукцией картины, изображающей Христа, протягивающего руки, со смачными пятнами крови на обеих ладонях. Больше всего Крейга оскорбляло в этом изображении отсутствие какого-либо художественного таланта, словно автор был уверен, что любое изображение на эту тему вызовет автоматическую реакцию. Он надеялся, что картину купил Бенедикт, а не Хейзел.
Мел и Урсула сели на угловой диван, и Мел прочитал выражение лица Крейга, когда тот отвел взгляд от картины.
– Неужели в вас нет ничего духовного? – спросил он.
– Можете включить меня в категорию тех, кто не знает, существует ли Бог или нет, если вам так удобней.
– Христос не терпит нейтралитета. Любой, кто не с Ним, – против Него. – Он вытянул вперед руки, словно показывал Крейгу что-то огромное, но невесомое. – Разве вы не чувствуете в своем сердце пустоты, которую следует заполнить верой?
– Пустота меня устраивает.
Мел повернулся к Вере.
– Хейзел сказала, что вы были верующей. Мы, верующие, обязаны наставлять других на путь истинный.
– Я верю в пари Паскаля.
– Простите?
– Паскаль – философ, утверждавший, что так как существование Бога невозможно доказать, то целесообразно держать пари о том, что он все-таки существует. Если его нет, то вы ничего не потеряете, но если он есть, то получите, что получите.
– Это софистика, которая прикидывается верой. Только позволив Господу управлять вашей жизнью, можно верить в него по-настоящему.
– Думаю, мы уже стары для этого, – сказал Крейг. – Нам не хочется, чтобы кто-то постоянно указывал нам, что делать.
Бенедикт принес поднос с кофейными кружками.
– Кто-то может подумать, что именно это вы и делаете по отношению к нам.
– Что ты имеешь в виду, Бенедикт? – внезапно Крейгу захотелось покончить с этой неизбежной конфронтацией. – Если хочешь что-то сказать, не стесняйся. Чем мы тебе насолили?
Бенедикт осторожно поставил поднос на стол, рядом с пачкой религиозных брошюр.
– Простите. Спасибо, – сказал он, передавая кружки с кофе, а потом посмотрел на Крейга. – Думаю, вам следует смириться с тем, что Хейзел уже взрослая. И еще мне кажется, вы пытаетесь учить меня, как вести бизнес.
– Если бы мы с Верой собирались одолжить вам деньги, то нам действительно пришлось бы учить тебя, как вести бизнес.
– Я готов выслушать ваши предложения.
– Я сказал «если бы», Бенедикт. Если бы мы собирались одолжить вам деньги.
Хейзел крепко обхватила горячую кружку обеими руками, поморщилась и поставила ее на каминную полку.
– Вы этого не сделаете? – спросила она дрожащим голосом.
– Мы не уверены, будут ли у нас свободные средства, – ответила Вера. – И не знаем, где в итоге поселимся. Но точно не в Мунвелле, если события продолжат развиваться в том же направлении.
– В каком направлении? – спросил Бенедикт. – Годвин хочет создать на земле место, свободное от преступности, греха и порока. И он выбрал наш город, потому что мы отрезаны от внешнего мира. Даже вы должны понимать, что это благое дело.
– Даже кто? – Крейг чувствовал, как у него в груди поднимается гнев. – Даже такие грешники, как мы? Может, теперь ты согласишься, что нам здесь не рады.
– Ох, папочка, ты же знаешь, что мы всегда рады вам обоим, – взмолилась Хейзел, но Бенедикт перебил ее:
– Вы так и не сказали, что́ вам не нравится в моем подходе к бизнесу.
– Ты вряд ли захочешь это услышать. Но я скажу, что нам совершенно не нравится то, как ты используешь Хейзел для привлечения клиентов. Мы слышали, какие оскорбления ей приходится выслушивать, и это неудивительно, учитывая, что ты заставляешь ее играть на людских страхах для продажи твоих проклятых сигнализаций.
– Я не против, папочка, правда не против. Мой долг помогать мужу.
– О, ради бога, Хейзел, когда ты превратилась в такую святошу? – воскликнул Крейг и крепко сжал зубы, словно пытался ими перекусить только что сказанные слова. – Прости, я не хотел. Наверное, слишком много выпил.
– Я прощаю тебя.
Крейг сжал зубы еще сильнее.
– Что не так? – тихо спросил Бенедикт. – Она сказала, что прощает вас.
– Да, потому что твой приятель Манн учит, что она обязана, я прав? Ты прощаешь меня, потому что это твой долг, Хейзел, ведь так? И дело не в том, что я люблю тебя, а ты любишь меня. – Он повернулся к Бенедикту. – Я скажу, что не так с твоим прощением – оно подавляет истинные чувства. Я думал, что религия приносит умиротворение, только так я мог бы принять ее в своем возрасте. Но если я задержусь в атмосфере всепрощения еще хоть минуту, то заработаю язву желудка. Теперь вынужден откланяться, я устал и сказал слишком много. – Но он задержался в дверях. – Что касается проблем с твоим бизнесом, тебе остается уповать на Господа.
Он с трудом поднялся наверх, в ванную, ополоснул лицо водой и, глядя на себя в зеркало, почистил зубы. Когда он вошел в спальню с двумя раскладными кроватями, Вера уже ждала его.
– Я сказала, что утром мы уедем, – тихо сказала она.
– Нам не место в Мунвелле, правда?
– Я тоже больше не могу здесь находиться.
Но когда она вернулась из ванной, выключила свет и забралась в свою шаткую постель, ее голос звучал уже не так уверенно:
– Надеюсь, что он не запретит ей приезжать к нам в гости, – пробормотала она. – Она же все еще наша Хейзел, несмотря на все перемены. И я хочу видеться с ней хотя бы иногда. Жаль, что мы слишком стары для долгих автомобильных поездок.
Когда она заснула, Крейг все еще слышал ее слова. Почему он не держал язык за зубами, а решил попытаться выиграть бессмысленный спор? Мысль о Годвине Манне и его последователях привела его в ярость, но больше всего его взбесило воспоминание о женщине, которая вышла на сцену после Юстаса. Юмор был одним из приемов для привлечения неофитов, как и имитация популярных песен. Но как Хейзел могла купиться на все это? Где они с Верой допустили ошибку?
Он чувствовал себя неуклюжим и уязвимым, и, возможно, именно поэтому ему снилось, что он таким и был. Крейг вернулся в детство, где его заставляли делать на спор то, чего он не хотел. Он спускался по веревке в заброшенную шахту на пустошах над Мунвеллом, но на этот раз он знал, что произойдет, и поэтому изо всех сил старался заставить свои руки вытащить его из темноты, пока еще был шанс. Наконец ему удалось остановить свой спуск, ухватившись за веревку руками и ногами, но тут узел, крепивший веревку к скале, ослаб.
Падал он недолго. От удара о грубый камень у него перехватило дыхание. Он увидел лицо друга, который заглянул в шахту, и ему казалось, что смотрит через перевернутый телескоп. Друг крикнул, что пойдет за помощью, а Крейг остался лежать, тяжело дыша, весь в синяках, в глубокой темноте, которая оседала в его легких, словно грязь. Он не мог дышать, потому что знал, что будет дальше, и теперь он чувствовал его приближение: чудовища, которое утащит его в темноту. И вот он оказался в узком тоннеле, плечи упирались в каменные стены, и он не мог пошевелиться, а тварь, притащившая его сюда, уже тянулась к его голове. Он проснулся, задыхаясь от того, что уткнулся лицом в подушку.
К счастью, подушка заглушила его крик. Крейг сел, чтобы стряхнуть с себя остатки сна. Конечно, ничего страшного не произошло, его успели спасти. Да и произойти ничего не могло, он был всего лишь испуганным ребенком. Наверное, все дело в песне, которую он услышал в пабе, хотя он и не мог вспомнить, слышал ли ее раньше. Он решил отвлечься на пейзаж, с трудом поднялся на ноги и на цыпочках подошел к окну.
Крейг отодвинул одну занавеску, чтобы лунный свет проник в комнату, но не попал на кровать Веры. Он повернулся к окну, чтобы выяснить, почему лунный свет на ковре мерцает. Он поднял голову, а затем наклонился вперед, стукнувшись лбом о стекло. Пустошь была в огне.
Как огонь может быть таким белым? На мгновение ему показалось, что это туман или газ, но нет, ни туман, ни газ не двигаются таким образом. Край пустоши выглядел еще чернее, чем обычно, и белые языки пламени плясали на камнях, на вереске и на траве. Затем пламя покраснело и взметнулось выше. Крейг заставил себя оторваться от окна, чтобы поднять тревогу, но услышал, как к пустоши подъезжает пожарная машина. Он продолжал смотреть на край пустоши, пока огонь не был потушен, а под тускнеющей луной не осталось даже намека на дым. Только после этого Крейг вернулся в постель.
Утром он узнал, что неизвестный устроил там пожар. Испугавшись огня, стадо овец растоптало палатки, и два последователя Манна получили травмы. Несколько животных упали в пещеру, над которой Манн проводил свою проповедь. Бенедикт рассказал о произошедшем таким тоном, словно в чем-то подозревал Крейга и Веру. Больше по дороге в Шеффилд он не проронил ни слова, и Крейг никак не мог отделаться от ощущения, что он зря уехал из Мунвелла, хотя теперь уже было слишком поздно. Перед его глазами все еще плясало пламя, которое вначале казалось белым, пепельно-белым, как луна.
