Сара Груэн
Вода для слонов
Глава 3
Меня будит протяжный скрип тормозов. Я застрял между рулонами брезента довольно далеко от того места, где уснул, и потому не сразу понимаю, где я.
Поезд вздрагивает, останавливается и выпускает пар. Черныш, Билл и Грейди поднимаются на ноги и безмолвно выпрыгивают наружу. Когда они уходят, настает очередь Верблюда. Доковыляв до меня, он нагибается и пытается меня растолкать.
– Эй, малыш! – приговаривает он. – Ты должен выбраться отсюда до того, как придут за брезентом. Сегодня я попробую поговорить о тебе с Безумным Джо.
– С Безумным Джо? – садясь, переспрашиваю я. Ляжки зудят, а шея болит как черт-те что.
– Это наш главный, – поясняет Верблюд. – Точнее, главный над всей этой кладью. К манежу Август его не подпускает. На самом деле, сдается мне, его не подпускает туда Марлена, но какая разница? Она и тебя никуда не подпустит. А с Безумным Джо у тебя хотя бы есть шанс. Мы тут попали в непогоду и слякоть, и кое-кому из его ребят надоело вкалывать как проклятым. Так что они сделали ноги и оставили его на мели.
– А почему его зовут Безумным Джо?
– Кто его знает, – отвечает Верблюд, ковыряясь в ухе и пристально изучая его содержимое. – Сдается мне, он побывал на каторге. Но за что – не выяснял. И тебе спрашивать не советую. – Он вытирает палец о штаны и направляется к двери.
– Ну, пойдем же! – кричит он мне оттуда, оглядываясь. – У нас мало времени. – Он садится на край и осторожно соскальзывает на насыпь.
Я напоследок отчаянно чешу ляжки, завязываю шнурки и следую за ним.
Перед нами – огромная заросшая травой поляна. За ней в тусклом предрассветном свете тут и там виднеются кирпичные здания. Из поезда вываливаются сотни грязных немытых людей. Они копошатся, словно муравьи вокруг леденца, ругаются, потягиваются, зажигают сигареты. Вагоны ощетиниваются мостками и скатами, непонятно откуда прямо в грязи материализуются упряжки на шесть и восемь лошадей. А вот и сами лошади – грузные першероны с обстриженными хвостами. Они с топотом спускаются по мосткам, фыркая и раздувая ноздри. Даже сбруя уже на них. С обеих сторон от мостков рабочие придерживают качающиеся двери, чтобы лошади не приближались к краю.
Несколько рабочих, опустив головы, направляются к нам.
– Привет, Верблюд! – говорит старший и забирается в вагон. Остальные карабкаются вслед за ним. Окружив рулон брезента, они тащат его к выходу, покрякивая от натуги. Пролетев полтора фута, рулон приземляется в облаке пыли.
– Привет, Уилл! – отвечает Верблюд. – Не угостишь старика сигареткой?
– Запросто, – рабочий выпрямляется, роется в карманах рубашки и наконец выуживает измятую сигарету. – Это «Булл Дарэм», – наклонившись, он протягивает сигарету Верблюду. – Ты уж прости.
– А что, разве ж я против самокрутки? – отвечает Верблюд. – Спасибо тебе, Уилл. Премного обязан.
– А это кто такой? – тычет в меня пальцем Уилл.
– Новичок. Якобом Янковским зовут.
Уилл смотрит на меня, поворачивается и выпрыгивает из вагона.
– Что, совсем новичок?
– Совсем.
– А ты его уже показывал?
– Не-а.
– Ну удачи вам. – Он кивает мне и дотрагивается до шляпы. – Ты только не спи слишком крепко, малыш – ежели, конечно, понимаешь, о чем я. – С этими словами он вновь исчезает внутри вагона.
Между тем среди грязных людей уже появились сотни лошадок. Если взглянуть со стороны – вокруг царит полнейший хаос, но когда Верблюд зажигает наконец свою самокрутку, несколько дюжин упряжек уже готовы и движутся вдоль вагонов, где их ждут фургоны. Как только передние колеса фургона касаются наклонного деревянного настила, направляющий его рабочий отпрыгивает в сторону. И правильно делает. Нагруженные до предела фургоны с грохотом скатываются вниз и останавливаются только в дюжине футов от вагона.
Утренний свет позволяет разглядеть то, чего я не увидел ночью: фургоны выкрашены в красный цвет и отделаны золотом, даже колеса позолочены. На фургонах гордо значится: «БРАТЬЯ БЕНЗИНИ: САМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЦИРК НА ЗЕМЛЕ». В каждый впрягается шестерка, а то и восьмерка першеронов, и лошади принимаются тащить свою нелегкую поклажу через поле.
– Берегись! – кричит Верблюд, хватая меня за руку и притягивая к себе. В другой руке у него шляпа, а в зубах зажата мятая самокрутка.
Мимо мчатся верхом трое. Свернув, они пересекают поле, объезжают его по периметру и несутся обратно. Тот, что скачет во главе, крутит головой по сторонам, внимательно осматривая землю. Вожжи он держит в одной руке, а другой вытаскивает из кожаного мешочка дротики с флажками и мечет их в землю.
– Что это он делает? – спрашиваю я.
– Размечает площадку, – отвечает Верблюд и подходит к вагону для перевозки лошадей. – Джо! Эй, Джо!
В дверном проеме появляется голова.
– У меня тут новенький. С пылу с жару. Он тебе, часом, не пригодится?
На мостки выходит человек. Чуть приподняв обтрепанную шляпу рукой, на которой всего два пальца, он пристально меня изучает, сплевывает из угла рта темно-коричневой, окрашенной табаком слюной и удаляется обратно.
Верблюд торжественно пожимает мне руку:
– Ты принят, малыш.
– Принят?
– Так точно. А теперь пойди-ка поубирай дерьмо. Я тебя потом найду.
В вагоне для перевозки лошадей творится что-то невообразимое. Я работаю в паре с парнишкой по имени Чарли. Лицо у него нежное, как у девушки, а голос еще даже не ломался. После того как мы выгребаем наружу что-то около тонны навоза, я прерываюсь и оглядываю оставшийся фронт работы.
– Сколько же здесь обычно лошадей?
– Двадцать семь.
– Боже. Их, должно быть, набивают так тесно, что они и пошевелиться не могут.
– Так и есть, – отвечает Чарли. – Как последнюю лошадь загонят, ни одна выйти не может.
Теперь понятно, что означали эти вчерашние торчащие наружу хвосты.
В дверях появляется Джо.
– Флаг подняли, – бурчит он.
Чарли бросает лопату и направляется к двери.
– В чем дело? Ты куда? – кричу вдогонку я.
– На кухне флаг подняли.
Я качаю головой:
– Прости, не понял.
– Жратва, – говорит он.
Вот это я понимаю. И тоже бросаю лопату.
Брезентовые шатры растут как грибы, хотя самый большой все еще не установлен. Вокруг него толпятся рабочие и, согнувшись, пытаются правильно его разложить. В середине уже возвышаются деревянные мачты, на самой высокой реет звездно-полосатый флаг. Быть может, дело в привязанных к ним веревках, но всё вместе очень напоминает палубу и мачты корабля.
По всему периметру бригады по восемь человек с кувалдами с головокружительной скоростью вколачивают боковые стойки. Пока одна из бригад вбивает стойку, пять остальных перемещаются дальше. Они поднимают ужасный шум, больше всего похожий на пулеметный огонь, до того громкий, что весь остальной гул на его фоне попросту теряется.
А вот устанавливают огромные шесты. Мы с Чарли минуем группу из десяти рабочих, которые всем своим весом повисли на единственной веревке, а стоящий в стороне человек командует: «Тянем, качаем, ослабляем! И снова – тянем, качаем, ослабляем! А теперь опускаем!»
Кухню ни с чем не перепутаешь: оранжево-голубой флаг, позади пыхтит котел, и все работники тянутся прямиком туда. Запах еды ударяет в меня подобно пушечному ядру. Не ел я с позавчера, и желудок буквально сводит от голода.
Стены кухни возведены наспех, зато в середине она разделена занавесом. Столы на нашей стороне застелены скатертями в красно-белую клетку и украшены вазочками с цветами, на скатертях разложено столовое серебро. Все это ужасно дисгармонирует с длинной и извитой, как змея, очередью из грязных оборванных рабочих.
– Боже мой! – вырывается у меня, когда мы с Чарли занимаем очередь. – Ты только посмотри!
Тут и мясное рагу, и сосиски, и целые груды корзинок с толсто нарезанным хлебом. А еще ветчина, приготовленные так и этак яйца, джем в горшочках и даже миски с апельсинами.
– Да это что, – говорит Чарли. – У Большой Берты было все то же самое, да еще и официанты. Сидишь себе за столом, а тебе все приносят.
– У Большой Берты?
– У Ринглингов, – поясняет он.
– Ты у них работал?
– Ну… нет, – блеет в ответ он. – Зато мои приятели работали!
Я хватаю тарелку и наваливаю себе целую гору картошки, яиц и сосисок, стараясь при этом не выглядеть изголодавшимся бродягой. Запах просто ошарашивает. Я глубоко вдыхаю – это словно манна небесная. Это и в самом деле манна небесная.
Откуда ни возьмись появляется Верблюд.
– Вот. Отдашь тому парню, в начале очереди, – говорит он, вкладывая мне в руку талончик.
«Парень в начале очереди» сидит на складном стуле и поглядывает на подходящих из-под опущенных полей мягкой фетровой шляпы. Я протягиваю ему талон. Он смотрит на меня, скрестив руки на груди.
– Служба? – интересуется он.
– Простите, что? – спрашиваю я.
– Из какой ты службы?
– Гм… не знаю, – отвечаю я. – Все утро выгребал навоз из вагонов для лошадей.
– И что дальше? – отвечает он, не обращая никакого внимания на мой талончик. – Это могли быть лошади из конного цирка, лошади, которые у нас на погрузке, а то и лошади из зверинца.
Я не отвечаю. Помнится, Верблюд упоминал разные службы, но если б я знал, чем они друг от друга отличаются…
– А раз ты не знаешь, к какой службе относишься, то ты не из цирковых, – заключает он. – Так кто же ты такой, черт тебя дери?
– Все в порядке, Эзра? – спрашивает Верблюд, вырастая у меня из-за спины.
– Ничего не в порядке. Тут ко мне пристал какой-то хитрожопый проходимец – положил, видишь ли, глаз на наш завтрак, – отвечает Эзра и сплевывает.
– Он не проходимец, – говорит Верблюд. – Просто новичок. Он со мной.
– Да-а?
– Да.
Эзра приподнимает шляпу и оглядывает меня с головы до пят. Еще чуть помедлив, он говорит:
– Ладно, Верблюд. Если ты за него ручаешься, пусть проходит. – Он выхватывает у меня талончик. – Да, и еще. Научи парня говорить что надо, покуда его тут не избили.
– Так из какой я службы? – спрашиваю я, направляясь к столу.
– Эй, не туда! – хватает меня за локоть Верблюд. – Эти столы не про нас. Держись меня, покуда не разберешься, что тут к чему.
Мы обходим занавес. На этой стороне от края до края жмутся один к другому простые деревянные столы, а на них – только солонки и перечницы. И никаких тебе цветов.
– А кто ест с той стороны? Артисты?
Верблюд бросает на меня резкий взгляд:
– Послушай, малыш! Пока не освоишь здешний жаргон, держи язык за зубами.
Он садится и немедля отправляет в рот полкуска хлеба. Пожевав немного, вновь смотрит на меня:
– Да ты не дуйся, дружище. Я же за тобой присматриваю. Ты видел Эзру, а Эзра у нас просто лапочка. Садись уже.
Потаращившись на него, я присаживаюсь на скамейку. Поставив на стол тарелку, осматриваю свои вымазанные в навозе руки и вытираю о штаны, но чище они не становятся. Тем не менее я берусь за еду.
– И какой же здесь жаргон? – спрашиваю наконец я.
– Артистов называют циркачами, – отвечает с набитым ртом Верблюд. – А твоя служба – погрузка. Пока что.
– Ну и где же эти циркачи?
– Еще появятся. Часть цирка еще в пути. Они, понимаешь ли, не спят допоздна, встают тоже не рано – зато к завтраку тут как тут. Кстати, раз уж мы об этом заговорили, не вздумай звать их в лицо «циркачами», понял?
– А как же их называть?
– Артистами.
– А почему нельзя просто называть их везде артистами? – начинаю раздражаться я.
– Есть они, и есть мы. Ты из наших, – отвечает Верблюд. – Ничего, научишься. – Вдали слышится паровозный гудок. – Вот ведь легки на помине…
– И Дядюшка Эл с ними?
– С ними, но о нем пока и думать забудь. К нему еще рано. Пока мы тут не обоснуемся, он всем недоволен, совсем как медведь, которого разбудили раньше времени. Скажи лучше, что там у тебя с Джо? Может, хватит с тебя лошадиного дерьма?
– Да я не против.
– Сдается мне, ты достоин лучшего. Я поговорил о тебе с одним своим приятелем, – продолжает Верблюд, отламывая еще кусок хлеба и собирая им жир с тарелки. – Сегодня будешь при нем, а уж он замолвит за тебя словечко.
– А что я должен буду делать?
– Все, что он скажет. Понял? – И он многозначительно поднимает бровь.
Приятель Верблюда – маленький человечек с огромным пузом и трубным голосом. Зовут его Сесил, а ведает он паноптикумом. Оглядев меня, он заявляет, что работенка для меня у него найдется. Работать я буду с Джимми и Уэйдом – еще двумя ребятами, выглядящими в достаточной степени презентабельно, чтобы смешаться с горожанами. Наша задача – занять наблюдательные посты вокруг толпы и по сигналу начать подталкивать ее ко входу.
Цирк расположился на ярмарочной площади, в этот час больше похожей на муравейник. На одной стороне бригада чернокожих натягивает транспаранты. На другой – шум и звон: это люди в белых куртках воздвигают пирамиды из стаканов с лимонадом на прилавках палаток в красно-белую полоску. Воздух напоен ароматами воздушной кукурузы и жареного арахиса, которым сопутствует едкий запах зверинца.
В дальнем конце площади, там, где продают билеты, раскинулся огромный шатер, куда везут на тележках самых разных зверей: лам, верблюдов, зебр, обезьян, по меньшей мере одного белого медведя и целую кучу клеток с дикими кошками.
Сесил вместе с чернокожим рабочим суетятся вокруг транспаранта, на котором изображена какая-то невероятная толстуха. Миг спустя Сесил хлопает напарника по макушке:
– Давай-ка закругляйся, дружище! Через минуту сюда набегут толпы лохов. Как же мы их заманим, если не покажем всех прелестей Люсинды?
Раздается свисток, и все замирают.
– Двери! – грохочет мужской голос.
И разверзается ад. Продавцы лимонада устремляются за стойки, напоследок наводя марафет на прилавках и поправляя куртки и шапочки. А все чернокожие, за исключением того бедняги, что все еще возится с транспарантом, прячутся от людских взоров в брезентовом шатре.
– Да приделай его уже, черт тебя дери, и вали отсюда! – кричит ему Сесил. Поправив транспарант, рабочий исчезает.
Я оборачиваюсь. На нас стеной надвигаются люди. Впереди – вопящие дети, тянущие за руки родителей.
Уэйд толкает меня локтем в бок:
– Эй! Только тише. Хочешь посмотреть зверинец?
– Что?
Он кивает головой в сторону брезентового шатра между нами и шапито.
– Да ты же только туда и косишься. Хочешь глянуть?
– А он? – Я бросаю взгляд в сторону Сесила.
– Да мы быстро – он и не заметит. К тому же, покуда он не начнет зазывать толпу, делать нам нечего.
Уэйд увлекает меня ко входу. Его охраняют четыре старика за красными стойками. Трое не обращают на нас никакого внимания. Четвертый, взглянув на Уэйда, кивает.
– Давай глянь. А я тебя свистну, если что, – говорит Уэйд.
Я заглядываю в шатер. Какой же он огромный, до самого неба, а держится на длинных прямых шестах, торчащих под разными углами. Брезент натянут туго-туго и чуть ли не просвечивает: пробивающийся сквозь материал и швы солнечный свет выхватывает прежде всего ларек со сладостями, возвышающийся во всем своем великолепии в самом центре зверинца, в окружении плакатов, рекламирующих лимонад, воздушную кукурузу и молочные коктейли.
Вдоль двух из четырех стен зверинца выстроены яркие, раскрашенные в пурпур и золото клетки, а в них – львы, тигры, пантеры, ягуары, медведи, шимпанзе, паукообразные обезьяны – и даже орангутан! А верблюды, ламы, зебры и лошади стоят, зарывшись мордами в охапки сена, за низкими веревками, натянутыми между стальными кольями. И наконец, в ограждении из проволочной сетки обитают два жирафа!
Я ищу слона, но напрасно – и тут мой взгляд на миг останавливается на девушке. До чего она похожа на Кэтрин! У меня даже дыхание перехватывает. Тот же овал лица, та же прическа – и стройные бедра, именно такие я всегда представлял под строгими юбками Кэтрин. Девушка стоит перед выстроившимися в ряд вороными и белыми лошадками и разговаривает с человеком в цилиндре и во фраке. Она вся в розовых блестках, на ней трико и атласные туфельки. Вот она поглаживает по морде одну из белых лошадей, потрясающего арабского скакуна с серебристой гривой и хвостом. Поднимает руку, чтобы откинуть со лба прядь каштановых волос и поправить головной убор. А потом поправляет челку жеребцу, зажимает его ухо в кулак и пропускает между пальцами.
Раздается оглушительный треск. Я оборачиваюсь и обнаруживаю, что захлопнулась дверца ближайшей клетки. А повернувшись обратно, вижу, что девушка смотрит прямо на меня. И чуть хмурит бровь, как будто узнав. Мне приходит в голову, что надо бы улыбнуться, потупить взор, сделать хоть что-нибудь наконец, но я не могу. Человек в цилиндре кладет руку ей на плечо, и она отворачивается, но медленно и нехотя. Миг спустя она вновь украдкой взглядывает на меня.
Появляется Уэйд.
– Пора! – говорит он мне, хлопнув по спине. – Начинается.
– Дамы и господа! До начала представления целых два-а-адцать пять минут! Два-а-адцать пять минут! Вы еще успеете увидеть своими собственными глазами невероятные, умопомрачительные чудеса, привезенные из всех уголков земного шара, и занять хорошее место в шапито. Любопытнейшие курьезы и капризы природы! Во всем мире не найдется другой такой коллекции, дамы и господа! Поверьте мне, во всем мире!
Сесил забрался на возвышение у входа в паноптикум. Он ходит туда-сюда с напыщенным видом и отчаянно жестикулирует. Вокруг него – толпа человек в пятьдесят, которые, однако, не то чтобы стоят и слушают, а скорее задержались мимоходом.
– Проходите сюда – и вы увидите великолепную, грандиозную Милашку Люсинду – самую прекрасную толстуху в мире. Восемьсот восемьдесят пять фунтов[2] пышнейшего совершенства, дамы и господа! Заходите и взгляните на человека-страуса – он проглотит и вернет вам обратно все что угодно. Проверьте сами! Бумажник, часы, даже лампочку! Только дайте – и он извергнет все это обратно! И не забудьте взглянуть на Фрэнка Отто, самого татуированного человека в мире! Он был заложником в диких джунглях Борнео, его судили за преступление, которого он не совершал, а наказание? Так вот, друзья мои, наказание записано вечными чернилами прямо у него на коже!
Толпа растет, любопытство достигает апогея. Мы с Джимми и Уэйдом заходим с краев и протискиваемся в ряды публики.
– А еще… – продолжает Сесил, совершив оборот вокруг себя. Он подносит палец к губам и преувеличенно подмигивает – так, что уголок рта поднимается прямо к глазу. Затем вздымает руку, прося тишины. – А еще… прошу прощения у милых дам, но это только для мужчин – только для мужчин! А коль скоро здесь присутствуют дамы, я, дабы не нарушать приличий, скажу лишь вот что. Если вы истинный американец, если в ваших жилах течет кровь настоящего мужчины, то вы не устоите перед таким зрелищем! Стоит вам последовать вон за тем парнем – во-он за тем, – и вы увидите нечто столь захватывающее, столь потрясающее, что, уверяю вас… – Он останавливается, закрывает глаза, вновь поднимает руку и с сожалением качает головой. – Нет, дабы не нарушать приличий, коль скоро здесь присутствуют дамы, я не скажу больше ни слова. Простите, господа, ни слова. За исключением одного: вы не устоите перед этим зрелищем! Заплатите всего четверть доллара вон тому парню – и он вас впустит. Вы на всю жизнь запомните эту четверть доллара, как запомните и то, что увидите внутри. Вам будет о чем рассказывать знакомым до конца ваших дней, друзья мои. До конца ваших дней!
Сесил выпрямляется и обеими руками одергивает за полы клетчатый жилет. На лице его появляется почтительное выражение, и он указывает широким жестом на вход с противоположной стороны:
– А вы, дорогие дамы, проходите вон туда – там найдутся чудеса и диковины, которые не оскорбят ваших чувств. Истинный джентльмен всегда должен заботиться о дамах. Особенно о таких прекрасных дамах, как вы. – Он улыбается и прикрывает глаза. Женщины тем временем нервно поглядывают на удаляющихся мужчин.
И тут разгорается баталия. Одна из женщин хватает мужа за рукав, а свободной рукой отвешивает ему оплеуху за оплеухой. Он кривится и хмурится, уворачиваясь от ее ударов. Еле-еле отбившись, он поправляет лацканы пиджака и сердито смотрит на разгневанную жену. Когда он наконец гордо удаляется, зажав в руке четвертак, кто-то не выдерживает и фыркает. И вот уже хохочет вся толпа.
Остальные женщины, видимо не желая устраивать сцены, недовольно смотрят на выстраивающихся в очередь мужей. Заметив их взгляды, Сесил спускается со своего возвышения. Теперь он всем своим видом выражает участие и почтение – и исподволь подводит дам к мысли, что неплохо бы и им поразвлечься.
Сесил касается мочки левого уха, и я незаметно продвигаюсь вперед. Женщины смыкаются вокруг него в более тесное кольцо. Я чувствую себя пастушьей собакой.
– Итак, если вы направите свои стопы вон туда, дорогие дамы, – продолжает он, – я покажу вам то, чего вы никогда прежде не видывали. До того необычное, до того удивительное – вам такое даже не снилось! Не сомневайтесь, вам будет о чем порассказывать в воскресенье в церкви или своим почтенным родителям за обедом. Спешите, спешите – и не забудьте взять с собой детишек, ведь это забава для всей семьи. Вы увидите лошадь, у которой голова на месте хвоста! Я не шучу, дорогие дамы! Живое существо, у которого хвост на месте головы! Так взгляните же на него своими собственными глазами. А когда вы расскажете о нем муженькам, они еще пожалеют, что так не вовремя покинули своих любезных женушек. Да, дорогие мои. Они еще пожалеют!
Я между тем попал в окружение. Вокруг меня – ни одного представителя сильного пола, меня несет поток благонамеренных церковных прихожан и женщин с детьми – всех тех, в чьих жилах не течет кровь настоящего мужчины.
Лошадь с хвостом на месте головы представляет собой не что иное, как лошадь с хвостом на месте головы: она стоит в загоне мордой к стене, а хвост ее свисает прямо в кормушку.
– Да что ж это делается! – в сердцах восклицает одна из женщин.
– Ну и ну! – подхватывает другая, но большинство с облегчением смеются. Если это лошадь с хвостом на месте головы, значит и мужчин ждет такой же сюрприз.
Между тем рядом с шатром начинается потасовка.
– Эй ты, сукин сын! Да, черт возьми, я хочу назад свои деньги – ты что думал, я отдам четвертак, чтоб увидеть какую-то ублюдочную пару подтяжек? Кто тут говорил о настоящих мужиках? Ну я мужик! Верните деньги!
– Простите, мадам, – проталкиваюсь я между двумя идущими впереди меня женщинами.
– Эй, парень! Ты куда торопишься?
– Извините. Прошу прощения, – повторяю я, прокладывая себе дорогу.
Сесил занял боевую стойку напротив краснолицего мужчины. Тот бросается на него, хватает обеими руками за грудки и отшвыривает. Толпа расступается, и Сесил обрушивается на полосатый край помоста. Зрителей все прибывает, они встают на цыпочки, тараща глаза.
Пробившись через их ряды, я добираюсь до Сесила как раз в тот миг, когда его противник замахивается и наносит удар. Однако я перехватываю его кулак буквально в нескольких дюймах от подбородка Сесила и заламываю руку за спину. Закрутив ее вокруг шеи, я оттаскиваю его назад. Брызжа слюной, он поднимается и вцепляется мне в руку. Я стискиваю его еще крепче, пережимаю трахею и полувытаскиваю, полувывожу за пределы ярмарочной площади. Там я швыряю его на землю. Он валяется в облаке пыли, пыхтя и хватаясь за горло.
Миг спустя мимо меня проносятся два человека в костюмах, берут его под белы ручки и волокут в сторону города. Он продолжает кашлять, они же, склоняясь к нему, похлопывают по спине и всячески подбадривают. И даже поправляют ему шляпу, которая чудодейственным образом с него не свалилась.
– Здорово сделано, – говорит Уэйд, хлопнув меня по плечу. – Молодец. Пойдем обратно. Уж они о нем позаботятся.
– А кто это такие? – спрашиваю я, разглядывая кровоточащие длинные царапины у себя на руке.
– Затычки. Они его успокоят и осчастливят. Чтобы у нас не было неприятностей. – Он отворачивается и обращается к толпе, громко хлопнув в ладоши и потирая руки. – Все в порядке, друзья мои. Здесь смотреть больше не на что.
Однако толпа расходиться не желает. Только когда герой вместе с сопровождающими скрывается за зданием из красного кирпича, зрители нехотя начинают удаляться, да и то все время оглядываются: а вдруг пропустят что-то интересное?
Сквозь остатки толпы пробивается Джимми.
– Эй! – говорит он мне. – Тебя зовет Сесил.
Джимми ведет меня куда-то за шатер. Сесил, с красным потным лицом, сидит на самом краешке складного стула, вытянув ноги в гетрах, и обмахивается программкой. Свободной рукой он обшаривает свои многочисленные карманы и наконец извлекает из кармана жилета плоскую квадратную бутылочку. Вывернув губу, вытаскивает пробку зубами и, выплюнув, запрокидывает бутылку. Тут его взгляд падает на меня.
Он глазеет на меня минуту-другую, не убирая бутылки ото рта, и наконец ставит ее прямо на круглый живот. После чего принимается разглядывать меня так и этак, барабаня по животу пальцами.
– А ты себя неплохо держал, – наконец произносит он.
– Спасибо, сэр.
– Где ж ты этому научился?
– Даже не знаю. На футбольном поле. В школе. Или когда укрощал дикого быка, который не хотел расстаться со своими яичками.
Он разглядывает меня еще некоторое время, не прекращая барабанить пальцами и поджав губы.
– Верблюд уже устроил тебя к нам на работу?
– Формально говоря, нет. Нет, сэр.
Продолжая молчать, он сужает глаза до щелочек:
– Умеешь держать язык за зубами?
– Да, сэр.
Как следует отхлебнув из бутылки, Сесил перестает щуриться.
– Ну ладно, – говорит он, неторопливо кивая.
Наступает вечер, и, пока циркачи развлекают публику в шапито, я стою за небольшим шатром, что прячется за багажными фургонами в дальнем углу площади. В шатер попадают лишь люди сведущие, да и то заплатив пятьдесят центов. Внутри темно, только гирлянда из красных лампочек льет теплый свет на женщину, постепенно снимающую с себя одежду.
Я поставлен следить за порядком и время от времени похлопывать по стенам шатра железной трубой, чтобы отбить у парней охоту подглядывать: верней, чтоб у них появилась охота обойти шатер и заплатить пятьдесят центов. А еще мне велено пресекать любые нарушения порядка, вроде давешнего, хотя, сдается мне, здесь бузотеру жаловаться было бы не на что.
В шатре двенадцать рядов складных стульев – и ни одного свободного места. То здесь, то там луна высвечивает мужчин, на ощупь тянущихся к бутылке, лишь бы не отводить глаз от сцены.
Все взгляды устремлены на статную рыжеволосую женщину с черными ресницами, слишком длинными для настоящих, и с родинкой, нарисованной над пухлой верхней губой. У нее длинные ноги, полные бедра, а грудь просто ошеломительна. Женщина уже разделась до трусиков, переливающейся прозрачной шали и переполненного плотью лифчика и теперь, поводя плечами, тянет время вместе с небольшим ансамблем, расположившимся слева от нее.
Вот она проходит туда-сюда по сцене в отделанных перьями туфельках. Звучит барабанная дробь, и она замирает, приоткрыв рот в притворном удивлении. Откинув голову и обнажив горло, тянется к чашечкам лифчика. Наклоняется вперед и сжимает их, пока плоть наконец не проступает между ее пальцами.
Я осматриваю стены. Из-под брезента выглядывают носки туфель. Остановившись напротив, я разворачиваю трубу и шлепаю по брезенту. Раздается мычание, и туфли исчезают. Я медлю, приложив ухо к шву, и возвращаюсь на свою наблюдательную позицию.
Рыжая качается в такт музыке, поглаживая шаль пальчиками с наманикюренными ноготками. В шаль вплетены не то золотые, не то серебряные нити, посверкивающие, когда та скользит по ее плечам. Неожиданно красотка наклоняется, откидывает голову и принимается дрожать всем телом.
Тут и там слышатся крики. Пара-тройка зрителей вскакивают и начинают поощрительно трясти кулаками. Я оглядываюсь на Сесила, стальной взгляд которого приказывает мне за ними последить.
Женщина останавливается, поворачивается спиной к зрителям и выходит на середину сцены. Медленно пропускает шаль между ляжек, и из публики доносятся стоны. Развернувшись к нам лицом, продолжает возить шаль туда-сюда, прижимая ее так плотно, что становится видно щелочку между ног.
– Ну, снимай же, малышка! Все снимай!
Мужчины приходят в неистовство. Вот уже больше половины вскочили на ноги. Сесил делает мне знак рукой, и я подхожу поближе к зрителям.
Шаль падает на пол, и женщина снова отворачивается. Трясет волосами – они волной рассыпаются по спине. Поднимает руки – и пальцы сходятся на застежке лифчика. Толпа приветствует ее восторженными криками. Помедлив, она оглядывается и подмигивает, кокетливо спуская с плеч лямки. Наконец лифчик падает на пол, и она поворачивается, закрыв груди руками. Среди мужчин раздаются возгласы протеста.
– Ну, давай же, душечка, покажи, что там у тебя!
Она качает головой, жеманно надув губы.
– Ну, не томи! Я же заплатил пятьдесят центов!
Она вновь качает головой, с притворной скромностью потупив взор. И вдруг, распахнув глаза и приоткрыв рот, отнимает руки.
И два внушительнейших шара обрушиваются вниз! Резко остановившись, они начинают чуть покачиваться, хотя их обладательница совершенно неподвижна.
У зрителей перехватывает дыхание, но тут же благоговейное молчание нарушают восторженные вопли.
– Вот это девочка!
– Господи помилуй!
– Вот ведь черт!
Она начинает себя поглаживать, приподнимая и разминая груди и крутя между пальцами соски. Похотливо поглядывая на мужчин, водит язычком по верхней губе.
Вновь раздается барабанная дробь. Женщина крепко зажимает отвердевшие соски большим и указательным пальцами и поднимает одну из грудей вверх – так, что сосок указывает прямо в потолок. Грудь принимает совершенно иную форму. Она отпускает сосок – и грудь вновь резко обрушивается. Взявшись за сосок, она так же поднимает вторую грудь. И принимается чередовать их, набирая скорость. Поднимает, роняет, поднимает, роняет – и тут уже замолкает барабан и вступает гобой, руки ее движутся так быстро, что теряют очертания, а плоть колеблется и раскачивается.
Зрители вопят, тут и там раздаются одобрительные возгласы.
– О да!
– Роскошно, малышка! Роскошно!
– Господи помилуй!
И снова рокочет барабан. Она наклоняется, и ее великолепные груди раскачиваются из стороны в сторону низко-низко, тяжелые, как гири, и не меньше фута длиной, более округлые внизу, как будто в каждой прячется грейпфрут.
Она поводит плечами – сперва одним, потом другим, и груди качаются в противоположных направлениях. Качаются все быстрее и быстрее, расходящимися кругами, и удлиняются, набирая обороты, а потом встречаются с отчетливо слышимым шлепком.
Боже. В шатре могла запросто завязаться драка, а я бы и не заметил. Кровь напрочь отхлынула от головы.
Красотка выпрямляется и делает книксен. А потом подносит грудь к лицу и облизывает сосок, после чего засовывает его себе прямо в рот. И вот она стоит и бесстыже сосет собственную грудь, а мужчины машут шляпами, сжимают кулаки и кричат, словно животные. Уронив лоснящийся сосок, она чуть подергивает за него напоследок и посылает зрителям воздушный поцелуй. Наклонившись пониже, подхватывает с пола свою прозрачную шаль и удаляется, неся шаль в поднятой руке словно трепещущий на ветру флаг.