Летит папаша по столбовой дороге, коня шпандорит, направление к станции держит. Про село свое и думать забыл, до того его амбиция распирает. Докатил до водокачки, вожжи работнику бросил.
– Вертайся, Сема, домой! Лабаз на три дня замкнешь, пока я в Питер, туда-сюда, смахаю. Удавлюсь, а не поддамся.
Навернула машина на колеса, сколько ей верст до Питера полагается, – и стоп. Вышел родитель из вагона, бороду рукой обмел, да так, не пивши, не евши, к военному министру и попер. Дорогу не по вехам искать: прямо от вокзалу разворот до Главного штабу идет, пьяный не собьется.
Взошел он в прихожую, старший городовой, – медали от плеча к плечу так и прыщут, – спрашивает:
– Эй, любезный, чего надоть? С черного хода бы пер, а сюда одни господа достигают. Фамилия твоя как?
– Губарев, братец. К военному министру по личному делу. Доложи-ка, почтенный.
– Гу-ба-рев?! Не сынок ли ваш в пятой роте Галицкого полка изволит служить? Знак за отличную стрельбу имеет?
– Он самый. Стало быть, о нем и в Питере известно?
– Как же-с, помилуйте. Ах ты, господи…
Бросил тут городовой и пост свой, веничком папашу почистил, да голопом за адъютантом, адъютант за флигель-адъютантом. Повели моего родителя под локти, будто сдобного архиерея, к самому министру. Генералы, которые в очереди дожидалися, только с досады отворачиваются.
Министр, жидкий старичок в густых эполетах, сам навстречу двери распахивает:
– Губарев?! С легким вас приездом… Как же, как же, слыхали. Сынок ваш, можно сказать, по параллельным брусьям первый, по словесности первый, запевало знаменитый, знак за отличную стрельбу имеет… В креслице не угодно ли… Да, может, вы с дороги, с устатку, не перекусите ли чего, пока до разговора дойдем?