Санта Монтефиоре
Помни мой голос
Original title:
Wait for me
by Santa Montefiore
Все права защищены.
Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
Copyright © 2023 by Montefiore Ltd. This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency
© Симонов К. М., наследники, 2023
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2023
* * *
ПО РАССКАЗУ САЙМОНА ДЖЕЙКОБСА.
ОСНОВАНО НА РЕАЛЬНЫХ СОБЫТИЯХ
Моей чудесной жене Анне-Лизе за терпение и любовь и нашим детям Амелии, Бенджамину и Ханне за ту радость, которую они дарят нам обоим.
Саймон Джейкобс
Себагу, Лилочке и Саше – ветрам, поднимающим меня ввысь.
Санта Монтефиоре
Да, был я здесь давно.
Когда, зачем те дни молчат.
В дверях я помню полотно,
Трав аромат,
Вздох ветра, речки светлое пятно.
Я знал тебя давно.
Не помню встреч, разлук, мой друг:
Но ты на ласточку в окно
Взглянула вдруг,
И прошлое – ко мне пришло оно.
Все было уж давно?
И времени, унесшись прочь,
Как жизнь, вернуть любовь дано:
Смерть превозмочь
И день, и ночь пророчить нам одно?[1]
«Внезапный свет», стихотворение Данте Габриэля Россетти (1828–1882)
Пролог
Южная Австралия, декабрь 1995 года
Мэри-Элис Делавэр перечитала письмо. Нелепость. Абсолютная бессмыслица и, учитывая обстоятельства, дерзость. Всё это было настолько абсурдным, что она не сразу осознала, как громко смеется. Оторвавшись от письма, Мэри-Элис бросила взгляд на дворовую лужайку, где мелькала широкополая мамина шляпа. Флоренс Левесон выпалывала сорняки на клумбе и подвязывала к опорным колышкам разросшиеся стебли дельфиниумов. Уверенная, что праздность разъест ее кости, как ржавчина – автомобиль, Флоренс Левесон в свои семьдесят шесть лет ни минуты не сидела без дела. «Активность – главный закон сохранения энергии», – твердила она, копаясь в саду, прогуливаясь с бассетом Базом, выпекая пироги, играя на фортепиано и, к немалому замешательству дочери, занимаясь йогой. Лицезреть ее мать, облаченную в лайкру, Мэри-Элис никому бы не пожелала.
Показать ей письмо или нет?
Мэри-Элис решила повременить. В конце концов, торопиться некуда. Флоренс наверняка выбросит письмо в мусорную корзинку. Не то чтобы ее матери недоставало чувства юмора. Напротив, подтрунивать над собой и окружающим миром Флоренс умела лучше всех знакомых Мэри-Элис. Смех – чудесный бальзам, заживляющий сердечные раны. Бесценный дар для тех, кто, как ее мать, пережил страшнейшие потрясения. Мэри-Элис не сомневалась, что если кто-то и способен по-настоящему оценить безумие послания, то это Флоренс. И все же… И все же что-то не давало ей покоя. Тень сомнения, предчувствие, что именно теперь матери изменит ее прославленное чувство юмора. Тогда Мэри-Элис пожалеет, что показала ей письмо. Надо действовать осторожно. Такие письма не забываются.
На конверте значилось имя Мэри-Элис Делавэр, но само письмо было адресовано Флоренс Левесон. В записке, вложенной в конверт, отправитель без всяких намеков пояснял, что решение, показывать содержимое матери или нет, ложится на плечи Мэри-Элис. Хотя бы в этом отправитель проявил такт – позволил Мэри-Элис первой ознакомиться с письмом и затем сделать выбор. Надо отдать ему должное – по всей видимости, он думал над каждой строкой, заботливо подбирал каждое слово. Вообще-то письмо было восхитительным. Настолько восхитительным, что очаровало Мэри-Элис. В этом и состояла загвоздка, над которой Мэри-Элис ломала голову. Отправитель, человек явно образованный и утонченный, не походил ни на сумасшедшего, ни на человека с недобрыми намерениями. Тем не менее письмо оказалось крайне деликатным и, что ж, эксцентричным.
– Мам, может, чаю? – прокричала она с веранды.
Флоренс, выросшая в Англии, не забывала о традициях и в пять часов пополудни баловала себя классическим «Эрл Греем», бутербродами с яйцом и шнитт-луком, кусочком пирога или тостом с маслом и густой австралийской пастой «Веджимайт». О фигуре Флоренс не заботилась. Тоненькая девушка с осиной талией и длинными стройными ногами давно канула в прошлое, а ее место заняла моложавая женщина с озорными морщинками, прячущимися в уголках губ и глаз, и светлым лицом, которое не смогли испортить ни безжалостное солнце Австралии, ни солнце Индии – страны, где Флоренс провела детство. Флоренс никогда не поддавалась высокомерию, даже в юности, когда на нее откровенно заглядывались. Особое восхищение вызывали ее длинные мягкие волосы – настоящая густая грива. Она собирала их в небрежный пучок, и непослушные светлые локоны каскадом струились по шее и вискам. Со временем волосы потемнели, а затем начали седеть, и теперь по всей голове Флоренс тянулась широкая серебристая полоса, за которую внуки окрестили Флоренс «барсуком». Вряд ли кому-нибудь из женщин польстило бы сравнение с барсуком, но Флоренс пришла от этого прозвища в восторг.
– С удовольствием! – отозвалась она, смахивая тыльной стороной ладони пот с бровей.
Солнце пекло невыносимо, и Флоренс с радостью отдохнула бы в тени. Сняв садовые перчатки, она быстро перешагнула через низенький заборчик, ограждавший клумбу. Дремавший под грушевым деревом Баз сел и выжидательно склонил морду.
– Вот уж не думала, что сад когда-нибудь так пышно расцветет. Я словно переместилась в Англию, – воскликнула Флоренс и широко улыбнулась. – Такое ощущение, что дождь идет не переставая. А взгляни на милых пчелок! Они пьяны от нектара. Пьют совсем как дядюшка Реймонд. Вот уж кто любил заглянуть в паб. Ни одной возможности не упускал.
Мэри-Элис расхохоталась. Ее мать любила поговорить о прошлом, и годы, проведенные в Англии, были самыми дорогими ее сердцу воспоминаниями. Мэри-Элис ушла в дом вскипятить чайник. Возможно, в такую жару холодный лимонад освежил бы намного лучше, однако мама была непреклонна: только чай и только с молоком, по-английски. Мэри-Элис закинула пару чайных пакетиков в заварочный чайник и достала из холодильника бисквитный пирог. Когда она снова появилась на веранде, Флоренс сидела в кресле-качалке, а рядом, положив голову ей на колени, пристроился Баз. Флоренс обмахивалась журналом и напевала старинную, неизвестную Мэри-Элис песенку.
– Знаешь, когда я была маленькой и жила в Фолкстоне, дядюшка Реймонд каждое Рождество водил нас в театр, – блаженно улыбнулась Флоренс и рассеянно потрепала База по макушке. – Семейная традиция, ничего не попишешь. Но как мы ждали этого дня. Просто изнывали от нетерпения. Я с ума сходила от «Питера Пэна». Мне жутко повезло, я видела в роли Питера саму Джин Форбс-Робинсон! «Если верите в фей, хлопните в ладоши!» И мы хлопали, не жалея сил, и Динь-Динь оживала. Ах, это было чудесно.
Мэри-Элис разлила чай по кружкам и протянула матери блюдце с куском пирога. Баз приподнял голову и заинтересованно принюхался. Флоренс поставила блюдце на журнальный столик.
– Жаль, я не помню, как праздновали Рождество в Англии, – вздохнула Мэри-Элис. – Огонь в камине, мороз. Снег и сани Санта-Клауса. Красота…
– Да, Рождество в жару – это не то. Рождество должно хрустеть, обдавать холодом и сверкать, как рождественская открытка. Сколько тебе было, когда мы сюда переехали? Четыре года?
– Три, – поправила Мэри-Элис и пожала плечами. – Ну да ладно. Чего не помнишь, о том не сожалеешь. В австралийском Рождестве тоже есть своя прелесть.
Флоренс отодвинула блюдце с угощением подальше от База и уронила в чашку с чаем кусочек сахара.
– На Рождество мы уезжали к бабушке с дедушкой. Я обожала гостить у них. Ты ведь знаешь, что мой папа скончался почти сразу после того, как мы покинули Индию и возвратились в Англию. Поэтому мама, Уинифред и я отправлялись на рождественские каникулы в Корнуолл, к маминым родителям. Они владели огромным великолепным поместьем под названием «Мореходы» и собственным пляжем в заливе Гулливера. Очень сомневаюсь, что пляж до сих пор в частной собственности, но в то время он безраздельно принадлежал нам. От дома к морскому гроту на берегу вел подземный тоннель. В эпоху Наполеоновских войн контрабандисты использовали грот для своих махинаций: переправляли спрятанные там тюки с шерстью на рыбачьи лодки, ждавшие в заливе, и меняли их на коньяк и кружева. О, это было волшебное место.
– Потрясающее, – поддакнула Мэри-Элис, слышавшая эти истории сотни раз.
– Я любила Рождество, – продолжала Флоренс. – Помню, как у меня замирало сердце, когда я дотрагивалась ногой до рождественского чулка, подвешенного у изножья кровати, и слышала таинственный хруст. О бабушкиной щедрости ходили легенды, она совсем нас избаловала. Доверху наполняла наши рождественские чулки подарками. Первым делом мы с Уинифред запускали руки на самое дно, где лежали мандарины, завернутые руками торговца в серебристую бумагу. Это сейчас на мандарины никто и не взглянет – подумаешь, диковинка, а в моем детстве они были на вес золота, их везли кораблями прямиком из Марокко.
Флоренс тихо рассмеялась, отхлебнула чая и глубоко, по навязчивой привычке, одолевшей ее в старости, вздохнула.
– А каким богатым был рождественский стол… – Флоренс погрузилась в стремительно нахлынувшие воспоминания. – Конечно, я изнывала в предвкушении десерта. Десерт приносили до того, как мы уходили из гостиной, чтобы мужчины могли насладиться портвейном, и сразу после того, как мы расправлялись с рождественским «Стилтоном» – сыром с голубой плесенью. «Стилтон» украшали веточками сельдерея и подавали на тонюсеньких, почти просвечивающих печеньях от кондитерской фирмы «Танбридж Уэллз». На десерт у нас всегда был отборный английский шоколад фабрики «Шарбоннель и Уокер» в коробочках в несколько ярусов с серебристыми язычками и нежнейшие, тающие во рту «Карлсбадские сливы». Ах, и еще, конечно, изумительные засахаренные фрукты fruits glacés и глазированные каштаны marrons glacés из Франции. Моя мама жить без них не могла.
Флоренс надкусила пирог и втянула носом аромат свежей выпечки.
– М-м-м, божественно. Нет, Баз, даже не проси! Ох, ну хорошо-хорошо, на, держи.
Отломив маленький кусочек торта, Флоренс закинула лакомство в пасть собаки.
– В заливе Гулливера мы всегда пили чай с бисквитным пирогом.
– Я столько всего наслушалась про залив Гулливера, что мечтаю как-нибудь там побывать, – призналась Мэри-Элис, хотя, по ее ощущениям, она уже бывала там неоднократно.
– Увы, я слишком стара для путешествий, иначе самолично отвезла бы тебя в Англию, – горько посетовала Флоренс. – Даже не знаю, кому сейчас принадлежит дом. Господи, да ведь в нем могли открыть гостиницу или пансионат! И представить страшно! Полагаю, сейчас людям неинтересны величественные особняки, где обитые зеленым войлоком двери отделяют комнаты для прислуги от остальных помещений. Да и прислугу больше не держат, верно? Теперь это непозволительная роскошь. В наши дни все было иначе. Мои бабушка с дедушкой, убежденные викторианцы, отличались крайним консерватизмом и, я бы сказала, мнили себя важными птицами. Слуг мы воспринимали как должное, хотя теперь, оглядываясь назад, я понимаю всю тяжесть их положения. У них не было ни единой свободной минутки, да и платили им, вероятнее всего, сущие гроши. И все-таки мы жили в возвышенном мире, но потом разразилась война и от него не осталось и камня на камне.
Флоренс вздохнула, снова откусила от пирога и облизнулась, наслаждаясь его сладостью. Баз пустил слюни, но Флоренс, подхваченная волною воспоминаний, не заметила его вожделеющих, буравящих пирог глаз.
– Два брата моего отца погибли в Первую мировую. Никто не допускал и мысли, что мы развяжем новую войну, причем так скоро. Какая наивность! Мы думали, что уроки Первой мировой не пройдут даром, но люди не пожелали ничему учиться. В этом-то и беда: люди никогда ничему не учатся.
Мэри-Элис подлила себе чая.
– Расскажи еще про залив Гулливера, – попросила она.
Ей хотелось отвлечь мать от войны. Она прекрасно знала, куда заводят подобные болезненные воспоминания – в омут страданий.
– Я была неверующей, но страсть как любила ходить в церковь, – оживилась Флоренс. – Мне нравился викарий, преподобный Миллар: маленький лысый шепелявый толстячок с бездной обаяния и энергии. Неважно, что он изрекал, все его суждения казались столпами мудрости. Таких викариев на свете – пересчитать по пальцам. Какая харизма! Какой огонь! Если бы все священники были ему под стать, народ валил бы валом в церкви. Однако… – Флоренс плутовато усмехнулась, – не только викарий вдохновлял меня на посещение церкви каждое воскресное утро. О нет. Меня влекло к Обри Дашу.
Мэри-Элис склонилась над чашкой и улыбнулась. Эту историю она вытвердила наизусть, однако не собиралась лишать Флоренс удовольствия в очередной раз погрузиться в приятное прошлое.
– Одно имя чего стоит, – поддакнула она. – Такое романтичное.
– Я исписала этим именем весь дневник, – рассмеялась Флоренс, сверкнув зелеными глазами. – Выводила на каждой странице «Обри Даш», а затем – «Флоренс Даш», чтобы посмотреть, как будут сочетаться в замужестве мое имя и его фамилия. Смешно, да, учитывая, как оно все обернулось? Он меня почти не замечал.
Флоренс пожала плечами и отхлебнула чая.
– Почему? В голове не укладывается. Ты была обворожительна, мам.
– И очень юна, не забывай. Давай считать, что я расцвела довольно поздно. Наша семья сидела на одной церковной скамье, а его семья – на другой. Я украдкой бросала на него взгляды и слепла от его великолепия. Взгляды искоса – вот и все, что я могла себе позволить. Да и то, чтобы не пялиться на него безостановочно, я приучила себя любоваться им урывками, через определенные промежутки времени. Так я выдерживала, наверное, пять-шесть минут, хотя порой доходило и до пятнадцати. Но самое прекрасное мгновение наступало, когда мы подходили к причастию. И где бы я ни стояла – впереди или позади него, – чувствовала исходящее от него тепло. Пару раз он даже посмотрел на меня, и я заалела с головы до ног.
Флоренс закинула в рот последний кусочек торта и сладострастно облизала пальцы.
– Прости, Баз, ничего не осталось.
Баз покорно вздохнул и снова уложил голову ей на колени.
– Обри был красивый мальчик, – закатила глаза Флоренс. – Дьявольски красивый. Высокий, не чета его ровесникам-коротышкам, с чарующими серыми глазами, длинными черными ресницами и пухлыми губами. Полные губы в Англии достаточно редки, как я обнаружила впоследствии. Но у Обри был идеальный рот.
– Ой, мам, какие подробности, – прыснула Мэри-Элис.
– Губы очень важны, Мэри-Элис. Не очень-то приятно целоваться с мужчиной, у которого пасть как у акулы.
Обе женщины покатились со смеха.
– Ты права, приятного мало, – согласилась Мэри-Элис. – Но я поражаюсь, как ты помнишь такие мелочи.
– Милая моя, неужели ты позабыла свою первую любовь?
– Разумеется, нет, но детали стерлись из памяти.
– Доживешь до моих лет, и воспоминания начнут возникать прямо из воздуха. Будешь окапывать бузину, и вдруг – бам! – из глубин твоего подсознания выскочат давным-давно позабытые видения прошлого и замаячат, словно пузыри, перед глазами. А вместе с воспоминаниями, поверь, к тебе вернутся преданные забвению чувства, и ты снова превратишься в девчонку, стоящую в ожидании святого причастия в церковном проходе за спиной Обри Даша и молящую о том, чтобы Обри обернулся и взглянул на нее. – Флоренс, не одобряя поведения своей молодой ипостаси, укоризненно покачала головой. – Ах, как несведуще сердце юной девушки. Как многому ему приходится учиться.
Опустив чашку с чаем, Мэри-Элис сунула руку в карман. Письмо жгло ее пальцы, требовало внимания. Но тут вдалеке на дороге взметнулось облачко пыли. Оно росло, поднявший ее грузовик приближался, и по глазам женщин нестерпимо ударил блеск металлической окантовки фар, вспыхнувших в свете солнца.
– А вот и Дэвид, – воскликнула Мэри-Элис, вынула руку из кармана и поднялась из-за стола.
Письмо подождет.
– Вернусь-ка я в сад, – произнесла Флоренс, выбираясь из кресла-качалки.
– А не пора ли тебе закругляться?
– Сейчас только шесть часов! Нет-нет, впереди еще самое интересное. Лучисто-золотой вечер. Мой любимый. – Флоренс вздохнула полной грудью и торжествующим взглядом окинула сад. – Послушай, как щебечут птицы, рассаживаясь среди ветвей! Совсем как в заливе Гулливера. Птицы там, разумеется, были совсем иные, но радости доставляли не меньше. Птичьи трели наполняют меня счастьем.
Поставив чашки и блюдца на поднос, Мэри-Элис отнесла их на кухню и снова вернулась на веранду. Дэвид, припарковав грузовик под эвкалиптом, шагал по траве к дому.
– Привет, дорогой. Как прошел день? – спросила Мэри-Элис с веранды, держа в руках холодную банку пива.
Ее муж был в отличной физической форме для мужчины за шестьдесят. Дэвид регулярно играл в сквош и теннис, бегал, если позволяло время, и занимался скалолазанием. Чем старше он становился, тем тщательнее следил за фигурой и тем больше внимания уделял спорту.
Перемахивая через две ступеньки, он взлетел на крыльцо, чмокнул жену в щеку и сбросил на пол сумку.
– То что надо, – выдохнул он, забирая из рук жены банку.
Плюхнувшись в кресло-качалку, он водрузил ноги в красных кроссовках на стол и с металлическим щелчком открыл пиво. Послышалось шипение. Дэвид сделал внушительный глоток и облизал губы.
– Превосходно, – воскликнул он и запустил руку в густые курчавые каштановые волосы, заметно тронутые сединой.
Мэри-Элис опустилась на стул, на котором сидела несколько минут назад, и обратилась в слух. Ее муж и его школьный друг Брюс Диксон были совладельцами местной строительной компании, и, приходя с работы, Дэвид рассказывал жене занимательные истории о заказчиках. Сложись все иначе, Мэри-Элис непременно показала бы мужу письмо: обычно она ничего от него не скрывала, – но сейчас что-то ее останавливало. Письмо было чересчур странным. Дэвид наверняка от души посмеется над ним и посоветует выкинуть его в мусорку. Какая-то часть Мэри-Элис мечтала так и сделать, но у Флоренс было право увидеть письмо. В конечном счете кто такая Мэри-Элис, чтобы решать за мать, читать ей письмо или нет?
Флоренс помахала Дэвиду из-за ограды и, довольно напевая, вернулась к работе. Немного замешкалась, наблюдая за вьющимися над лавандой пчелами. «Какие же они восхитительно пухленькие и трудолюбивые», – умилилась она. Одна из пчел взлетела, и Флоренс подивилась, как она удерживается в воздухе на столь маленьких, казалось бы, крылышках. Доносившиеся с веранды голоса Мэри-Элис и Дэвида тонули в птичьем гомоне устраивавшихся на ночлег пернатых. Солнце медленно опускалось за горизонт, окрашивая равнину неровным розовато-золотистым светом. Вскоре на небе вспыхнула первая звездочка, и вот уже незаметно подкравшаяся ночь укутала сад сумеречным одеялом. Наступила тишина, в которой были слышны лишь уханье сов и трели сверчков. Флоренс не спешила заходить в дом. Она обожала находиться на природе. С тех пор как переехала из города в штат Виктория, на восхитительную ферму Мэри-Элис и Дэвида, она наслаждалась каждым прожитым мгновением. В городе у нее была квартира с просторным внутренним двориком, заставленным горшками с растениями и цветами, но сердце ее тосковало по сельским пейзажам, жаждало покоя и безмятежности. Ей не хватало шелеста листьев на слабом ветру, нежности и мягкости окружающего ее пейзажа, вольного дыхания и – где-то глубоко в душе – чувства сопричастности к этому миру.
Баз встал на лапы и потянулся, всем видом намекая, что пора закругляться.
– Что ж, пойдем, старичок. – Флоренс зашагала к дому, поднялась по ступенькам и распахнула затянутую москитной сеткой дверь.
Вновь застрекотали сверчки, обрушив на мир сокрушительную какофонию звуков. Птицы унялись, и на равнину темно-синей вуалью опустилась вечерняя благодать.
Мэри-Элис колдовала над ужином. Дэвид поднялся наверх принять душ. Флоренс налила вина, зачерпнула в горсть льда и кинула его в бокал.
– Присоединишься? – спросила она у дочери.
– Спасибо, не откажусь.
Флоренс наполнила вином и второй бокал.
– Тебе помочь?
– Нет, отдыхай.
– Ну, тогда я понежусь в ванне.
– Отлично.
– И бокал с вином захвачу. Так по-декадентски. Будто полвека с плеч сбрасываю. После войны нам разрешалось заполнять ванну только по щиколотки, представляешь? Ванна, где вода плещется о края, до сих пор кажется роскошью.
Мэри-Элис отодвинулась от плиты, пошарила в кармане и выудила письмо.
– Вот, мам, держи, сегодня пришло. Хотела тебе отдать, но забыла.
Флоренс недоверчиво сощурилась: с каких пор Мэри-Элис страдает провалами в памяти?
– От кого? – подозрительно спросила она, косясь на дочь.
Лицо Мэри-Элис подсказало ей, что это необычное письмо.
– Думаю, тебе лучше узнать самой.
Флоренс нахмурилась и повертела в руке конверт, вчитываясь в незнакомый почерк.
– Ладно, возьму его с собой наверх, – усмехнулась она. – Бокал вина, восхитительное омовение и загадочное письмо. Денек удался.
– Не уверена, – судорожно выдохнула Мэри-Элис.
– Ты его прочла? – удивилась Флоренс, только сейчас заметив, что письмо распечатано.
– Пришлось.
– И?
– Своеобразное. Но ты все равно прочти.
– Заинтриговала. Может, мне следует его открыть здесь, вместе с тобой? Не боишься, что я дочитаюсь до сердечного приступа?
– Не-а, – хихикнула Мэри-Элис, – ознакомься с ним в ванне. Только лучше прихвати не бокал, а бутылку.
– Все настолько плохо?
– Нет, просто странно.
Флоренс поверила дочери на слово и с бутылкой вина в одной руке и письмом и бокалом – в другой медленно поднялась по лестнице. Погрузившись в душистую воду, она вытерла руки о фланелевое полотенце, нацепила очки для чтения и вытащила из конверта письмо.
«Уважаемая миссис Левесон, позвольте представиться…»