Санто Версаче
Версаче. Автобиография одной итальянской семьи
Однажды, беседуя в 1990-е годы с журналистом «Стампы», он рассказал об эпизоде, произошедшем в 1979 году, через год после смерти мамы. Мы оба находились в нашем доме в Реджо-Калабрии, приближалось время обеда, как вдруг отец куда-то исчез. Мы не знали, куда он мог пойти, и обошли все кругом, но его никто не видел. Тогда нас осенило: кладбище! Мы бегом бросились на холм, где располагалось кладбище, и нашли его сидящим на скамейке возле маминой могилы: живое воплощение одиночества. «Я обнял его, словно вновь обрел после разлуки», – рассказывал Джанни. Это «обретение вновь» имело тогда двойное значение. Мы нашли, куда внезапно пропал отец, а они с Джанни обрели друг друга, их объединила боль общей утраты.
В прошлом году мы купили Виллу Фонтанелле в Мольтразио, на озере Комо. В 1980 году ее привели в порядок, и с тех пор проводить Рождество в Мольтразио стало семейной традицией.
Когда отец впервые приехал на виллу, Джанни показал ему его комнату, самую красивую в доме. Папа тут же попросил поменять ее на более скромную. Это оказалось делом нелегким: Вилла Фонтанелле была самой роскошной из всех, которые брался украшать Джанни. Но Антонино Версаче не любил роскоши и, возможно, сам не понимал почему. Мы с Джанни и Донателлой, наоборот, очень радовались красоте и роскоши жилища. Может быть, отца именно это богатство и раздражало.
Он был человеком немногословным, но прозорливым и хорошо знал человеческую душу. Особенно хорошо он понимал динамику отношений между детьми. Как-то на Рождество, когда все собрались в Мольтразио, Джанни и Донателла обратились к нему за советом в каком-то вопросе: «Папа, а что ты думаешь по этому поводу?» И он сразу ответил: «Спросите у Санто, теперь он ваш папа».
Это было почти благословение на руководящую роль в нашем терцете.
4
Отношения между братьями не строятся по точным правилам. Их развитие скорее повинуется волнам жизни: то сближение, то отдаление, то единение, то расхождение. То полный штиль, то волнение. Кто-то падает за борт, кто-то его вытаскивает за волосы. Мы то швартуемся в порту, ловко лавируя между судами, то удираем от акул. Если говорить о том, что в моей жизни было необычайным, особенным, то больше всего на свете меня увлекала такая навигация. Я ловил попутный ветер для всей семьи. Родители научили меня жить, а Джанни, а потом и Донателла вдохновляли своими проектами, и я сохранял семейное наследие. Если читатель, открыв эту книгу, решит, что на ее страницах я стану нападать на брата или сестру, его ждет большое разочарование. Несмотря на возникавшее порой недопонимание и всякие одномоментные трудности, наша внутренняя связь всегда была глубокой и искренней, и такой осталась.
Пока Джанни и Донателла были маленькими, родители возложили на меня обязанность присматривать за ними. До пятнадцати лет Джанни рос худым и хрупким, однако подвижен был, как ртуть, очень свободолюбив и непокорен. Лет в пять или шесть он исчез из дома вместе с другим мальчишкой, и все чуть не сошли с ума, разыскивая их. Нашлись они на ступеньках Кафедрального собора, где мирно сидели, жуя хлебцы. Волосы приятеля были острижены по-новому: парикмахером был, конечно же, Джанни.
Спустя годы, когда я изучал в Техническом институте бухгалтерию и геометрию у Рафаэле Пирья, а Джанни еще ходил в среднюю школу Диего Витриоли, мы каждый день вместе выходили из дома.
Обе наши школы находились в одном здании на набережной, в трех минутах ходу от нашего дома. У нас занятия начинались после обеда, потому что в утренние часы учились ребята из пригородов. Мой класс располагался на верхнем этаже, и оттуда открывался волшебный вид: сверкающие очертания Сицилии, окруженной морем.
В подвальных помещениях располагались классы средней школы. Однажды, когда Джанни учился во втором классе, мама послала меня поговорить с учителями и узнать, как у него дела. Мне ответили, что он уже больше месяца не появлялся в школе! Он выходил из дома вместе со мной, а потом отправлялся играть с приятелями в футбол. Неудивительно, что в этом году его исключили из школы. Это обнаружилось, когда он подал заявление в классический лицей: оказалось, что из средней школы его выгнали за пропуски занятий. Поэтому пришлось поступать в Технический институт и изучать геометрию. Его допустили до экзаменов, но аттестата зрелости он так и не получил. Отцу он недвусмысленно заявил, что любые дипломы ему безразличны. Никаких правил он не признавал, и в голове у него тем временем вызревал совсем другой план. Планы такого рода не были предусмотрены ни в одном из традиционных учебных курсов. И Джанни принялся самостоятельно оттачивать свою культуру и создавать собственную эстетическую вселенную. Он сделался человеком, который способен на равных разговаривать и с интеллектуалами, и с артистами, не испытывая при этом ни робости, ни чувства неполноценности. Даже не имея классической академической подготовки, он сумел создать собственный палимпсест[6] памяти и знаний, который подпитывал его творческий дар.
Донателла всегда отличалась большим усердием в учебе. С юных лет она никогда никому не создавала проблем и никогда не получала замечаний от учителей. Я всегда был в курсе всех ее дел и, если ей случалось пропускать занятия, писал объяснительную записку. Она училась в классическом лицее, успешно переходила из класса в класс и еще умудрялась частным порядком изучать английский. Она была первой ученицей, безусловно принятой в Британский Совет[7], как только его филиал открылся в Реджо-Калабрии. Я поехал вместе с ней подавать заявление: мне очень хотелось, чтобы она выучила английский. В какой-то момент мама чуть не забрала ее с курсов, потому что Донателла стала поздно возвращаться после занятий: гуляла по улицам с мальчиком, который ей нравился. Но я настоял на своем, и мне удалось убедить маму, что Донателле обязательно нужно выучить английский.
Родители научили меня жить, а Джанни, а потом и Донателла вдохновляли своими проектами, и я сохранял семейное наследие.
Когда она окончила школу, настал момент решить, куда поступать дальше, чтобы изучать иностранные языки и литературу. Мы решили, что Донателла поедет поступать во Флоренцию. Милан и Рим мы исключили как очень неспокойные и опасные в семидесятые годы.
Я же учился в школе на отлично и без особых трудов с первого дня шел лучшим в классе. В шестнадцать лет, уже учась в Техническом институте, я впервые выступил в баскетбольной команде класса «B» ведущим в базовой пятерке игроков. Я был единственным, кому еще не исполнилось двадцати лет. Однако классический зубрила из меня не получился: я любил приударить за девчонками. В 1960-м, в год Олимпиады в Риме, меня включили в состав школьной группы старшеклассников, которая поехала на экскурсию в столицу. Мы посетили парламент, встречались с председателем палаты депутатов Джованни Леоне, побывали в музеях Ватикана и видели дерево, о которое разбился автомобиль Фреда Брускальоне[8]. Еще через два года мы снова поехали в премиальную поездку, которую оплачивало Министерство народного просвещения. Мы побывали в Болонье, Венеции, Триесте, Фьюме, в Пуле, Любляне и Загребе и доехали до самых Плитвичских озер с их экзотикой.
Путешествия меня воодушевляли и в то же время только увеличивали любопытство. Я еще не представлял себе, что в будущем меня ожидают путешествия куда более долгие и даже кругосветные за несколько дней. В тот момент, когда имя Джанни Версаче стало брендом международной фирмы, я летал из одного конца земного шара в другой, даже не думая о количестве километров: дефиле в Париже, встреча в Нью-Йорке, открытие бутиков в Азии и Австралии запросто могли уложиться в одну неделю. Остановки были короткими, и я, может, и успел бы больше насладиться прелестями туризма, но на это не было времени, да и сам я себе этого не позволял.
Чувство ответственности было всегда при мне, как в школьные времена.
Когда я поступил учиться на бухгалтера, я не был уверен, что смогу продолжать учебу. Числами я увлекался уже давно, и мне казалось, что это самый надежный выбор, который в любом случае сможет мне гарантировать достойное будущее. В то время в Калабрии не было университета, ближайший находился в Мессине, на Сицилии. Туда я и поступил. Мне очень нравилось ездить туда и обратно на пароме, пересекая узкий пролив. В летние месяцы это была настоящая поэзия!
Я закончил торгово-экономический факультет. На церемонию вручения диплома приехала только Донателла, которой уже исполнилось тринадцать. Она была счастлива и волновалась больше меня, хотя, наверное, тема моего диплома «Экономический эффект затрат населения» для нее, еще почти ребенка, звучала не особенно понятно. Она с любопытством разглядывала дипломную работу в красной матерчатой обложке с золотыми буквами и, думаю, была горда, что я достиг желанной цели.
Папа и мама были заняты работой, Джанни вообще находился неизвестно где. Может, ездил по Италии, потому что и он уже работал. Он занимался бутиком, открытым три года назад, расширением и развитием маминого ателье.
Шел злополучный, изменчивый и полный событий 1968 год. Хотя Мессина и не походила на Милан или Рим в смысле социальной напряженности или вооруженных столкновений, в ней тем не менее шло большое брожение, развившееся за последние годы.
Я поступил в 1963 году и проучился три года, сдавая все экзамены в срок и с наилучшими оценками. В течение этих лет я получал стипендию в триста шестьдесят тысяч лир в год. Мне даже удалось купить себе автомобиль, светло-серый «шестисотый» «Мерседес». Для ребят моего поколения это было солидное приобретение, которое, во‐первых, закрепляло за тобой статус взрослого человека, а во‐вторых, обеспечивало полную свободу передвижения. Вскоре и Джанни обзавелся автомобилем, небесно-голубым «пятисотым» «Мерседесом». Автомобильные права в то время считались чуть ли не главным документом, да, по сути, так оно и было.
Джанни мог на равных разговаривать и с интеллектуалами, и с артистами, не испытывая при этом ни робости, ни чувства неполноценности.
Незадолго до того как шестьдесят восьмой год изменил политику университетов, еще действовала студенческая организация UNURI (Unione Nazionale Universitaria Rappresentativa Italiana), т. е. Ведущее национальное объединение университетов Италии. Она была основана сразу после войны и заменила собой студенческие организации времен фашизма. Сразу после событий 1968 года[9] организация была распущена. UNURI являлась органом представительным. Я баллотировался в 1965 году и прошел первым от левого крыла Мессинской организации студентов, а потом был номинирован в ORUM (Organismo Rappresentativo Università di Messina), то есть в Главную студенческую организацию Мессинского университета. ORUM выдвинула меня как своего представителя, а кончилось тем, что я вошел в Национальный совет UNURI. Кроме того, я стал заместителем секретаря Социалистической молодежной федерации, которая занималась проблемами семейных традиций. Однажды в Реджо-Калабрии прошли одновременно сразу две противоположные манифестации: на одной площади фашисты праздновали день памяти Муссолини, а на другой собрались мы, представители левого крыла. Я выкрикнул: «Фашистская полиция!» – и за мной погнались двое полицейских. Петляя по переулкам, я оторвался от погони и забежал в дом знакомого портного, который теперь жил в нашем бывшем доме. И, пока на площади возле полицейского управления группа нацистов кричала «Долой Версаче!», я спокойно играл в карты с симпатичным портным.
Для меня UNURI стала первым настоящим политическим опытом. В конце концов, это была прекрасная арена для многих увлеченных молодых людей, которые потом стали заметными в политической жизни высочайшего уровня, от Беттино Кракси[10] до Марко Паннеллы[11], принимая в ней самое активное участие, что неудивительно. Мы все родились либо в конце войны, либо сразу после войны. Наши родители выросли при фашистах. В нас проявилась жажда диалога, жажда настоящей демократии. Мы понимали, что участие в общем деле – необходимый инструмент для нас не только как для граждан, но и для каждого как личности.
UNURI растеклась множеством ручейков политического потока, и без того разделенного 1968 годом. К тому времени я уже закончил учебу и был вне университета, хотя и успел принять участие в его первом захвате.
Между тем извне тоже что-то назревало, даже в Реджо. Я хорошо помню лето 1969 года, так называемое «Лето любви» в Калабрии. Сказать о нем «страстное» или «чувственное» означало ничего не сказать. Точно так же, как наши ровесники в далекой Калифорнии, мы впервые возвращались домой под утро все вместе, и парни, и девушки. В период между этим летом и летом 1970 года рухнули все преграды. До сих пор, прежде чем начать встречаться с девушкой, надо было навести справки о ее семье и происхождении, о количестве в семье братьев и сестер, и к тому же о всей родне. Все это было очень сложно, старомодно и смешно. Мир взаимоотношений полов и взгляда на женщину застыл на уровне XIX века.
А потом произошел настоящий взрыв нового стиля поведения, нового отношения к поступкам. Девушки стали носить мини-юбки, курить и наконец-то обрели свободу самим решать, избавляться или нет от предрассудков. Дух времени взбунтовался против общества репрессивных традиционалистов.
Калабрия тоже потребовала автономии. Именно в 1970 году ее провозгласили как автономную область, и дебаты, какой город станет административным центром: Реджо или Катандзаро, превратились в настоящее политическое поле боя. Долгие месяцы Реджо был парализован бесконечными манифестациями, забастовками, покушениям и столкновениями с полицией. Среди гражданского населения было много раненых и несколько убитых.
Восстание в Реджо было инструментовано правыми силами, потому что все представители других партий находились под влиянием всяких Джакомо Манчини[12], Риккардо Мизаси[13], Эрнесто Пуччи, уроженцев Козентино и Катандзаро, которых я с тех пор называю «мафиози от политики», учитывая, что в их руководстве на демократию и намека не было.
Правые боролись за то, чтобы административным центром стал Реджо. Их лозунгом было «Boia chi molla!» («Подонок тот, кто отступает!»). Этот девиз и сейчас еще считается фашистским, хотя его и пытались толковать как выражение народного протеста против вседозволенности политиков.
Конфликт разрешился через несколько месяцев, уже в 1971 году, когда на набережной Реджо появились танки регулярной армии. Их отправили сюда коммунисты, которые не поняли ничего из того, что происходило. А может, это им просто было удобнее. Честное слово, я так до сих пор и не понял смысла этой акции.
В результате после сложных административных переговоров при посредничестве разных партий было принято компромиссное решение. Главным образом это касалось разделения государственных учреждений: резиденцией регионального исполнительного органа будет Катандзаро, а резиденцией административного совета – Реджо-Калабрия.
Ко всем этим политическим дебатам мой брат Джанни был абсолютно равнодушен. За новостями он не следил, они его не интересовали. С некоторых пор голова его была занята совсем другим.