Сандро Веронези
Командир

Полная версия

Мчись на помощь с любовью, и мир наступит.

Ривер Феникс

Есть три типа людей:

живые, мертвые и те, кто плывут по морю.

Платон

Edoardo De Angelis and Sandro Veronesi

COMANDANTE

© 2023 Giunti Editore S.p.A./Bompiani, Firenze-Milano

www.giunti.it

www.bompiani.it

Перевод с итальянского Владимира Лукьянчука

© Лукьянчук В., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Введение
Сандро Веронези

История, которая привела к рождению этой книги, отмечена знаком чуда и, как все истории о свершившихся чудесах, должна быть рассказана. История эта происходила летом 2018 года.

Лето в Италии 2018 года было ужасным. Как обычно, увеличился поток мигрантов, бегущих морем из ливийских лагерей; у их путешествия могло быть только три исхода: либо оно удавалось, и переполненные баркасы причаливали в Лампедузе, на Мальте, в Сицилии, в Калабрии; либо их немедленно задерживала ливийская береговая охрана и отправляла обратно в лагерь; или оно заканчивалось трагедией: двигатели переставали работать, надувные лодки сдувались, шлюпки опрокидывались, и беженцы внезапно становились потерпевшими кораблекрушение. То лето было невыносимым, потому что вместо мощной волны солидарности в Италии поднялась неистовая волна ксенофобии, накрывшая именно этих людей – тех, кто, потерпев кораблекрушение, оказался в воде и, даже уцепившись за какой-то обломок, не имел шансов выжить. На этих самых последних из последних людей низвергались омерзительные моральные испражнения, повторявшиеся, как девиз, всеми социальными сетями: «Приятного аппетита рыбкам», «Конец сладкой жизни», «Круиз закончился». В то же самое время итальянской береговой охране запрещено было вмешиваться, и мигранты тонули. Эти воды бороздили лишь несколько не подведомственных Италии спасательных катеров, они назывались SAR (от Search and Rescue, то есть «Поиск и спасение»), иногда они спасали тонущих, и тогда начиналась настоящая одиссея в поисках порта, где можно было бы высадить потерпевших крушение (правительство в то время проводило политику закрытых портов), а волна ксенофобии захлестывала неправительственные организации, спустившие на воду эти катера, против которых началась настоящая кампания клеветы и травли: их называли «морскими такси», намекая на их сговор – разумеется, за плату – с ливийскими перевозчиками, не доказанный ни разу ни в одной судебной инстанции ни по одному из многочисленных исков.

В то обезумевшее лето от ощущения бессилия и кипевшей во мне злости я потерял сон. Из головы не выходила эта чудовищная ситуация, ничто больше не интересовало меня – столь радикальной и непреходящей реакции я не испытывал никогда. Стремясь перенаправить свое дурное состояние в действие, я связался с руководством неправительственной организации и записался в очередь, чтобы в будущем стать членом спасательного экипажа, но главное, впервые в жизни учредил общественное движение. Я сообразил, что многие из моих друзей и знакомых, которым я поверял свои чувства, пребывали в том же состоянии, и я их всех объединил в движение под названием «Тела», указывавшим на желание поставить собственное тело между волной ксенофобии и ее жертвами. Но, осуществляя свой замысел, я действовал так, как будто готовился отпраздновать свой день рождения: я приглашал людей, которых ценил за их труд и сознательность, проявленные при исполнении собственного долга, в результате в группе оказались люди, знавшие меня, но незнакомые друг с другом. Не стану приводить их полный список*, но хочу здесь вспомнить, что написал Антонио Пеннакки^[1], один из немногих, кто был старше меня, в ответ на мое приглашение принять участие в нашем движении: «Дорогой Веронези, я передвигаюсь на костылях, но если ты просишь сопроводить тебя на корабль, чтобы помочь этим несчастным людям, я отвечаю тебе – да».

Я объединил всю эту группу друзей-волонтеров в чате на платформе Signal и сообразно назвал ее «Тела». Среди них был Эдоардо Де Анджелис, с которым я недавно познакомился, поскольку моя жена работала над дистрибьюцией его фильма «Порок надежды»^[2]. Еще до нашей личной встречи, когда меня обдало волной дружеского чувства, меня поразил один его прием: во время съемок фильма он каждое утро на рассвете рассылал всей съемочной группе, включая мою жену, месседж, который называл «заметка», с целью настроить всех на одну волну вдохновения в предстоящий рабочий день. Он писал изумительно красивые короткие тексты, чтение которых придавало заряд ежедневного вдохновения и мне, не имевшему к этому никакого отношения и лишь украдкой читавшего его «заметки». Я понял, что Эдоардо принадлежит к той породе кинорежиссеров, которые умеют писать, и, соответственно, стал ценить его по-особому.

Среди прочих вкладов Эдоардо в наш чат была разосланная им утром ссылка на сайт «Аввенире»^[3], опубликовавший заявления адмирала Петтори`но, тогдашнего руководителя береговой охраны, который в своей речи по случаю годовщины основания корпуса, гарантируя должное исполнение правительственных указов, запрещавших его моторизованным патрулям спасать утопающих в Ливийском море, тем не менее отметил, что «спасение утопающих в море есть законный и моральный долг». После чего, оторвавшись от текста, копию которого заранее предоставил властям, и уже не по бумажке вспомнил о подвиге командира подводной лодки Сальватóре Тóдаро, который во время Второй мировой войны отправил на дно Атлантического океана бельгийское судно и, не подчинившись приказам немецкого адмирала Карла Дёница, спас его экипаж. Дёниц назвал его «морским Дон Кихотом» (идиотское сравнение, для того времени тоже), но Тодаро не уступал, он отстаивал свое решение спасти тонущих неприятелей и дал объяснение, которое теперь Петторино выдавал за свое, тем самым подчеркивая несогласие с правительственными указами: «Мы – моряки, – сказал тогда Тодаро, и Петторино сейчас повторил, – итальянские моряки, у которых за плечами два тысячелетия цивилизации, и мы поступаем именно так».

Эдоардо поразили эти слова, он занялся изучением вопроса. Так всплыли на поверхность Сальваторе Тодаро, герой нашего Военно-морского флота, награжденный золотой, тремя серебряными и двумя бронзовыми медалями за воинскую доблесть, и многочисленные реконструкции того эпизода, о котором говорил адмирал Петторино. Каждая реконструкция в чем-то отличалась от другой, но все они сходились в решающей точке: спасение врага в открытом море и объяснение этого выбора меткой фразой: «Мы – итальянцы».

Эдоардо позвонил и спросил, что я думаю по поводу безумной мысли, которая пришла ему в голову, – снять по этой истории фильм. Фильм о войне. Исторический фильм, в котором офицер Итальянского Королевского флота в разгар войны ослушивается приказа немецкого командования и спасает двадцать шесть членов экипажа корабля, только что потопленного его подводной лодкой. Я ответил ему, что это грандиозная идея и что именно этим нам стоит заняться – поиском документов, свидетельств, историй, на которых следует сосредоточиться всеми силами, чтобы доказать: то, что «Тела» называли позором нации, то им и было на самом деле. Конечно, понадобится какое-то время, фильм о войне не снимешь и не смонтируешь в два счета, но все равно это годилось: некоторые граждане принимают участие в непосредственных акциях, другие занимаются более сложными проектами, но цель у всех одна. Эдоардо остался доволен моим одобрением, приступил к своим изысканиям, и к этой теме мы больше не возвращались.

И вот, наконец, мы оказываемся в той точке истории, где происходит чудо: будучи неверующим, не знаю, имею ли я право назвать это как-то иначе, как не прямое проявление божественной воли. Среди людей, которых я пригласил участвовать в группе «Тела», была Жасмин Бахрабади, моя старинная приятельница из Ливорно, специалист по рекламе музыкальных групп. Я представил ее в чате другим «Телам»: знала она от силы нескольких человек. Сообразно своим наклонностям, чату она предпочла деятельное участие в составлении списков спасательных экипажей и организации мероприятий в поддержку неправительственных организаций, с которыми мы тесно сошлись. Однажды утром я получил от Жасмин имейл с прицепленной к нему статьей, опубликованной по ее инициативе на первой странице «Тиррено»^[4] и посвященной командиру Сальваторе Тодаро, которого приводил в пример адмирал Петторино. Жасмин написала: «Это статья о моем дедушке».

То есть Жасмин была внучкой Тодаро.

Я был в шоке, тут же попросил у нее разрешения разослать статью участникам чата и, получив его, сделал это, сопроводив ошеломительной новостью, которую сам только что узнал. Через пару минут раздался звонок. Это был Эдоардо, он был потрясен так, как если бы перед ним явилась Дева Мария.

«Ты ведь знал, скажи по правде».

«Клянусь тебе, что нет».

Через два дня Эдоардо был в Ливорно, где встретился с Грациеллой, дочерью Тодаро, в доме Жасмин, том самом, где Тодаро с женой жили до войны. Он получил разрешение порыться в двух бережно сохраненных баулах, где были собраны все личные вещи командира: письма, фотографии, награды, книги по йоге и оккультизму, которые он читал, и книги, по которым самостоятельно изучал фарси, то есть персидский язык. (Я не буду тянуть резину с чудесами, но кто хочет, может поразмышлять, почему у моей приятельницы Жасмин фамилия Бахрабади, из какой страны она родом и на каком языке разговаривает ее отец.)

Через месяц Эдоардо предложил мне поучаствовать в создании сценария, и хотя я не слишком силен в киносценариях, но знак, полученный с небес, был настолько ясен, что я охотно согласился. Памятуя о его «записках» во время съемок «Порока надежды» и ободренный естественностью, с какой он, начиная с первой редакции сценария, уловил язык Тодаро, я, в свою очередь, предложил ему, пока продюсеры будут поднимать на ноги фильм, поучаствовать в написании книги, вдохновленной этой назидательной итальянской историей. Мое предложение тоже охотно было принято.

Спустя четыре года, в то время, когда заканчиваются съемки фильма, появляется эта книга. Поутихшая было ксенофобия снова готова подняться устрашающей волной, и война уже на пороге, то же самое, что в те годы: дополнительный аргумент, чтобы итальянцы (те, кто плавает по морям, и, главное, те, кто по ним не плавает, а лежит и загорает на песке, растянувшись на полотенце, кто играет в бадминтон или участвует в пляжных вечеринках и считает справедливым и даже патриотичным дать погибнуть людям, бегущим от голода, от преследований и от войны), помнили, чьи они дети. Хотя нет, уже внуки.

* В конечном счете список следующий, в алфавитном порядке:

Роберто Алаймо, Сильвия Баччи, Жасмин Бахрабади, Алессандро Бергонцони, Катерина Бонвичини, Кьяра Валерио, Сандро Веронези, Паоло Вирци, Франческа д’Aлойя, Эдоардо Де Анджелис, Хамид Дзиарати, Сильвия Джаньони, Джузеппе Дженна, Джипи, Лука Донинелли, Марко Кассини, Мануэла Каваллари, Массимо Коппола, Франко Корделли, Симоне Ленци, Антонио Леотти, Габриеле Муччино, Микела Мурджа, Антонио Пеннакки, Риккардо Родольфи, Элена Станканелли, Тереза Чабатти, Стефано Эко.

1. Рина

Признаюсь как на духу.

Признаюсь, что когда мне его принесли с перебитой спиной, ни живого ни мертвого, но все же живого, я испытала огромное облегчение, но не потому, что он остался жив – в этом я признаюсь, а из-за перелома спины. Мы поженились недавно, он быстро продвигался по службе во флоте, будучи самым способным, и я уже смирилась, понимая, что вышла замуж за воина, и понимая, как и все вокруг, что мы верно движемся к войне. Я знала, что он будет служить родине, не щадя себя, и, значит, отдаст ей жизнь. Это убивало и меня. Как будто часть моего молодого тела к тому времени уже отмерла. Так мне было написано на роду, я знала, я согласилась, но это убивало меня.

Как вдруг этот несчастный случай. Не в Африке (в ожидании большой войны мы затеяли свою маленькую африканскую кампанию), а в ста километрах от дома, в Специи. Не во время героического наступления, а во время учений. Волна, поднятая торпедой, накрывает его гидроплан, скользящий по поверхности воды, и разносит вдребезги. Перелом позвоночника, неизлечимый. И я признаюсь: признаюсь, что инвалид был мне дороже здорового, пенсионер дороже командира корабля, он был пленником – моим и семьи, которую бы мы создали. То, что он не погиб, было чудом. Но еще большим чудом было то, что он не сможет больше сражаться и будет вечно нуждаться во мне.

Но продолжалось это недолго. Выздоровление тоже было чудом. Металлический корсет, сущая пытка, не отбирал, а придавал ему силы. Я уже тогда это поняла, когда его надели на грудь. Я присутствовала при процедуре. Надевали его двое военных врачей, один постарше, другой помоложе, в ортопедической амбулатории Академии. Я находилась там и наблюдала с другой половины огромной, залитой электрическим светом комнаты, но я была далеко и ничего не значила, будто меня там и не было. Там присутствовал, и это чувствовалось, дух воина, вернувшегося, чтобы овладеть телом Сальваторе Тодаро. Этот металлический корсет, от которого он никогда не сможет избавиться, превратил его тело в сплошную рану, но он его благословлял, потому что тот не давал ему переломиться надвое, как цветку; он удерживал его грудь в вертикальном положении, а коль скоро он мог стоять, то, значит, мог и воевать.

Корсет причинял ему страшную боль, но он был устойчивым к боли, когда же она становилась нестерпимой, в запасе был пузырек морфина.

Облегчение быстро прошло. Я знала его насквозь, знала, о чем он думает, но все равно рискнула. Я поговорила с ним, рассказала о жизни, которую мечтала устроить, которую любой другой в его состоянии смиренно бы принял: продать дом в городе, уехать на побережье, поближе к Монтенéро, где можно за бесценок купить ферму. Жить плодами земли, разводить животных. Вино, оливковое масло, пчелы, целительный мед. Дети будут расти на чистом воздухе, будут питаться плодами наших рук, подальше от войны, которая рано или поздно наступит. Я буду ухаживать за ним, утолять его боль, любить, обожать его, дарить ему счастье каждый день, каждый час, вечно. Этого я не сказала, но это и так было ясно. Я выложила ему все о своих чувствах, все, без остатка. И не преминула напомнить о его любви. Я напомнила, что жизнь за родину он уже отдал в ушедшем под воду гидроплане. «Собираешься отдать ее дважды?»

Он выслушал меня и ничего не сказал. Отправился к Бетти.

Бетти был портным и по совместительству медиумом. Сальваторе шел к нему, когда предстояло принять важное решение, потому что Бетти общается со своим духом-проводником, древнегреческим воином, как он говорит. Слепым, как он утверждает. Что это тайная сторона его сути, хотя не такая уж и тайная, поскольку своего пристрастия к оккультизму, восточным практикам, метемпсихозу и изучению магии он ничуть не скрывал – это я не могла их разделить. Я верю в Бога, и с меня хватает. Сальваторе, выслушав меня, отправился, стало быть, к Бетти. Я могу представить во всех деталях развернувшуюся сценку, поскольку однажды, еще до аварии, еще до нашей женитьбы он взял меня с собой. Лавчонка, забитая рулонами ткани, иголками, катушками с нитками и швейная машина с педалью, возвышавшаяся там как алтарь. Закрыв глаза, Бетти стоит и молчит, на шее висит портняжный метр. Сальваторе ему говорит: «Рина считает, что я должен выйти на пенсию по инвалидности. Альтернатив никаких. Дом в деревне». Бетти слушает его стоя, по-прежнему молчит, глаза закрыты, руками опирается на рабочий стол, проходит три минуты, и тут он начинает говорить, но говорит на древнегреческом, которого не знает, так как закончил всего три класса. Значит, кто-то другой за него говорит. Бетти берет чистый лист бумаги, толстый карандаш и записывает, но не он, а кто-то другой:

ἔνθα δὲ Σίσυφος ἔσκεν, ὃ κέρδιστος γένετ ̓ ἀνδρῶν,

Σίσυφος Αἰολίδης· ὁ δ ̓ ἄρα Γλαῦκον τέκεθ ̓ υἱόν, αὐτὰρ

Γλαῦκος τίκτεν ἀμύμονα Βελλεροφόντην.

Признаюсь, что я порылась в карманах моего мужа, как та ревнивая жена, и нашла этот листок с оракулом. Признаюсь, что переписала все греческие слова и вернула оракул на место.

Когда он уехал, он взял его с собой.

2. Тодаро

Я испытывал пронзительное чувство радости.

В мраке отчаяния изредка всплеск счастья, проистекающий из чувства гармонии с собственным телом.

Сын.

Пчелиный мед на подушечках пальцев.

Школа хождения под парусом.

Дон Вольтолина снимает с себя пальто и отдает тому, кто замерз.

Твои ноги и влажная щель, в которую я вхожу.

Потом еще один сын, чтобы отсрочить мою гибель.

Я не гонюсь за счастьем, Рина, не притязаю на него, это – удел пресытившихся, это – завершенное чувство, состояние неподвижности, участь буржуазии. Слепой грек увидел мою судьбу: моя победа – в сражении. В эти месяцы безделья я понял, что моему ощущению себя инвалидом сильно способствует расслабленность мозговых полушарий, что отнюдь не красит воина. Я сжимал и разжимал тысячу раз пальцы, чтобы морфий скорей разбежался по венам.

Мне пригрезилось, что боль была очень сильная.

Этот металл на теле не дает мне глубоко вздохнуть, но он меня защищает. Этот металл врос в мою плоть, и плоть моя стала неуязвимой. Возможно, я больше не гуманоид или вошел в новую стадию эволюции, когда тело поглощает металл и превращается в новую субстанцию. Сейчас у меня достаточно сил. Я заболел и ослаб изнутри, я сделался духовным инвалидом. Бетти передал мне слова древнего грека и сшил мундир:

ἔνθα δὲ Σίσυφος ἔσκεν, ὃ κέρδιστος γένετ ̓ ἀνδρῶν,

Σίσυφος Αἰολίδης· ὁ δ ̓ ἄρα Γλαῦκον τέκεθ ̓ υἱόν, αὐτὰρ

Γλαῦκος τίκτεν ἀμύμονα Βελλεροφόντην.

Ему дано знать то, чего он не знает и не может понять. Он говорил четко и убежденно. Потом переписал на листке бумаги мой оракул, чтобы он всегда был у меня под рукой. Я положил грека с его словами в карман.

Я качал в колыбели ребенка. Я наслаждался, когда ты, сидя за роялем, пела интермеццо из «Сельской чести». Запомнил твой голос, перешедший в шепот, ласковое прикосновение твоих пальцев к клавишам. Я слизывал со лба твой пот, когда ты дрожала в моих объятьях. Я целовал твои горькие слезы.

Я проглотил боль, не почувствовав ее вкуса.

Я просил тебя завязать мне галстук на белой рубашке под мундир в знак благословления и защиты.

Я пожал моим людям руку и по мнемонической кальке каждой руки велел изготовить рукоятки кинжалов.

Я исцелился.

Я плевать хотел на враждебность судьбы, из поднебесья я опущусь в морские глубины.

В Специи ночь, ветер гоняет пустые бутылки, снасти на суднах бьются, летают прочитанные газетные страницы.

Неисправимая медсестра уходит домой, напевая «Хочу тебя хоть на часок»^[5].

Я знаю, Рина, знаю. Умоляю тебя…

Специя точно как парапет, с одной стороны, ты еще здесь, с другой – ты уже в пустоте. Мы загружаем «Каппеллини» сказочными богатствами, как настоящие фараоны, ребята шутят, представляя себя египетскими царями, поэтому я им не говорю, что пирамиды – это саркофаги.

Команда плохо оснащена, сейчас они построились в шеренгу. Мундиры расстегнуты, рубашки не заправлены, но мне наплевать: вручаю каждому кинжал, выполненный по слепку с его руки. Они знают, что им предстоит спускаться под воду, однако что делать с холодным оружием – представления не имеют, а спросить о причине подарка стесняются и только благодарят.

Никогда не знаешь, как далеко твой враг, защищенный толщей воды и стальными обшивками, тысячами артиллерийских орудий, адскими технологиями, которые наши поэты могут только вообразить, или, может, он где-то рядом, его сердце наполнено куражом британской либеральной мысли и страхом, в точности как и наше.

Некоторые считают, что подводные лодки по-настоящему не сражаются.

Чушь! Чушь собачья! Небывалая чушь! У нас есть своя траншея. Только она жидкая. И мы ее пройдем, позволив себе непозволенное, как гласит девиз, начертанный на капитанском мостике этой подводной лодки по имени «Каппеллини». Добротное судно, я велел оковать форштевень сталью, потому что, не приведи господь, в современной войне может понадобиться действовать дедовскими методами и идти на таран.

Матроса-электрика Карéдду я на борт не взял. Не понравился цвет его кожи. «Я здоровый и крепкий», – уверял он меня. Я отправил его к военному доктору.

Сейчас мы готовы позволить себе непозволенное.

Но мы беззащитны.