Саша Селяков
Цена прошлого
⠀
1.
######
– Ну что, Игнат, чай будешь?
Я молча кивнул и взял в руки протянутую мне пластмассовую кружку оранжевого цвета, стенки которой изнутри покрывал черно–коричневый налет. Это от чая. Его здесь пили так много и так часто, что он впитался в пластмассу. И они, то есть уже мы, соревновались в остроумии, выкидывая шутки типа: «Зато, когда все запасы кончатся, одним кипятком можно будет залить и чифирить». Пары глотков чая такой крепости, что меня передернуло и даже начало подташнивать, вполне хватило, и я передал кружку дальше. После того как она прошла пару кругов, и от выпитого напитка бледные лица покрылись румянцем, все закурили.
– Ну че, как? Да ты не морщись, это первую неделю так, а потом будет бодрить круче любого энергетика! Это я тебе как доктор говорю! – веселым голосом сказал молодой парень, сидевший по–турецки рядом со мной.
В голове гудело, и я чувствовал такую слабость, что мне хотелось только прилечь. В общем, бодростью это никак не назовешь.
Тюремная камера следственного изолятора представляла собой помещение примерно пять метров в длину и три в ширину. По краям вдоль обшарпанных стен были приварены четыре двухъярусные кровати, по две с каждой стороны, а между ними находился железный стол, сваренный из старых кусков металла. На входе в камеру, в прихожей, если можно так выразиться, стояла наша обувь, а весь остальной пол застилали матрацы и одеяла. Чаепитие происходило на полу в дальнем конце камеры, где было небольшое свободное пространство – «пятак». Стол туда не доходил, и там могло уместиться несколько человек, на полу были разбросаны грязные подушки, а одеяла лежали, наверное, слоев в пять.
– По какой статье–то залетел? – спросил тот же веселый парень моих лет. Он был небольшого роста и, судя по лицу, имел среднеазиатские корни.
– Сто шестьдесят вторая, – сухо ответил я.
– А–а… гоп–стоп мы подошли из–за угла, – пропел он, нисколько не удивившись. – А часть какая?
– Четвертая.
– Четвертая?! – вместе с вопросом изо рта вылетели клубы дыма, которыми он не успел затянуться. Его черные глаза расширились, и я почувствовал на себе взгляды всей камеры.
– Ну ты, пацан, попал! Кого хлопнули–то? – спросил мужчина лет пятидесяти с седыми волосами и, как мне почему–то тогда показалось, с детскими голубыми глазами. – Ну, ты готовься, пацан! На условку не соскочишь, лет восемь–девять строго минимум выхватишь. Сколько годков–то, двадцать, двадцать два?
– Девятнадцать… – пробормотал я. Его слова меня нисколько не расстроили и не испугали.
Странное чувство. Сознание и воля находились в какой–то прострации, а я, не испытывая никаких эмоций, соглашался со всем и делал все, что мне говорили. Как будто мне показывают фильм с моим участием. Просто я еще не верил в то, что происходило со мной. Повисшую тишину нарушил звук открывающегося «робота», так здесь называли железную дверь в камеру.
– Вновь прибывший, к адвокату собирайся! – сказал появившийся в проеме охранник с лицом, не выражающим никаких эмоций. Я молча встал и начал обуваться.
***
Меня вели по длинным, холодным коридорам, напоминающим лабиринт: десятки поворотов, спусков, подъемов, этажи, лестницы… Металлические решетки, расставленные, наверное, через каждые десять метров, были заперты, и мы останавливались возле каждой, ожидая пока она не откроется, издав характерный лязгающий щелчок. Туда–сюда, переговариваясь по рации, шныряли охранники, кого–то вели навстречу, кого–то проводили вперед. В общем, от мелькающих лиц, пятнистой формы, решеток и бетонных стен я потерял всякий ориентир и, оставь меня там одного, я бы никогда не нашел выхода из этих катакомб.
Но одного меня никто, конечно, оставлять не собирался, и спустя неопределенное время, в котором я тоже потерялся, меня посадили на неудобный стул перед сидящим за столом полным человеком в тонких очках, крутившим в руках дорогую авторучку.
– Добрый день! Меня зовут Алексей Александрович. Я буду представлять ваши интересы во время следствия и в ходе судебного разбирательства. Меня наняли ваши родители, – голос звучал четко и уверенно, а ручка, крутившаяся в его пальцах, не останавливалась ни на секунду. – Адвокат должен знать правду, поэтому соберитесь и расскажите, что у вас там произошло на самом деле.
Облик и поведение, как и его речь, внушали доверие и, глубоко вздохнув, я начал говорить. Я рассказал все с самого начала, стараясь вспомнить каждую мелочь и не упустить ни одной детали. Я пытался говорить бесстрастно и уверенно, но иногда голос меня подводил и предательски подрагивал. За время моего рассказа адвокат не произнес ни слова, он смотрел мне прямо в глаза, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Только ручка, лихо перекатываясь в его пальцах, остановилась на середине рассказа и замерла, неуклюже повиснув.
Когда я закончил, он, неопределенно кивнув и начал собирать разложенные на столе документы.
– Я посмотрю, что у них на вас есть. Ознакомлюсь со всеми материалами дела и выберу тактику защиты, – он встал.
– И… Что… Что вы думаете?
– Как говорится, ждать худшего, надеяться на лучшее. Будем работать.
Он ушел также быстро и незаметно как появился, мелькнули лица, и вот опять я оказался в уже знакомых катакомбах и, преодолев их, зашел в любезно открытую охранником камеру.
– О, Игнат вернулся! Давай проходи, мы как раз чифирок подварили, – встретили меня приветливые голоса сокамерников.
***
Начались мои первые дни в тюрьме. Мы смотрели телевизор, читали книги, разговаривали, пили чай, курили и много ели. Не самый плохой график. Причем количество выпитого и съеденного зависело не от жажды и голода, а от того, что нам просто нечего было делать. Организм требовал действия. Надо было чем–то себя занять. Постепенно я начал привыкать к окружающей обстановке и людям, так что со временем позволил себе немного расслабиться.
Камера, оказывается, была не такой уж и страшной. Кровати, как и пол, были застелены разноцветными одеялами, раковина была всегда чистой. Кстати, как и подушки, которые просто доживали свой век. Туалет задергивался аккуратной шторкой, ржавый железный стол был накрыт вполне домашней скатертью. На нем стоял телевизор, а в угол втиснулся битком набитый холодильник. В общем, уютненько. Даже то, что в камере, предназначенной на восемь человек, нас было двенадцать, и кому–то приходилось спать по очереди, а то и вообще на полу, нисколько не портило картины.
Но полностью расслабляться было нельзя – в тюрьму я попал впервые и ясно отдавал себе отчет, что все, что я знал и слышал о здешних порядках, было лишь поверхностным знанием, «верхушками», как здесь это называли. Поэтому я смотрел. Смотрел и слушал. Я наблюдал за каждым – кто, что и как делает, как ест, как пьет, как ложится спать. Я слушал все, что говорят – любой разговор, разногласия, ссоры, приколы – ничего не проходило мимо моих ушей. Конечно, нельзя сказать, что я все понимал, но запоминал каждую мелочь и делал из нее вывод. Я выбрал несколько человек постарше, которых уважали, к чьему мнению прислушивались, и сосредоточил свое внимание на них. Я старался как можно меньше о чем–то спрашивать, да и вообще говорить, вдруг это будет неуместно. Я замечал, сопоставлял и анализировал. Мой мозг работал на полную катушку.
Каждый день нас выводили на часовую прогулку в маленький дворик с высокими стенами и решеткой вместо крыши. Небо в клеточку. Во время одной из таких прогулок ко мне подошел один из уважаемых в камере людей – Вова Домик, тот самый, седой, с детскими голубыми глазами. Так часто бывает: с виду божий одуванчик, прозвище нелепое, даже смешное, а пользуется авторитетом и занимает в этом обществе высокое положение.
– Дай прикурить, малой, – сказал он, и я протянул ему смятый коробок спичек. Прикурив, он махнул головой в сторону. – Пойдем потусуемся.
Я не совсем понимал, зачем это было нужно, но мы начали ходить с ним взад–вперед от стенки до стенки, то есть тусоваться. Прогулкой это было назвать, конечно, сложно: пять–семь шагов, разворот на сто восемьдесят градусов, пять–семь шагов. Некоторые ходили по двое и что–то обсуждали, кто–то просто стоял и дышал свежим зимним воздухом, которого так не доставало в камере.
– Это сейчас всего вдоволь: сигареты на выбор, чая море, хавка любая. Раньше с этим хуже было, спичку бритвочкой на четыре части делили. Рука бы не поднялась спичку зажечь, если рядом кто–то дымит. От сигареты прикуривали. Если вообще было что прикуривать.
– Какой раз сидишь? – спросил я, затянувшись.
– Четвертый, пацан, четвертый. Сначала малолетка, потом усиленный, это при союзе еще, а последний раз с общего освобождался не так давно. И вот опять заехал. Ну, это походу уже последний – здоровьишко не то, да и сроку впереди много маячит.
Снег хрустел под ногами, небо было чистым и радовало нас скупым ноябрьским солнцем.
– Тебе самому–то немало светит…
– Да там ничего серьезного, если разобраться, стечение обстоятельств.
– Ничего серьезного? Это особо тяжкая статья, вот и все обстоятельства.
– Но я несудимый, характеристику на суд положительную предоставят.
– Да положить им на твою характеристику! А то, что ты несудимый, это они исправят. Один по делу?
– Двое.
– Двое! – усмехнулся Домик. – Двое – это группа лиц, а у вас еще и часть четвертая. Предварительный сговор сделают, даже если его и не было, что вряд ли, а могут и организованную группу нарисовать, доказывай потом, что ты не Аль Капоне!
– Да почему… Эх, – разговор начинал меня нервировать, – мне наняли хорошего адвоката, он во всем разберется.
– Ну да, ну да, – иронично ответил он, – ты главное не гони, это со всеми бывает. Все поначалу верят, что их скоро освободят.
Я ничего не ответил, со злостью швырнув бычок в угол. Что толку ему объяснять – голове седой? Всю жизнь на зоне, откуда он что знает? По таким же как он судит. Меня–то не посадят. Меня–то должны оправдать.
Засунув начинающие мерзнуть руки в карманы, я погрузился в свои мысли. Мыслей было много, но они были какие–то нечеткие, мутные. Одна, только возникнув, уже сменялась другой. В голове была каша. Я не успевал за своими мыслями.
– Шкаблили? – нарушил тишину Домик.
– А?
– Деньги на общак уделяли?
Вопрос застал меня врасплох. Сначала я хотел сказать «нет», но потом решил, что лучше молча помотать головой, вдруг я скажу что–то не то. Все это пронеслось у меня в голове за одну секунду, и в результате я ответил подергиванием головы и каким–то невнятным «ме».
– Ясно короче, – он слегка улыбнулся, – как бы там ни было, сидеть ты будешь в любом случае. Освободят тебя или нет, но до суда как–никак сидеть придется.
Я промолчал. Весь этот разговор, как и наша прогулка, меня уже достали. Ну что ему доказывать, упертый какой, думает, больше всех знает… Да и смысл… Еще и тусовка эта, ноги уже болят, уж точно бессмысленное занятие. Для чего ходить туда–обратно, когда можно просто постоять…
– Сейчас домой придем, я Руслану скажу, он тебе расскажет, где черное, где красное. Руся!
– Да, дядя Вова, – отозвался тот самый невысокий парень, который учил меня чифирить.
– Натаскаешь пацана.
Кивнув, Руслан поднялся с корточек, бросил под ноги бычок и расправил плечи.
Где–то за дверью зазвенели ключи.
– Прогулка окончена! На выход готовимся!
***
– Мать у меня русская, отец узбек, – рассказывал о себе Руслан.
Мы сидели на «пятаке», облокотившись на подушки. Обед прошел и многие, разморенные свежим воздухом и плотной едой, легли спать, а остальные смотрели телевизор, по которому тихонько пели музыкальные клипы.
– Я вообще сам из Новокузнецка, в Новосибе так, по случаю. В Кузне «морковник» угнали и катались по районам. Кого–нибудь отработаем, на эти бабки заправимся, похаваем и дальше едем.
– А спали где?
– В машине и спали. Спали, ели, телок в гости водили. Ха! Так и тарахтели, пока к вам в город не заехали – приняли после первой же делюги. Короче, у нас тринадцать грабежей, это только доказанных, один угон! – с гордостью декламировал мне Руслан.
– Охренеть. Сколько же вам сроку светит?
– Много не дадут. Мы же без оружия, насилия не применяли. Так, если только маленько, – усмехнулся он, – лет пять–шесть, не больше.
Его голос был звонким, в глазах горели веселые искры, которые в самые захватывающие, на его взгляд, моменты разгорались ярким огнем. Худой, сутулый, невысокого роста, волосы коротко стрижены. Смуглая кожа в сочетании с пестрым спортивным костюмом и грязными белыми носками дополняли картину. На вид ему можно было дать лет пятнадцать.
– Ты про жизнь воровскую че–нить знаешь? С братвой общался?
– Основное–то, конечно, знаю, слышал. Много рассказывали, – уверенно ответил я.
– Рассказать по-всякому могут. Ты черный? – увидев мой растерянный взгляд, он продолжил, – вот видишь. А это основное и есть. Черные – это порядочные арестанты, которые придерживаются воровских понятий, традиций и живут по–людски. Людское – это воровское. У черных три масти: мужик, бродяга, вор. Кстати, это черная хата, если че, здесь одни мужики. А красные – это козлы, суки, те, кто работает на мусоров, короче вся чесотка. Мужик тоже может там оказаться, если начудит то, что неприемлемо порядочному: в карты, например, не рассчитается или обманет ближнего, да много за че можно перекраситься. – Руслан начал тихо, но чем больше он говорил, тем ярче загорались его глаза, а голос становился более громким и решительным. – Еще есть обиженные. Ну или петухи. Опущенные пи***ы…
– Ты че разорался!? Тише будь! И не дыми в мою сторону! Бл*, только задремал, – прервал речь Руслана грубый басистый голос.
Тот сразу же осекся и, скорчив недовольную мину, затушил сигарету. Голос принадлежал лежащему на нижней угловой шконке. Это был абсолютно лысый, по–спортивному крупный человек лет тридцати, один из тех, кого я причислял к уважаемым и авторитетным. Он несколько секунд смотрел мне в глаза, а потом, накрывшись верблюжьим одеялом, молча повернулся лицом к стене.
– Витя Большой, – голосом близким к шепоту произнес Руслан, – смотрящий за хатой. Есть еще смотрящий за этажом, за корпусом, за игрой и смотрящий за тюрьмой, положенец. Каждый порядочный должен знать их по именам.
Руся продолжил, а я откинулся на подушку, поправив под собой скомканное одеяло. Не знаю, какие процессы активизировались в моей голове, видимо те, которые не задействованы в обычном состоянии, а включаются только в экстремальных ситуациях. Голова была ясная, и я запоминал все, каждое слово. Слова выстраивались в логические цепочки, которые, сковываясь друг с другом, образовывали передо мной четкую картину. Однако некоторых звеньев не доставало.
– А кто такие бродяги? Как понять, смотрящий за игрой? Красные что, отдельно сидят?
– Есть красные хаты, они там и сидят. О, смотри Виа Гра! Новый клип!
Я посмотрел на экран. Темное небо, острые скалы, красивые женские тела в облегающих прозрачных платьях. Опять новая солистка. Светленькую заменили. Старая и двух месяцев не продержалась, в одном клипе всего снялась… Блин, откуда я это знаю.
– Руся, а ты чем до всего этого на свободе занимался? Учился, работал?
– Мать запила, как отца посадили, – не отрываясь от экрана, сказал он, – в школу ходить я перестал, так… подрабатывал, где придется.
– Что делал–то?
– Дьячком в церкви служил.
***
Как быстро человек привыкает к новой обстановке и незнакомым ему обстоятельствам? Ответ простой – очень быстро. И все обстоятельства вторичны.
Две недели пролетели как один день. Я уже понимал, о чем говорят друг с другом мои сокамерники, начал понимать местный специфический юмор и после очередной пошло–черной шутки делал вид, что мне тоже смешно. От чая меня больше не тошнило, выручали конфеты, которых здесь было вдоволь – сахар перебивал вкус горечи. Начал курить крепкие сигареты. Легкие здесь никто не курил, и когда мои заканчивались, приходилось угощаться такими. Горло давило, я кашлял, но отказаться от этой привычки не мог. Да и не хотел.
За эти дни успел более–менее приспособиться к окружающим, запомнил все имена, прозвища и погоняла, кто за что сидит, и кто чем занимался там, на свободе. Контингент здесь был разный: таджики–наркоторговцы, которые в один голос кричали: «Мы не барыги, нам подкинули!», простые мужики, по пьяни, случайно или нет, убившие кого–то, ребята немного моложе меня, грабившие ради дозы героина или куража, как Руся. Был и настоящий криминальный элемент, закоренелые преступники: бандиты, крадуны – точно определить их расположение в воровской иерархии я еще не мог. Таких, по моим наблюдениям, в камере было двое: Вова Домик и Витя Большой. Если с первым мы быстро нашли общий язык, и я даже пробовал шутить, то с Большим мне познакомиться не удавалось. Не сказать, что он избегал моего общения, или я боялся подойти к нему, но вот как–то не складывалось – то ситуация не позволяла, то настроение не располагало.
На выходных родители привезли мне передачу, большой тридцатикилограммовый мешок. В нем было все: новое постельное белье, мягкие полотенца, необходимая одежда, зубная щетка, паста, кружка, чашка, ложка, разные консервы, колбасы, сыры, сладости и самое главное – сигареты и чай. Мы сразу накрыли на стол. Заварили литровую кружку чая, в глубокую тарелку насыпали слоеное печенье, конфеты и мягкие земляничные пряники. Когда чай заварился, мы встали вокруг стола и начали разливать его по кружкам.
– Дай Бог здоровья родным и близким, спасибо, что нас не забывают! – сказал Домик и, сделав глоток чая, потянулся за пряником. Лишь после этого все накинулись на сладости: не успевая прожевывать, набивали рот печеньем, другой рукой пытаясь развернуть конфету. Я старался не отставать, а когда тарелка опустела, и весь чай был выпит, мы закурили.
– Легкие что ли? – воскликнул Руся и оторвал половину фильтра.
Я чиркнул спичкой, прикурил, и как будто затянулся воздухом, дыма я не ощутил. Уже привык, так быстро. Я мысленно усмехнулся и начал отрывать фильтр.
***
Можно ли убежать от прошлого? Забыть все и начать жизнь с чистого листа? Очень сомневаюсь. Прошлое терпеливо. В самые неожиданные моменты оно будет пронзать твою память острыми воспоминаниями, а на чистом листе твоей, как ты думаешь, новой жизни будут появляться грязные кляксы, которые ты ничем не сможешь смыть.
Дни пролетали незаметно. Кого–то возили на следственные действия, кто–то уже начал судиться и после недолгого отсутствия привозил с собой либо кучу радостных эмоций и большие надежды, либо сдержанное отчаяние и смиренный потухший взгляд. Девять с половиной лет строгого режима получил Алиджон – таджик с кривым подбородком, впалыми щеками и всегда немытыми волосами. Он громко ругался на смеси таджикского и русского со своим земляком, а то и с самим собой. Судя по обрывкам фраз, которые я смог понять, он винил во всем своего подельника, который наговорил на суде много лишнего. В тот день, когда его заказали на лагерь, и он в ожидании сидел на клетчатой китайской сумке, куря одну за одной, «робот» открылся, и в камеру завели новенького. Это был среднего роста темноволосый человек с глубоким взглядом. По возрасту ему можно было дать как и в районе тридцати, так и за сорок.
– Здорово были.
– Здорово, здорово, – отвечала на приветствие камера.
– Хата черная?
– Черная. А ты…
– Я Славка Рубль, мужик по жизни, – представился он и присел на предложенную ему шконку. – Кто за общим ходом в ответе?
– Я, – ответил смотрящий, и они пожали друг другу руки, – Витя Большой.
Знакомство продолжилось в легкой беседе. Рублю оказывается было уже сорок девять, он не первый раз попал за решетку и со многими у него нашлось немало общих знакомых по предыдущим срокам, лагерям и пересылкам. Руся в это время писал «курсовку» – бумагу, содержащую все данные арестанта: фамилию, имя, погоняло, дату рождения, откуда родом, предыдущие ходки… По тюремной традиции ее потом будут передавать из камеры в камеру.
– Хорошо у вас, – сказал Рубль, оглядывая камеру. – Прошлый раз я заехал, там на шесть шконок тридцать человек было, пернуть некуда, а сейчас нормально, всего тут… О! Костыль! Васек, и ты здесь?…
Проследив за его взглядом, я увидел, что он обращается к Васе Белому, который сидел на нижней угловой шконке напротив смотрящего. Только вот почему Костыль? Все звали его Белым. Хоть он и был тихим и неразговорчивым, Руся рассказывал, что это его третья или четвертая ходка, и уважением он пользовался немалым.
На наших лицах застыло удивленное выражение, мы переводили взгляд с одного на другого, ожидая, что будет дальше. Вася молчал, опустив глаза, а сигарета в его руке тихонько подрагивала. Он сразу стал каким–то потерянным.
– Ты чего, не узнал меня? – продолжил Рубль. – Две тысячи третий год, мы с тобой в одном отряде были на четверке…
– Погоди, Славян, тут разобраться надо, – вмешался Большой. – Почему ты называешь его Костыль? У него Белый погоняло, да ведь Вася?
Но он ничего не ответил. Зажатая в руке сигарета медленно тлела, и пепел падал на одеяло.
– Та–ак… Кажется, я начинаю понимать. На четверке в одном отряде, говоришь, были, Костыль его погоняло?
– Да, – коротко ответил Рубль.
– А нам почему сказал, что Белый? – Большой перевел взгляд на Васю. – Давай, короче, не темни. Говори, как есть. Тебе же лучше будет. Ты ведь знаешь, правду узнать не проблема, стоит только по тюрьме шумануть. Ну?
Вася вздрогнул и резко отдернул руку – это сигарета, истлев до фильтра, начала обжигать ему пальцы. Бросив ее в пепельницу, он глубоко вздохнул и начал ровным спокойным голосом, так и не подняв глаз:
– Прошлым сроком я был на четверке, сидел всю дорогу ровно, без косяков. И тут… Ты Славян не знаешь, ты на тот момент уже освободился, остается мне неделя до звонка, и че на меня вдруг нашло, сам не знаю, весь срок не играл, а тут смотрю – катран сидит играет на конец месяца… Ну, я и присел. Пять тыщ проиграл, взял у них адрес, говорю, как выйду, сразу бабки завезу. Освободился, домой приехал, тут мать старая… Ну, где мне деньги взять? У нее с пенсии что ли?…
– Играть тебя никто не заставлял.
В камере повисла гробовая тишина, все смотрели на Васю, который дрожащими руками пытался вытащить из пачки очередную сигарету.
– Неужели ты думал, что никогда больше не сядешь? Да была бы сумма побольше, тебя бы и на свободе нашли, – железным голосом нарушил молчание Домик, в голубых глазах которого от прежней наивности не осталось и следа. – А сейчас ты себе новое погоняло придумал и решил весь срок просухариться?
– Не стал бы врать, сказал бы правду изначально – жил бы в общей массе. Пусть проигранным, на равных с мужиками не базарил бы, но зато не в чесотке, – сказал Большой и поднялся со шконки. – Встань. С тебя будет получено.
Костыль побледнел и, выронив пачку, медленно встал напротив смотрящего.
– О, смотри, в натуре белым стал. С тебя будет получено за обман людей. Ты фуфломет, – Большой ударил его сбоку по щеке несильно, так, что раздался легкий шлепок, но этого хватило, чтобы ноги у Костыля подкосились, и он завалился набок. – А теперь ломись.
Дважды повторять не пришлось. Костыль подскочил и бегом рванул к выходу, на ходу сбив сидящего на сумке Алиджона. Тот хлопал вытаращенными глазами и, казалось, вообще не понимал, что происходит. Костыль тем временем уже колотил в «робот», крича:
– Командир, выводи!
Через минуту дверь открылась и охранник, пропустив выбегающего Костыля, с суровым лицом оглядел камеру. Мы сидели молча и спокойно смотрели на него. Надменно хмыкнув, он защелкнул замок.
Славка Рубль лег на освободившееся место, а Руся, по просьбе Большого, стал писать «курсовку», в которой была вся всплывшая сегодня правда об арестанте Васе Белом. Эмоции улеглись, чай потек рекой, дым вновь стоял столбом – в общем, все пошло своим чередом. Старые арестанты обсуждали былое, оставшийся без земляка таджик скучал, ковыряясь ложкой в тарелке, а Руслан показывал мне, как правильно составлять воровские бумаги, и продолжал посвящать меня в воровскую жизнь.
Вечером я уставший, с квадратной от информации головой, лежал на «пятаке», откинувшись на подушку, и смотрел телевизор, по которому снова показывали музыкальные клипы. И тут меня как будто оглушило. Я услышал знакомые до боли аккорды и голос, поднимающий с глубин души закрытые на замок чувства. По телевизору звучала та песня: «Я помню белые обои, черную посуду…». От нахлынувших воспоминаний закружилась голова, и внутри все сжалось.
***
Когда с утра, открыв глаза, ты не можешь проснуться, вялость связывает все тело, то понимаешь – ты не захочешь, да и не сможешь сделать ничего, абсолютно ни–че–го, пока не чифирнешь. Пока горячий, вязкий чай такой крепости, что сводит зубы, не дойдет до твоего желудка и не разольется энергией по всему телу. После этого можно спокойно выкурить сигарету и пойти умываться. Как хорошо, оказывается, может быть после двух–трех глотков горячего крепкого чая!
С живым азартом я познавал тюремные традиции. Все было ново, необычно, как будто я попал в другой мир: незнакомые люди, незнакомые ситуации, порядки, правила. Я вполне осознавал всю серьезность происходящего, но относился к этому, скорее, как к интересному приключению, ведь знал, что меня скоро освободят.
Рубль оказался очень веселым и душевным человеком. Он не мог усидеть на одном месте – то рассказывал кому–то старые тюремные байки и громко хохотал, то искал партнера для игры в нарды, сетуя, что хата неигровая и покатать ему не с кем. В общем, в нашей маленькой камере его было чересчур много. И это в сорок девять лет.
– Игнат, давай с тобой в нардишки сыграем, умеешь?
– Нет. Ну так, играл пару раз на свободе, правда, не помню ничего.
– Там все просто, садись научу! – Рубль хлопнул в ладоши и в предвкушении потер руки.
Игра действительно оказалась несложной, и уже после трех партий я запомнил все правила. Конечно, с Рублем мне тягаться было рано, но кое–что я уже соображал и мог ориентироваться на доске. Игра дарила азарт, новые эмоции, но что самое главное – помогала убить время. Я мог часами кидать кубики и забывал о насущных проблемах. Рубль был из той породы людей, которые располагают к себе. С ним хотелось общаться, а любая, даже несмешная, произнесенная им шутка, заставляла хохотать даже самого серьезного собеседника. Позитивная энергия била ключом как у молодого.
– Неплохо, неплохо, – почесав голову, сказал он, – твоя партия, мне здесь уже не успеть. Быстро учишься.
– А то, – сказал я и лихо кинул закрученные кубики, которые, прокатившись по доске, остановились на цифре пять. – Пятый куш. Победа.
– Молодец. Сможешь, если захочешь. Но я бы на твоем месте не хотел. Игра до добра не доведет.
– Да ладно. А что такого? Сидим, играем, время летит, – я уже расставлял фишки для новой партии.
– Это сейчас мы сидим с тобой и играем без интереса, а пройдет время и тебе начнет казаться, что ты уже научился. Что ты на что–то способен. И вот тогда кто–нибудь, увидев твой тупой гордый взгляд и эти дешевые понты с крученными зарами, предложит тебе сыграть с ним на сигаретку. Всего–навсего на одну сигаретку. Отказать этому, как тебе покажется, лоху ты не сможешь – гордость не позволит, да и как – пацаны ведь не поймут. Ты согласишься и когда, выиграв пару сигарет, будешь чувствовать себя каталой всесоюзного масштаба, этот лох вдруг начнет побеждать и обыграет тебя за все сырое и вареное. А может он и сразу начнет тебя глушить – по ситуации. Вот и все. Да есть сотни вариантов и схем развода, это самый простой. Психологи тут поматерей университетских. Игнат, держись от всего этого подальше, пока не подрастешь и не поумнеешь. А на меня не смотри, я здесь вырос, это мой хлеб. Подай спички.
Рубль прикурил и долго смотрел мне в глаза. Отвести взгляд почему–то было сложно, и я смотрел как медленно тает сигарета, заволакивая дымом его и без того глубокий туманный взор. Наконец он сказал:
– Но запомни одно, что–то мне подсказывает, что ты все равно запилишь туда свой пятак, карточный долг – дело чести для порядочного арестанта. Это то же самое, что дать слово. Порядочный делает то, что он обещал или говорил, неважно. Для мужика говорить и обещать – это одно и то же. Иначе в чем его порядочность? Поэтому, если ты проиграл – будь добр рассчитаться. И рассчитаться вовремя, не позднее того числа, какое вы оговорили, ни минутой позже. И лишь после того, как тебе пожмут руку и скажут «в расчете», можешь спать спокойно.
В висках пульсировали вены. Я был внимателен и напряжен, запоминал каждое слово, вникал в каждую букву. Я делал это с полной самоотдачей, так что забыть, перепутать и усомниться в этом было уже невозможно.
– Да ты не грузись. Главное – делай все с умом, не теряй голову. Пацан ты неглупый, все у тебя будет ровно, – Рубль улыбнулся и пододвинул мне кубики, – ходи. Предыдущую партию выиграл ты, тебе и начинать. А знаешь на что мы на малолетке играли?
– Даже не представляю.
– Нос – кольцо – поджог. Знаешь, как это? Проигравший отрывает длинный, узкий кусочек бумажки, потом один конец загибает буквой «Г», другой слюнявит и приклеивает себе на нос. Играем дальше. Когда он проигрывает во второй раз, он отрывает еще один кусок бумаги, слюнявит оба конца, склеивает их так, чтобы получилось кольцо и одевает его на свой приклеенный нос. И вот финал – он проигрывает в третий раз, берет спички и поджигает всю эту херню! Прикинь! – он громко рассмеялся. – Сколько ресниц и бровей я себе спалил! Ох… ты бы это видел…
В тот вечер он рассказал еще не одну историю, закрепляя каждую заразительным хохотом. Я смеялся до слез и так, за игрой и общением, не заметил, как наступила ночь. В камере все было также, каждый занимался своими делами, то есть не занимались ничем, только Руся как–то странно на нас поглядывал. Или мне показалось?
***
День, ночь… я не заметил, как прошел месяц. Я бы и не обратил на это внимание, если бы не мой день рождения. В этот день я получил очередную передачу, в которой было много всего вкусного, неизменные сигареты и чай, теплые вещи и небольшая поздравительная открытка. Мама и папа желали мне здоровья, терпения. Писали, что они всегда со мной и верят, что я справлюсь.
Аккуратно нарезав бисквитный рулет, я разложил по тарелкам вафли, печенье, шоколадные конфеты и заварил литряк чая. Вообще, для меня были в новинку подобные церемонии, но душа хотела праздника, поэтому я смел все крошки со стола и насколько это было возможно оттер желтую скатерть.
– Мужики, у меня сегодня день рождения, давайте чаю попьем.
– О–о–о! Поздравляю! Че правда седня?… Игнат, с днем рождения! – все начали подтягиваться к столу, каждый пожимал мне руку или хлопал по плечу.