Саша Кругосветов
Мужчина в доме. Ленинградская повесть
Максим привязывал верёвку к фанерке, к ней – ведро и шёл с этими саночками к Неве. Воду доставать непросто: вокруг проруби за день нарастали большие наледи, приходилось ползти к воде, ведро опускать на верёвке, а сил становилось всё меньше. Максим – не робкого десятка, да ещё и находчивый – видит военного в морской форме, просит жалостливо:
– Дяденька, опустите ведро.
Посмотрит моряк на мальчишку, зачерпнёт воды в реке, да ещё и на фанерку ведёрко поставит! Трогаться с места трудно – ведро кажется очень тяжёлым… Каждый раз, прежде чем отправить за водой, мать наставляла сына:
– Полное ведро не набирай, иди медленно.
– Медленно идти – скорей замёрзнешь, – возражал он.
– Да нет же. Пойдёшь шибко – наглотаешься холодного воздуха. Укутывайся плотнее, чтобы только щель для глаз оставалась. Когда пойдёшь, дыхание должно быть совсем коротким, не глубоким. И не спеши.
Максим старался выполнять всё, что мама наказывала, понимая: если внутрь попадёт много морозного воздуха, недалеко до беды.
Однажды во время дневного налёта, когда он ходил за водой, в их дом на Литейном попала бомба, разрушила соседнюю лестничную клетку. Квартира осталась цела, только в кухне осыпались стёкла. Но маму сильно контузило. Её здоровье ухудшилось настолько, что она перестала выходить из дома.
Оказаться отделённой от смерти обычной межквартирной перегородкой – всего в тридцати сантиметрах от ужасающего взрыва…
С войной не забалуешь!
Холод погрузил город в оцепенение. Словно затянувшийся бредовый сон во время болезни – хочешь проснуться, а не получается.
От соседей он иногда узнавал, что кто-то не вернулся домой – то ли на работе умер, то ли по дороге.
Каждый твёрдо знал: нельзя садиться – замёрзнешь. Те, кто после минутной слабости находил в себе силы встать на ноги, покачиваясь, держась за стены, брели на работу, в магазин, за водой – высохшие, с потемневшими лицами, коричневыми кругами вокруг глаз.
Сил больше нет, но надо идти дальше, бесполезно рассчитывать на чью-то помощь. У других тоже нет сил – даже руку подать. Помогали только солдаты или моряки. Кто-то не выдерживал и падал. В тех местах, где горожане проложили тропинки, из снега кое-где торчали руки и головы, а снег всё валил и валил.
Специальная машина собирала по дорогам трупы. Их складывали в открытый кузов и везли на Пискарёвское кладбище, чтобы весной похоронить в братской могиле. Ветер на ходу отбросил тент машины, и Максим на мгновение увидел застывшие тела с торчащими в разные стороны конечностями. Страх-то какой! На самом деле трупы или показалось?!
Как сосчитать, сколько умерло? Ходили по домам, к соседям по лестнице – спрашивали: «Кто умер в доме?» И записывали со слов. Сколько-то людей исчезло с пометкой «дальнейшая судьба неизвестна» – наверное, большинство из них как раз и умерло, замёрзнув.
Голод, холод и смерть взяли город в железное кольцо.
По вечерам при авианалётах на крыше и на чердаке их дома дежурили бойцы МПВО – тушили зажигательные бомбы. Максим просил, чтобы его тоже поставили на зажигалки.
«Рано тебе, малец, – цыкнул на него управдом. – Не приходи больше, а то отцу расскажу!»
Мать уже лежала, почти совсем не ходила – сначала отчего-то распухла, потом сильно похудела. Ей тридцать пять, а выглядела почти старухой. Отец места себе не находил – очень беспокоился из-за её здоровья и здоровья ребёнка. «Всё будет хорошо, Николаша, – успокаивала она. – Мне уже лучше. А мальчик здоровенький, я точно знаю, всё время ножками сучит».
Диван в комнате, на котором лежала мать, стоял как раз напротив овального зеркала, а у изголовья – тумбочка. Максим клал на неё кусочек хлеба, который приносил по карточке для мамы. В огромном зеркале, повернув голову, она увидела, как в комнату вошла соседка тётя Женя, взяла и съела её порцию хлеба. Когда Максим вернулся после похода за водой, мать прошептала сыну: «Она съела, Женя съела мой хлеб». И на её глаза навернулись слёзы. Что тут поделать? Мать не могла ходить, тётя Женя помогала им по хозяйству, потому что Максиму со всеми делами не справиться. У матери в горле – ком, она говорит сыну:
– Ничего, отец принесёт ещё еды. Помолчи, не говори ему. А то Женя какую-нибудь пакость учинит. Она всё-таки приносит нам бумагу и дрова для печки.
В середине ноября отец принял решение: «Ждать больше нельзя. Лёд на Ладоге окреп, со дня на день откроют Дорогу жизни[12], отправляйтесь. Через неделю или две будете у бабушки. Женя с вами поедет, я на неё тоже оформил бумагу. Вам с ней легче будет».
В комнате повисла гробовая тишина. И опять ни мальчик, ни мать не сказали отцу о соседке дурного слова.
Вот тогда-то отец и наказал Максиму: «Останешься мужчиной в доме, а я закончу дела и пойду бить немцев». Может, он как-то по-другому сказал? Но «останешься мужчиной в доме» – это Максим запомнил твёрдо.
* * *
Дорога по Ладожскому озеру была провешена: шофёр с незажжёнными фарами мог вести машину, угадывая путь по вехам. На фары были надеты заглушки, дающие щёлочку для обозначения габаритов. Машины шли одна за другой, водителям приходилось быть предельно внимательными, чтобы не столкнуться в темноте. На стоп-сигналах тоже – самые слабые лампочки.
Такие караваны грузовиков назывались беспрерывными колоннами: шофёр видел хвост впереди идущей машины – это был его самый главный ориентир.
Открытая полуторка ехала по кузов в воде. Открытая машина зимой – куда уж хуже!
И опять Максиму с матерью не повезло: где-то посреди дороги машина сломалась. Выйти невозможно – вокруг вода, спрятаться от ветра негде. Они просто окоченели, особенно мать, а тётя Женя прочно обосновалась в кабине с водителем.
Время тянулось долго. Было страшно: вдруг полуторка уйдёт под лёд?
Машину наконец починили. Двинулись дальше. Максим не раз стучал по крыше кабины, просил тётю Женю дать маме погреться, но та не пустила даже на полчаса. Как они с мамой ни вжимались в дно кузова, это не спасало от пронизывающего ветра.
В ночной темноте иногда вспыхивали фонари, сверкали отблески взрывавшихся бомб. Сын с матерью были уже в таком состоянии, что не помнили, как и с чьей помощью очутились на другом берегу Ладоги.
Максим почему-то подумал о соседском котёнке. Смерть играла с ними в кошки-мышки…
Прибыли на станцию: их эшелон был готов к отправке. Приехали впритык перед самым отправлением, потому и не успели дойти до места, где выдавали горячую пищу. Мать с Максимом и тётей Женей – голодные, промёрзшие – зашли в вагон. Двухъярусные нары, топится буржуйка, все сидят и едят… Никто не захотел уступить место у печки беременной женщине с ребёнком.
Мальчик решил рискнуть и сбегать за едой, но его притормозили у выхода:
– Стой, пацан, можешь не успеть. Два раза уже говорили, что трогаемся. Состав уйдёт, а ты что, на станции будешь стоять?!
Поезд шёл медленно, ночью не раз останавливался из-за бомбёжки. Мать к тому времени была уже почти без сознания.
Короткая стоянка. Максим отправился искать еду.
Он оказался внутри небольшого деревянного вокзала и ужаснулся: на полу вповалку лежали умирающие. У кого сохранились остатки воли к жизни – пытались куда-то ползти… Максим испугался, стоял как вкопанный, смотрел на несчастных, позабыв, куда и зачем идёт.
Постепенно он пришёл в себя и, словно заворожённый, осторожно двинулся дальше, прижимая к груди драгоценный котелок, будто тот был залогом будущей горячей еды.
Ему повезло: в одной из комнат положили в котелок кашу, сверху залили салом. Рядом ещё стояли блокадники: все – дистрофики, у всех – от цинги до дизентерии.
Максим не знал этих названий, но что люди высохли от голода и еле двигались – это он понял.
И тут – каша пшённая! Каша с большим количеством свиного жира! В других пунктах на всём их пути ничем другим и не кормили – это было самым дешёвым. Некоторые, съев такую кашу, умирали от заворота кишок.
Максим ничего этого тоже не знал. Не знал, что есть надо понемногу и в несколько подходов. Проглотил почти всю свою порцию и сразу почувствовал рези в животе. К счастью, его молодой организм справился с этим испытанием. Мать же чуть-чуть попробовала и отказалась – ей было совсем плохо.
Эшелон, словно парализованный, дёрнулся – раз, второй, третий – и медленно покатил. Мальчику стало жаль мать, он заплакал.
Слёзы падали в темноту, как в пропасть. Детство закончилось. А что тогда сейчас?
Вдруг к нему подошла тётя Женя и сказала: «Ты сейчас по карточкам еду получил на себя и на маму. Отдавай мне половину её порции, она по-любому ничего не ест и скоро умрёт!»
Тётя Женя нависла над ним – ой, беда! Глаза злые, лицо серое.
У Максима от возмущения мгновенно высохли слёзы. Он вскочил и всё высказал этой их ужасной соседке: и то, что она их посуду и сковородки украла, и что у матери хлеб воровала, и что именно из-за неё мама в машине чуть не умерла от холода.
Злоба в её глазах ещё тлела слабыми угольками.
Тётя Женя поняла, что ничего ей не достанется, а когда эшелон стоял в открытом поле, побежала к начальнику поезда и донесла:
– У нас в вагоне женщина при смерти, она уже отказывается от еды, но там всё равно получают на неё продовольствие.
Начальник пришёл выяснить, что и как:
– Где тут ваша больная, она умирает, что ли?
Мальчик с удивлением посмотрел на важного железнодорожника – взрослый дядя начальник, а такую ерунду говорит!
– Это моя мама… И вовсе она не умирает, температура, и всё. Так что ей пока просто не хочется есть. Но мама обязательно поправится. Нам надо до Свердловска доехать, – объяснил он и показал руководителю состава документы. Тот всё понял и пожалел мальчика.
– Вот и бери две порции – на себя и на маму, и никого не слушай, – сказал начальник, а тётя Женя не решилась ему возражать, просто отвернулась – сделала вид, что её это не касается.
Тётя Женя стала врагом. Разве враг может быть ещё и своим?
Поезд шёл окружными путями – приходилось пропускать военные эшелоны. Народу в вагоне было битком. В дороге Максим познакомился с доброй женщиной лет тридцати, рассказавшей, что по пути будет город Галич, где живут её родственники.
* * *
Мальчик проснулся от чужого прикосновения к щеке.
Поезд стоит.
Дверь вагона открыта.
Мамы рядом нет.
Он вскочил и увидел четырёх санитаров, которые несли через пути кого-то на носилках.
«Пальто мамино, наверное, её и несут», – подумал Максим, спрыгнул на гравий железнодорожной насыпи и побежал за маминым пальто.
Было раннее утро, мороз подсушил лужи, вместо снега ветер гонял по льду крупу. Максим споткнулся о примерзшие к земле камни и чуть не упал.
Санитары направлялись в сторону деревянного вокзала с большой надписью Галич. Они подняли носилки повыше и положили деревянные ручки себе на плечи. Мать лежала с безразличным лицом и покачивалась в такт их шагам.
По перрону проходил парень лет пятнадцати – посмотрел на мать и спросил у Максима:
– Всё, умерла?
– Ничего не умерла! Это моя мама, просто заболела, и всё!
На фронте и в поездах свирепствовал тиф. Кто там, в этом поезде? – парень испуганно отскочил в сторону. У двери вокзала Максима остановила медсестра в белом халате, наброшенном на плечи поверх телогрейки:
– Ты куда, пострел?
Один из санитаров уточнил, что это сын больной женщины.
– Мы отнесём её в медпункт, а ты бегом назад, да поскорей, – сказал он мальчику. – Эшелон уйдёт, без вещей останетесь.
Максим побежал к эшелону, запутался и оказался на городской площади с противоположной стороны вокзала. Потом заметил поблизости небольшое каменное здание, из стены которого торчало два больших крана с надписями Вода и Кипяток. У кранов извивалась очередь, люди стояли с банками, котелками и чайниками. Рядом ещё одна – на автобус. Там же – две бабки в валенках и галошах: одна продавала из кастрюли картошку с укропом и солёные огурчики, другая торговала копчёной и жареной рыбой.
Чего это он засмотрелся на картошку, аж слюнки потекли? Поезд ждать не будет. Максим кинулся назад. Нет уже его эшелона. Пустые железнодорожные пути! Что ему теперь делать?
Он растерянно моргал глазами, на ресницах сосульками повисли слёзы…
Отбой, пронесло! Напрасная тревога… На перроне лежали его аккуратно сложенные мешки, а рядом стоял чемодан. Подбежал, проверил – нет только узла с лепёшками из обойной муки. Забыли вынести или тётя Женя придержала? «Наверное, мы с ней больше не увидимся, – подумал Максим, – ну и хорошо!»
Ночной вагон, холод, злющие глаза…
Подошла женщина в шинели и строго спросила, его ли это узлы и что в них?
– Ватные одеяла – две штуки, мамина каракулевая шапка, шерстяные носки… – начал перечислять мальчик, но железнодорожница не стала слушать, взяла один узел и чемодан, а Максим – другой узел. И они пошли к вокзалу.
Деревянная душегубка: в нос ударил запах кислой сырости. В зале ожидания тепло, на деревянных скамьях и даже на каменном полу из светлых и тёмных блестящих плиток много народа.
– Сам ищи себе место, некогда тобой заниматься, – сказала женщина.
– Мне в медпункт надо, у меня мама заболела.
– Что ж я, по-твоему, караулить должна твои вещи? – строго спросила железнодорожница.
– Это недолго, подождите, пожалуйста, я заплачу…
Женщина поморщилась:
– Заплачу, заплачу! Дурак какой, я ведь на работе… Возьмёшь потом в камере хранения, – добавила она, немного подумав, но Максим уже выскочил из здания вокзала и бежал по перрону к дверям медпункта. Рванул примёрзшую дверь на себя – и горло перехватило. Прямо на полу, на клеёнке, лежал кто-то, будто на медосмотре: руки по швам, ноги в сапогах вытянуты, лицо носовым платком накрыто. Мама же не в сапогах…И ногти уже синие! Да нет, это чужой дядька, а с его мамой ничего такого случиться не может.
